№1, 2011/Филология в лицах

Поэтика Бахтина и современная рецепция его творчества

Слово «поэтика» в России в последние два десятилетия употребляется в самом широком и неопределенном значении («поэтика террора», «поэтика культуры» и т. п.), причем гораздо чаще, чем в своем собственном прямом смысле. Но мы будем рассматривать как раз те идеи, ту терминологию и систему понятий Бахтина, которые относятся к области научной (то есть не «нормативной», не предписывающей правил создания литературных произведений) поэтики как специальной литературоведческой дисциплины. Впервые в таком качестве она была разработана у нас А. Веселовским и А. Потебней, а вслед за тем — формалистами.

Другой вопрос — насколько исследования Бахтина по этой дисциплине одновременно и выходят за ее пределы, установленные в особенности русским формализмом. Иначе говоря: в какой мере и каким образом теория словесного художественного творчества у Бахтина возвращается к тому симбиозу поэтики с философской эстетикой, который был присущ некоторым периодам предшествующего развития этой теории, начиная с Платона и Аристотеля?

В своем прямом значении выражение «поэтика Бахтина» в печати было, по-видимому впервые, использовано еще В. Турбиным — см. его статью «У истоков социологической поэтики» в сборнике «М. М. Бахтин как философ» (М.: Наука, 1992), — а затем мною — в статье, специально посвященной этому предмету1. Однако восприятие и особенно оценка идей Бахтина в России (почти исключительно об отечественной рецепции и пойдет речь), сложившиеся в последние два десятилетия, таковы, что разговор о его поэтике может более, чем когда-либо, показаться совершенно неоправданным.

В последнее время приобрели широкую популярность и получили безусловное признание идеи, исключающие серьезное и ответственное отношение к Бахтину как литературоведу, которое было характерно для 1960-х — первой половины 1980-х годов. Эти новые идеи утвердились настолько, что, как правило, принимаются за окончательную истину, не требующую никакой аргументации: по причине, как представляется многим, своей полной самоочевидности2. По крайней мере, тем, кто не хочет отстать от новейшей научной моды либо опасается зачисления в ретрограды.

Попытаюсь вкратце изложить основные установки такой новейшей и чрезвычайно влиятельной рецепции Бахтина:

1. Его следует считать не литературоведом, а философом, который лишь под влиянием неблагоприятных социальных и политических условий и обстоятельств советской эпохи вынужден был излагать свои идеи в неадекватной для них форме литературоведческих исследований.

Такое убеждение привлекает умы настолько, что оно объединило, например, Вадима Кожинова (позднего) и Михаила Гаспарова, во всем прочем, как известно, — непримиримых антагонистов. (Разумеется, для одного из них сформулированный тезис имел знак плюс, а для другого — минус.)

2. Исследования Бахтина, в первую очередь его книги о Достоевском и Рабле, строятся не на научных понятиях, а на метафорах.

Скажем, слово «сюжет» означает в них совсем не то, что у литературоведов, будучи знаком-заместителем неких сугубо философских значений (Н. Бонецкая). Иногда такого рода «иносказания» смело расшифровываются. Например, «полифонию» объявляют всего лишь эвфемистической (в условиях советской цензуры) заменой других, отнюдь не филологических понятий: «соборности» в одном варианте (И. Есаулов и др.), «плюрализма» — в другом. Под именем же «карнавальной культуры» скрывается, по мнению многих, нарисованная Бахтиным картина подлинного отношения народа к сталинскому режиму.

В этой идее метафоричности, точнее — иносказательности текстов Бахтина, также сходятся его читатели самых разных, иногда прямо противоположных идеологических ориентаций и различных профессиональных занятий. Например, с одной стороны, — некоторые «бахтинологи»; с другой — многие специалисты по Достоевскому. Особенно те, кто пишет в последние годы о «христианском реализме» этого писателя, то есть о его идеологии, характеристика которой при этом выдается за описание поэтики произведений.

3. Отсюда современное отношение к книгам «Формальный метод в литературоведении» (ФМЛ) и «Марксизм и философия языка» (МФЯ), которые никак нельзя счесть завуалированным или иносказательным изложением философских идей: их специальный (филологический) характер слишком очевиден. Речь идет о новейшей тенденции считать, что названные филологические работы не только не написаны Бахтиным, но даже им не инспирированы, то есть целиком, с начала и до конца, самостоятельно задуманы и созданы Павлом Медведевым и Валентином Волошиновым.

Показательно, что по отношению к названным двум книгам в 1960-1970-е годы господствовало доверие свидетельствам об авторстве Бахтина тех ученых (Вяч. Вс. Иванова и С. Бочарова), которые его лично и достаточно близко знали, а также хорошо знали некоторых выдающихся литературоведов и лингвистов того же примерно поколения (В. Виноградова, Н. Берковского, Л. Пинского, В. Шкловского), посвященных в этот «секрет полишинеля», и которые пользуются заслуженным авторитетом — не только научным, но и нравственным. Очевидной представлялась тогда и несоизмеримость научного уровня и масштаба личности Бахтина с фигурами формальных авторов этих книг3.

В последние же два десятилетия картина радикально изменилась4: возобладало, напротив, недоверие к этим свидетельствам и не подкрепленное сколько-нибудь серьезными доказательствами противоположное убеждение5. Точнее сказать, — страстное верование. Ведь если признать, что основные идеи этих книг, а может быть, и сами их тексты принадлежат Бахтину, хотя они изданы под другими именами, новейший подход к работам ученого окажется крайне сомнительным.

Штудии на уже пресловутую тему «круга» или «школы» Бахтина в последние годы становятся все более модными и все более радикальными по своим выводам. Их конечная цель — доказать, что в рамках, определенных этими двумя выражениями, роль ученого как генератора идей, как ведущего и влияющего на других философа и теоретика искусства сильно преувеличена6; что на эту роль вполне могут претендовать его друзья 1920-х годов П. Медведев и В. Волошинов.

4. Наконец, сформулированные тезисы не могли бы приобрести такую популярность, если бы не поддерживались еще одним соображением. Речь идет о категорическом, хоть и не имеющем достаточных обоснований, отрицании внутренних связей между идеями, терминами и понятиями, содержащимися в известных работах Бахтина. Господствует представление об исключительной тематической пестроте и фрагментарности всего его научного творчества.

Подчеркну: я отнюдь не ставил перед собой задачу изложить и охарактеризовать даже и самые репрезентативные современные высказывания о Бахтине. Я лишь попытался выявить и сформулировать те устойчивые и при этом — в значительной мере — априорные предпосылки новейшего восприятия его идей, которые определяют основной (с точки зрения нашей темы, разумеется) вектор этого восприятия.

Это, во-первых, акцентирование якобы существующей в творчестве Бахтина разобщенности между философскими и литературоведческими проблемами и понятиями; во-вторых, — недопущение даже и мысли о том, что идеи ученого в области поэтики связаны друг с другом и, тем более, что они представляют собой продуманную систему. Стоит также обратить особое внимание на то, что изложенные предпосылки — не отдельные, разрозненные и значимые сами по себе положения, а внутренне связанный и цельный идеологический комплекс.

Такой комплекс идей о Бахтине складывался в России начиная с эпохи перестройки под воздействием двух основных, причем прямо противоположных факторов. С одной стороны, — растущая популярность постструктурализма и деконструкции (не столько их методов и методик, сколько общих мировоззренческих установок); с другой — все более настойчивые попытки вернуть русское литературоведение в лоно одной и единственной авторитетной идеологии — на сей раз ортодоксально-религиозной. В сущности, это было размывание границ научности — с двух разных сторон.

Поэтому обеим идеологическим экспансиям в область филологии противостояло стремление таких ученых, как Михаил Гаспаров, выстроить китайскую стену между философией (обреченной, с его точки зрения, на «художественность» и, соответственно, — вымысел) и позитивной (то есть «настоящей», опирающейся на бесспорные факты) наукой7. В пылу идейной борьбы оказался, однако, вне поля зрения тот общеизвестный факт, что европейская поэтика в ходе своей истории неоднократно выступала в тесном и вполне добровольном союзе с философией. Это было и в момент ее рождения (у Платона и Аристотеля), и на рубеже XVIII-XIX веков (у Гете и Шиллера, Шеллинга и Гегеля) и, наконец, в эпоху символизма — например, у Ницше, Вяч. Иванова и Андрея Белого, оказавших на Бахтина наиболее непосредственное и сильное влияние.

Обрисованный исторический контекст, на мой взгляд, объясняет как причины массового и крайне резкого (иногда — ожесточенного) отталкивания от идей Бахтина в последние два десятилетия, так и огромное воздействие перечисленных выше установок восприятия этих идей на современное, если можно так выразиться, научное подсознание.

Эти установки действуют как истины, уже окончательно проверенные (хотя их никто не проверял) и авторитетные настолько (это в особенности — авторитет академика М. Гаспарова), что требование доказательств многие считают свидетельством в лучшем случае неосведомленности или отсталости, а в худшем — злонамеренности. На почве такого рода априорных умонастроений любая более или менее умелая и достаточно эмоциональная риторика покажется неизмеримо убедительнее любой спокойной научной аргументации.

И все же возникают определенные сомнения уже и по первым двум пунктам. Что касается третьего и четвертого, то они представляют собою настоящие проблемы и требуют особого рассмотрения.

Во-первых, почему нам следует соглашаться с тем, что любые литературоведческие термины Бахтина не являются таковыми, скрывая в себе чисто философские или религиозно-философские значения?

С одной стороны, для того чтобы всерьез аргументировать подобное утверждение, необходимо сначала полностью и тщательно изучить бахтинский «тезаурус». Но никто из тех, чьи мнения я приводил, такой работой никогда не занимался.

Попытки систематического изучения научного языка Бахтина, а следовательно, и традиций, с которыми он связан, предпринимались в 1990-е годы в России (Москва, РГГУ), а также, насколько мне известно, в США (В. Ляпунов) и Канаде (А. Садецкий). Но ни общественной поддержки, ни широкого резонанса они не получили. И все же возникло несколько работ на эту тему, выполненных по строгой лингвистической методике. В одной из них показано, например, что все известные нам случаи употребления Бахтиным термина «полифония» неукоснительно сохраняют определяющие признаки обозначенного этим словом весьма точного и строгого музыковедческого понятия8.

В то же время популярному представлению об «иносказательном» и даже зашифрованном содержании книг и вообще высказываний Бахтина на литературоведческие темы противостоит специальное изучение действительного философского содержания таких его текстов, как «К философии поступка» и «Автор и герой в эстетической деятельности». Оно делает совершенно очевидным тот факт, что самые общие категории нравственной философии ученого и его самые конкретные высказывания на литературоведческие темы связаны напрямую через его же философскую эстетику. И что идеи Бахтина в этой сфере, весьма далекой от каких-либо иносказаний9, опирались на мощную научную традицию и огромное количество источников10.

Во-вторых, вызывает большие сомнения обоснованность суждений (весьма безапелляционных) некоторых специалистов по Достоевскому, согласно которым книга Бахтина о романах писателя, в сущности, не научна, а художественна («сплошь метафорична»). Ведь это утверждают как раз те самые литературоведы, которые в своих собственных трактовках произведений великого романиста следуют за религиозно-философской критикой рубежа XIX-XX веков. А самой этой критике метафоричность манеры изложения была в высшей степени свойственна (достаточно вспомнить, например, книгу Бердяева о миросозерцании Достоевского)11.

Кроме того, литературоведы, отрицающие научность упомянутого исследования Бахтина, повторяют в своих работах те самые попытки интерпретировать смысл художественных произведений Достоевского на основе идей их персонажей, которые этот ученый в свое время оспорил. Но ведь он-то и показал, что интерпретации такого рода не научны, поскольку они не учитывают принципиальное различие между жизненной идеологической позицией героя и эстетической (то есть «внежизненной») позицией автора. Должны ли мы принимать упреки Бахтину в недостатке строгой научности со стороны такого литературоведения, которое Сергей Бочаров метко назвал «благочестивым»?

1. Проблема авторства и «круг» Бахтина

Итак, заслуживают ли столь безоговорочной поддержки новейшие попытки полностью приписать специальные филологические работы, связанные с ранним Бахтиным, Медведеву и Волошинову?

Какими бы мотивами ни руководствовались сторонники этой очередной «переоценки ценностей» — стремлением ли создать сенсацию (что им, безусловно, удалось), или же восстановить историческую справедливость (в их своеобразном понимании)12, — они проявляют при этом слишком явную и необъяснимую, на первый взгляд, узость и пристрастность. Ведь рядом с Бахтиным в те же самые годы были и другие люди, отнюдь не менее ему лично близкие и к тому же куда более талантливые, чем Медведев или Волошинов.

Это замечательный и образованнейший литературовед Л. Пумпянский13 (к тому же объявивший в 1922 году о намерении издать «очерк критики формального метода»14). Это, далее, столь серьезный философ, как М. Каган (кроме него и Бахтина никто из участников «круга» или «школы» собственно философских трудов не писал)15, и такой выдающийся музыковед, как И. Соллертинский, блестящий знаток европейских языков и литератур, в особенности истории драмы и театра16.

Отчего же никто не пытается приписать труды Бахтина этим его трем друзьям или хотя бы объявить их «соавторами», чьи имена почему-либо на книгах не поставлены? На это есть, по-видимому, две причины.

Первая: их весьма высокая научная репутация, безусловно, самостоятельна (то есть существует и помимо отношений с Бахтиным) и вполне определенна. Понятно, что представляло для них первостепенный интерес и в чем они, скорее всего, могли быть лишь собеседниками и помощниками (при всех своих знаниях и одаренности). Зато совершенно неясен в этом отношении Волошинов и в значительной мере загадочен Медведев, писавший как раз весьма много, но об авторах слишком уж разного рода и качества (например, то о Блоке, то о Демьяне Бедном). Тут легче предположить, что он написал еще и книгу о формальном методе (особенно если не задумываться над философскими основаниями критики формализма в этой книге).

Вторая: поставить чужое имя на своей книге можно было ведь и потому, что на этот дружеский жест предполагался ответ в виде помощи в издании другой книги (скажем, о Достоевском). Такое соображение никак нельзя сбрасывать со счетов17. Но ни один из названных трех ученых такими возможностями явно не располагал. Зато известны весьма большие возможности в этом отношении не только Медведева, но даже и Волошинова — судя по дневнику О. Фрейденберг18.

Оборотная сторона «переоценки ценностей» — стремление понизить значимость трудов, безусловно принадлежащих Бахтину (изданных под его именем), и поставить под сомнение собственную их аутентичность. Для этого используется новейшая, опять-таки, версия о неспособности ученого вообще написать какой-либо связный и продуманный, достаточно большой по объему текст. Он якобы испытывал отвращение к писательству19 и мог сочинять поэтому исключительно краткие фрагментарные записи: тут-то ему и приходили на помощь Волошинов и/или Медведев (что, по мнению одного из «бахтинологов», и произошло с книгой о Достоевском)20.

Отсюда же и демонстративное недоверие подобного рода исследователей к свидетельству Бахтина о его пропавшей книге, посвященной европейскому роману воспитания:

  1. Тамарченко Н. Д. Поэтика Бахтина: уроки «бахтинологии» // Известия РАН. Сер. литературы и языка. 1996. № 1. Замечу, кстати, что я пока не встречал никаких возражений на основные тезисы этой статьи. []
  2. Ср.: «…четырнадцать признаков «мениппеи» как жанра отчасти повторяют друг друга, в ряде случаев находятся в отношениях дополнительной дистрибуции, и под них в конце концов можно «подвести» практически любой текст» (Попова И. «Мениппова сатира» как термин Бахтина // Вопросы литературы. 2007. № 6. С. 102. Далее при ссылках на этот журнал — ВЛ). Выше (там же, с. 88) это мнение изложено как общепринятое и самоочевидное. Видимо, поэтому само определение жанра мениппеи Бахтиным в статье не приводится и не анализируется. Ни о какой попытке проверить, действительно ли под упомянутые признаки «можно подвести практически любой текст» (а стоило бы попробовать проделать эту увлекательную операцию хотя бы с текстом «Войны и мира» или, на худой конец, любого тургеневского романа!), также нет и речи. В действительности, от специалистов в области классической филологии можно услышать и совершенно иное мнение о значении для науки трактовки Бахтиным жанра менипповой сатиры. См.: Мальчукова Т. Г. Наследие М. М. Бахтина и изучение античной литературы // Мальчукова Т. Г. Филология как наука и творчество. Петрозаводск: Петрозоводский ун-т, 1995. С. 275-276 и др.

    []

  3. Традиция такого отношения к «спорным» текстам, опубликованным под именами Медведева и Волошинова, продержалась до самого начала 1990-х, о чем свидетельствует вышеупомянутый сборник статей «Бахтин как философ». []
  4. Ср. впечатление другого наблюдателя, высказанное по тому же поводу: «…резкое изменение событийно-исторического затекста в 1990-е годы сместило преобладавшие прежде ценностные ориентиры едва ли не на противоположные» (Махлин В. Л. Незаслуженный собеседник. (Опыт исторической ориентации) // Бахтинский сб. Вып. 5. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 46). []
  5. Чрезвычайно показательно отношение к совершенно определенной и твердой позиции С. Бочарова в вопросе об авторстве «спорных» текстов, выраженной в его известной статье «Об одном разговоре и вокруг него» (Новое литературное обозрение. 1992. № 2. Далее — НЛО). Приведенные или упомянутые здесь недвусмысленные свидетельства об авторстве Бахтина — его самого и целого ряда его современников (Виноградова, Берковского, Шкловского, вдовы Волошинова и т. д.), а также наблюдения автора статьи над терминологией и понятийным аппаратом некоторых текстов, «спорных» и вполне бесспорных (бахтинских «де юре»), то есть установление единства их научного языка, его идея «авторства в полумаске», — все это и многое другое сторонники противоположной версии авторства, как правило, в целом игнорируют. Не знаю ни одной попытки ответить на это в высшей степени внутренне цельное выступление именно как на нечто единое. Но отдельные суждения Бочарова, высказанные в этой его публикации, иногда либо оспариваются, либо излагаются и перетолковываются таким образом, чтобы создать впечатление невольного (и столь чаемого!) согласия с оппонентами.[]
  6. В аннотации вышедшего в 2004 году в Манчестере сборника статей «Бахтинский круг: в отсутствие Мастера» сообщается, что «достижения Бахтина преувеличены пропорционально умалению мыслителей, с которыми он контактировал в 1920-х гг.». См.: Васильев Н. Л. «Круг Бахтина», или Квадратура круга // The Bakhtin Circle: In the Master’s Absence / Ed. by C. Brandist, D. Shepherd, G. Tihanov. Manchester; N.Y.: Manchester U.P., 2004. (НЛО. № 78. 2006. С. 408). Интересно бы узнать, откуда известно, что именно и насколько «преувеличено», а что «умалено», и какой критерий используется для определения меры достижений каждой из сторон (не считая, разумеется, стремления к простой замене прежних «пропорций» на прямо противоположные)?[]
  7. Чуть не единственный случай серьезных и убедительных возражений против гаспаровской антиномии философского «творчества» и филологического «исследования» — статья С. Бочарова «Бахтин-филолог: книга о Достоевском» (ВЛ. 2006. № 2). См. также: Тамарченко Н. Д. Актуальность Бахтина (Полемические заметки) // Филологический журнал. 2006. № 2 (3). С. 179-186. Между прочим, этот тезис Гаспарова — не что иное, как парафраз суждения Н. Минского: «Наука раскрывает законы природы, искусство творит новую природу» (см.: Критика русского символизма. Т. 1. М.: Олимп, 2002. С. 26). Только оценка соотношения науки с ее антиподом у двух авторов прямо противоположна.[]
  8. См.: Магомедова Д. М. Полифония // Бахтинский тезаурус. Материалы и исследования. М.: РГГУ, 1997. Ср.: Поэтика: Словарь актуальных терминов и понятий. М.: Intrada, 2008. С. 174-176.[]
  9. В работе «К философии поступка» Бахтин высоко оценивает «современную философию (особенно неокантианство)», сумевшую «наконец выработать совершенно научные методы (чего не сумел сделать позитивизм во всех своих видах, включая сюда и прагматизм)» (Бахтин М. М. Собр. соч. в 7 тт. Т. 1. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2003. С. 22. Далее при ссылках на это издание том и страницы указываются в тексте в скобках — римской и арабскими цифрами. Разрядка в текстах Бахтина при цитировании всюду заменяется — по техническим причинам — полужирным шрифтом. По другим, более ранним, изданиям цитируются лишь те исследования ученого о романе, которые должны войти в неизданный пока том 3 Собрания его сочинений).[]
  10. Впервые со всей полнотой и убедительностью это продемонстрировано в комментариях к первому тому Собрания сочинений Бахтина. Следует отметить также позитивный опыт системного изучения эстетических идей Бахтина в немецкой философско-филологической традиции (Р. Грюбель, У. Шмид, М. Фрайзе). []
  11. Ср.: «…помню, что о Бердяеве М. М. высказался как о безусловно интереснейшем явлении, но что он все-таки несколько легковесен, что он больше журналист…» (Пономарева Г. Б. Высказанное и невысказанное… (Воспоминания о М. М. Бахтине) // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1995. № 3. С. 62. Далее — ДКХ). Правда, Бахтин тут же противопоставил Бердяеву Розанова. Видимо, «полухудожественное», но действительно глубокое философствование (как у Розанова или у Ницше) он отграничивал от легковесного «журнализма»: тонкость, в которую нынешние «разоблачители» Бахтина не чувствуют нужды вдаваться. []
  12. Н. Васильев в рецензии на манчестерский сборник статей призывает «развеять миф о Бахтине как единственном генераторе научных идей, становившихся известными публике благодаря трудам его друзей и единомышленников (прежде всего Медведева и Волошинова)». Поскольку упомянутые идеи становились известными публике благодаря не только ФМЛ и МФЯ, но еще и книге о Достоевском, к числу «трудов», опровергающих «миф», отнесена, очевидно, оказанная автору помощь в издании этой книги. И в самом деле: сделать ее идею «известной публике» — разве это не означает тоже стать генератором научных идей; если не единственным, то хотя бы вторым?[]
  13. Неизмеримо более значительный, чем П. Медведев, — как исследователь поэтики русской литературы. Благодаря недавно переизданным основным его работам (см.: Пумпянский Л. В. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М.: Языки русской культуры, 2000) это стало совершенно очевидным. По крайней мере, для специалистов.[]
  14. См.: Николаев Н. И. О теоретическом наследии Л. В. Пумпянского // Контекст-1982. М.: Наука, 1983. С. 294. Ср.: «Мы знаем по недавно изученным архивным материалам, что каждый из членов кружка (не только Волошинов и Медведев) участвовал в исследовании тем, разрабатывавшихся Бахтиным. Когда он пишет книгу о фрейдизме, Л. В. Пумпянский читает множество новых психоаналитических книг» (Вяч.Вс. Иванов. Об авторстве книг Волошинова и Медведева // ДКХ. 1995. № 4. С. 137).[]
  15. О близости философских идей Бахтина и М. Кагана, а также о связи обоих мыслителей «с поздней фазой философии марбургской школы» см.: Пул Б. «Назад к Кагану» // ДКХ. 1995. № 1. С. 38-48.[]
  16. Важнейшие для Бахтина термины «полифония», «полифонический роман» имеют, как известно, музыковедческое происхождение. И. Соллертинский, использовавший, между прочим (правда, в более позднее время), термины «монологический» и «диалогический» симфонизм, — автор работ об эстетике романтизма, о Шекспире и европейском гамлетизме, о Мопассане. См.: Соллертинский И. И. Избранные статьи о музыке. Л., М.: Искусство, 1946; Памяти И. И. Соллертинского. Воспоминания, материалы, исследования. Л., М., 1974. (Благодарю за указание на эти детали и источники Д. Магомедову.) По свидетельству Р. Миркиной, «в Институте истории искусств на словесном отделении Соллертинский вел курс психологии и особое внимание уделял Фрейду» (Миркина Р. М. Бахтин, каким я его знала // НЛО. № 2. 1993. С. 68). В упомянутый выше манчестерский сборник вошла, в частности, статья о Соллертинском.[]

  17. »Печатать уже и тогда было трудно, но помог Павел Николаевич Медведев в благодарность за то, что Бахтин опубликовал под его именем «Формальный метод в литературоведении». Медведева Михаил Михайлович охарактеризовал как «литературного дельца», но был благодарен ему за то, что тот помог ему осесть в Саранске» (Бройтман С. Н. Две беседы с Бахтиным // Дискурс. 2003. № 11. С. 122). Ср. запись С. Бочарова: «…я считал, что могу сделать это для своих друзей, а мне это ничего не стоило, я ведь думал, что напишу еще свои книги…» (Бочаров С. Г. Об одном разговоре и вокруг него. С. 71). Ср. воспоминания Вяч. Вс. Иванова: «Это были мои ученики. Они мне предложили, что могут издать мои книги под своими именами. Я согласился» (Иванов Вяч. Вс. Об авторстве книг Волошинова и Медведева // ДКХ. 1995. № 4. С. 136-137). Ю. Медведев в своем известном письме в редакцию ДКХ по поводу воспоминаний Бочарова и Вяч. Иванова, а также аналогичных свидетельств В. Кожинова отказался всерьез обсуждать чужие аргументы («Не мне теперь отвечать и спорить с авторами этих запоздалых воспоминаний»). Зато он продемонстрировал обширный репертуар аргументов собственных (включая ссылки на неопубликованные рукописи П. Медведева и жалобы на материальный ущерб, который принесли его семье «пиратские» издания «Формального метода» под именем Бахтина). А также уснастил свой исключительно своевременный ответ оппонентам личными выпадами против них самой низкой пробы (см.: ДКХ. 1995. № 4. С. 148-156).[]
  18. Известная запись О. Фрейденберг о предложении Волошинова писать для него книги, за что он будет ее «продвигать», полно и точно воспроизведена и всесторонне (в том числе и полемически) прокомментирована Н. Брагинской. См.: Брагинская Н. В. Между свидетелями и судьями. Реплика по поводу книги: Алпатов В. М. Волошинов, Бахтин и лингвистика. М.: Языки славянской культуры, 2005. (http://ivgi.rsuh.ru/article.html?id=207419. Доступ свободный.)[]
  19. Примерно четверть века назад были впервые опубликованы воспоминания Б. Егорова о том, как к Бахтину пришли польские журналисты с магнитофоном и как он пытался уклониться от интервью, говоря: «Давайте я вам лучше что-нибудь напишу». См.: Егоров Б. Ф. Слово о Бахтине // Бахтинский сб. I. 1990. []
  20. См.: Алпатов В. М. Волошинов, Бахтин и лингвистика. М.: Языки славянской культуры, 2005. С. 117. Отчего бы, кстати, и здесь не «привлечь к участию» не только Пумпянского, но и Соллертинского, писавшего и литературоведческие труды, в частности, о Достоевском? (См. в книге избранных его статей о музыке (1946); в сборнике «Памяти И. И. Соллертинского» — по указателю.)[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2011

Цитировать

Тамарченко, Н.Д. Поэтика Бахтина и современная рецепция его творчества / Н.Д. Тамарченко // Вопросы литературы. - 2011 - №1. - C. 291-340
Копировать