Человек бунтующий, или Марина в Зазеркалье. Марина Палей

В литературном мире еще лет десять назад появился миф: свои лучшие вещи Марина Палей написала в молодости, точнее — во второй половине 80-х — начале 90-х. А затем? Затем ее испортила эмиграция. С 1995 года Марина Палей живет в Нидерландах, давно уже сменив гражданство ненавистного ей «ханства-мандаринства» на подданство королевы Беатрикс.

«…у Палей не менее пронзительное чувство языка, чем у Славниковой и Шишкина»¹, — полагает Лев Данилкин. На мой взгляд, чувство языка у Палей тоньше, чем у этих прославленных стилистов, обласканных критиками, премиями, издателями. Наш герой — большой писатель. Миф о забвении языка в эмиграции развенчан. Палей не только помнит русскую речь, но и постоянно пополняет свой лексикон, впитывает новые веяния, не брезгует и Рунетом с его блогами и форумами, что позволяют хоть день и ночь напролет грести лопатой «ассенизационное добро». Писательница по-прежнему легко и свободно ориентируется в пространстве русского языка, на всех его этажах, во всех тупиках и закоулках, от высокого штиля до инвективной лексики, от языка осьмнадцатого века до офисного сленга нулевых, который она, кстати, предвосхитила в своем «Славянском акценте». Палей, когда надо, переходит на язык Аксакова, когда надо — отсылает к Бунину, Набокову и даже, что уж вовсе высший пилотаж, — к Гоголю. В романе «Дань саламандре» читателя ждет встреча с некой Василисой Пятровной — сменившим пол Плюшкиным. Палей не подражает Гоголю и не цитирует его, а как будто играет с классиком: элегантно принимает подачу.

Миф о ранней и поздней Палей создали критики. К прозе Марины Палей «отношусь с восхищением», — писал в 1992 году Андрей Немзер². В нулевые Немзер станет едва ли не самым непримиримым ее критиком. Мария Ремизова даже не узнала в «новой» Марине Палей автора «Кабирии»: «Ощущение, что встречаешься с совершенно другим, неизвестным тебе автором». Основательный разбор/разгром романа «Ланч» критик завершает контрольным выстрелом: «…хороший прозаик стала писать такие жалкие и мертворожденные тексты»³.

За нынешнюю Палей вступается Елена Георгиевская: «…я не люблю раннюю Палей, эти многостраничные плачи по мужикам, мне нравится поздняя…»⁴. Но и этот одинокий голос не противоречит хору критиков. Ранняя Палей. Поздняя Палей.

Не так давно я прочел у французского историка Эмманюэля Ле Руа Ладюри: «Маркс никогда не был молодым».

Марина Палей не была «ранней», со временем она не стала и «поздней». Автора «Евгеши и Аннушки» и цикла рассказов «День тополиного пуха» легко узнать в «Хуторе», «Рае и Ааде» и даже в «Славянском акценте». Художественный мир Палей, ее взгляды на человека, общество, мироздание почти не претерпели изменений. Правда, на рубеже 90-х и нулевых в романах, повестях и рассказах Палей появляется новая реальность — современная Европа. Может быть, писательница еще не слишком хорошо ее освоила, или же сам по себе западный мир скучнее и банальнее той «непоправимо фантастической страны», где Палей начинала свою жизнь? По крайней мере, если не рассказы, то уж определенно романы о западной жизни — «Ланч», «Хор» — уступают романам и повестям о жизни русской/советской, но при чем же здесь «поздняя» Палей? Прежнее отечество не ушло из ее творчества. Действие ее последних романов — «Klemens», «Жора Жирняго» и «Дань саламандре» — происходит в России, советской и буржуазной. А Ванька Телятников из повести «Под небом Африки моей» (2009) несомненно состоит в родстве с Раймондой Рыбной, той самой «кабирией» Обводного канала (1991). Палей лишь модернизирует свой арсенал, оснащает новым оружием свое войско, но ее стратегические планы остаются прежними, как остаются прежними ее враги — город, семья, страна, мир.

Герой Марины Палей — горожанин; город — его среда обитания, его мир, его крест, а «главное назначение города, влажного скопища человечьих тел, — смерть», как пишет Палей в романе «Дань саламандре» (2010). Поездки «на природу» — в любимую ли Ингерманландию, в Италию, где сам воздух вызывает у героини сексуальное возбуждение, — все это только кратковременный отдых, отпуск или самоволка, не бегство от судьбы, а, скорее, перерыв. Чаще всего герой Палей живет в Петербурге, не парадном, имперском, туристическом, а в грязном, бедном, едва ли не агонизирующем. Город коммуналок, общежитий, подворотен, где местные жители привыкли справлять нужду; населенный беспробудными пьяницами, грубыми бабищами (от безымянных пассажирок электрички до чудища-Троглодиты из романа «Дань саламандре»), распутными девахами (имя им — легион). Петербург Обводного канала. Этот город давно и серьезно болен. Гордый и прекрасный град Петров уподобляется больному раком животному, которое все никак не может околеть (рассказ «Луиджи»). Вообще медицинские метафоры Палей использует охотно и часто: «экзематозный асфальт», «диатезные стены изношенных зданий», «псориазные монументы», «смердящий кишечник казенных коридоров»…

Есть у Палей и другой Петербург, прекрасный и величественный, но непременно безлюдный. Человек оскверняет его красоту: «Совершенные декорации этого странного места не предполагают человека как такового». Но почему же Петербург не последовал примеру Китежа? «Вот вопрос, который мучит и будет мучить меня до конца моих дней». Несколько страниц упомянутого романа посвящены просто волшебному описанию грядущего потопа: «Посейдон благословит меня как неотъемлемую часть этой счастливой марины, — и я выплыву из Дворца через одно из самых красивых его окон, выходящих на Площадь <…> и наконец-то смогу встретиться лицом к лицу с Ангелом, что крестом в руке венчает вершину Александрийского столпа».

* * *

Дар напрасный, дар случайный…

Александр Пушкин

Человек приходит в этот мир случайно, он не плод любви, но лишь следствие ошибки, оплошности, минутной слабости: «Я пал жертвой того, что в комнатешке, где им (родителям. — С. Б.) как-то пришлось заночевать вместе, не оказалось лишней раскладушки» («Klemens», 2008). Мужчина — «случайный осеменитель» «наивной — молоденькой самки». Впрочем, нередко случайность заменяет корыстный расчет. Рая из повести «Рая и Аад» (2008), пытаясь покрепче привязать к себе обеспеченного и любимого (но не любящего) голландского мужа, рожает ему одного ребенка за другим, превращая «невесомый свет далеких звезд в три килограмма и сто пятьдесят граммов красного, орущего мяса». Рождение ребенка оказывается занятием если не безнравственным, то уж точно бессмысленным.

Таинственная связь мужчины и женщины, воспетая великими поэтами Аравии и Персии, Европы и Америки, у Палей чаще всего означает пьяное соитие двух животных, невозможное, если бы животные оставались трезвы. В давнем уже рассказе «Отделение пропащих» акушер-гинеколог с омерзением осматривает рожениц, изумляясь только одному: кто же и при каких обстоятельствах мог польститься на их девственность? Это в России. В Европе же речь идет всего лишь о физиологическом процессе: «Деловитые, монотонные поступательные движения ягодиц. Полная иллюзия туповатого трудолюбия <…> котлету он отбивает, что ли?» («Long Distance, или Славянский акцент. Сценарные имитации», 2000).

Семейная жизнь — беспросветна. Институт брака — «унылая игра», гарантирующая «стопроцентное отупение», несвобода: «Когда я впервые повесила (словно казнила) свои платья и блузки в нашем общем шкафу <…> Я почувствовала: поймана» («Дань саламандре»). Отныне зимние платья, оскверненные соседством с вещами мужа, напоминают женщин, повесившихся в коммунальной уборной, летние платья — майских утопленниц.

Неприязнь к рутине семейной жизни — тема, конечно, не новая:

Как видишь, брат:

Московский житель и женат… —

но вряд ли кто упрекнет Палей в банальности и вторичности.

1. Данилкин Л. О романе Марины Палей «Klemens» // Афиша. 2007. 19 ноября.[↩]
2. Немзер А. Творимая легенда, или Лирика в прозе // Независимая газета. 1992. 12 марта.[↩]
3. Ремизова М. По поводу Мертвого моря. Новая проза Марины Палей в журнале «Волга» // Независимая газета. 2000. 18 мая.[↩]
4. Георгиевская Е. «Я люблю понятные». Беседовал В. Ширяев // Урал. 2010. № 11.[↩]