Поэт Александр Прокофьев

1. Романтика революции

За тридцать лет работы в литературе Прокофьев не раз обращался к новому жизненному материалу, выходил к новым ритмам, образам, героям, добивался успехов, порой терпел неудачи. Но всегда и везде, при всех исканиях, во всех сорока книгах поэта присутствовало то, что делало стихи «чисто» прокофьевскими.

Жизнь Прокофьева запечатлена в его стихах. О самой ранней ее поре рассказал он в поэме «Юность», одном из недавних своих произведений:

С детства

Нас давила нужда,

Горе шло по соседству.

По наследству – беда!

Тяжело жилось? Да, тяжело. Однако поэту вспоминается и другое: люди, рвущиеся к свободе, сильные и гордые, – недаром через всю поэму проходит образ песни и вольной чайки. Художник находит величавую красоту в суровом северном пейзаже, видит высокую поэзию в труде крестьян-рыбаков:

Ой, родное раздолье,

Синь с волною седой.

Чем хвалились?

Водою!

С чем мы бились?

С водой!

 

Всюду слышали уши:

Вал высокий шумел.

Всюду видели очи:

Белый парус летел.

А когда «веселое солнце» революции пришло в деревню, будущий поэт вместе со своими земляками встал на защиту советской власти:

Слышу песню о братстве,

Собираюсь в поход, –

Шел деревней рыбацкой

Девятнадцатый год.

 

Вижу, новый обычай

Утверждает родня,

Слышу, Партия кличет

По фамильи меня.

(«Слышу песню о братстве…»)

О своем опыте молодого крестьянского парня-рыбака, участника гражданской войны, о своих родных, соседях, друзьях и поведал читателю Прокофьев в первых стихах, появившихся в конце 20-х годов. Рассказал правдиво, бесхитростно, даже не изменив имен. И Хромуха, и дядя – «что дуб на корню», и задиристый Вова Марьин, и «хват» Иван Степанов, и представитель советской власти В. И. Дадонов, и старик Степан Булдыгин – все эти и другие персонажи не выдуманы автором. «Я не чуждаюсь родословной, переиначенной в стихи», – заметил как-то он сам.

Самобытность, новизна тогдашних произведений поэта была прежде всего самобытностью картин, которые он рисовал, новизной жизни, открытой им для читателя. Когда критики-эстеты, шокированные громким голосом, мужицким обличьем и напористой силой героев Прокофьева, подняли возню вокруг его стихов, поэт ответил замечательным и широко известным теперь стихотворением «Парни» (1930). «Парни» – это как бы литературный манифест молодого автора. Первые его строчки прямо обращены к критику:

Товарищ, издевкой меня не позорь

За ветер шолонник, за паузки зорь.

Утверждая право на такие стихи, то есть право на свою тему, на своих героев и свои художественные образы, автор самой интонацией строки подчеркивает, что он опирается на реальную действительность, которая требует отображения в искусстве.

О своей деревне говорит поэт; он и на мир смотрит как будто бы глазами ладожского крестьянина-рыбака («пароход – длинней озерной лодки»), и мысли свои выражает словами деревенского соседа («шолонник», «басалай», «кубасы»). Однако с самого начала Прокофьев противостоял многим авторам, пишущим на те же «деревенские» темы.

Крестьянские поэты, воспитанные на традициях крестьянских же дореволюционных поэтов (в первую очередь Сурикова), восприняли от них особую интонацию, строй стиха, и в эти формы, приспособленные для старого содержания, пытались вместить рассказ о новой жизни села. В итоге получалось, как жаловался один из тогдашних руководителей крестьянской литературы П. Замойский, лишь «крохоборчество, нытье и суриковщина».

Иное мироощущение у Прокофьева. Поэзия борьбы и радостное сознание силы одушевляет его стихи:

С какою державою побороться?

Борьбу выбирает рулевой.

За эту романтику, новогородцы,

Я отвечаю головой.

Как о празднике говорит молодой художник о повседневном тяжелом труде рыбака. «Как мне разворачивать, ребята, слово, поднимающее гром?» – пишет Прокофьев. Автор хочет, чтобы песня его была «сердечной и веселой».

Иначе, чем многие крестьянские поэты, относится Прокофьев к городу. В стихотворении «Речь на собрании односельчан» он призывает помочь городу. Ленинградские рабочие, борющиеся за двенадцать тысяч тракторов, для него «путиловские побратимы» («Открытка путиловской молодежи»).

Сильные, смелые герои Прокофьева – «тяжелые парни», «сосновые кряжи» – люди, кругозор которых не замкнут в тесном мире деревенских интересов. Как рефрен проходят через вторую и третью песни о Ладоге знаменательные строки: «Мы грохотали камнем рабочих баррикад».

Близость к пролетарским позициям сделала естественным переход поэта от ладожских циклов (сборник «Полдень», 1931) к произведениям о революции, гражданской войне, о рабочем классе, о Ленинграде. Эти новые мотивы звучат в двух последующих книгах Прокофьева («Улица Красных Зорь» и «Победа», 1931 – 1932):

В семнадцатом (глохни, романтика мира!)

мы дрались, как черти, в лоск –

Каждый безусым пошел на фронт,

а там бородой оброс.

В окопах выла стоймя вода, суглинок встал на песок,

Снайперы брали офицеров прицелом под левый сосок.

(«Мы»)

Все стихи, написанные в этом ключе, – стихи героического и по-прежнему романтического плана. Недаром слово «романтика» фигурирует в обоих цитируемых здесь отрывках. Они, эти новые стихи, посвящены самым важным историческим событиям эпохи – революции и гражданской войне.

Великим мужеством, беспредельной преданностью идеям революции и ненавистью к старому миру преисполнены души сильных парней – героев Прокофьева. У них тяжелая поступь победителей и хозяев жизни. Образы их, как бы высеченные из камня, поражают читателя не только своей мощью, но и удивительной цельностью и целеустремленностью характеров. Это герои дела, а не слова, – они всегда активны.

В этих пафосных стихах, во многом близких к той балладной форме, которую разрабатывал Н. Тихонов, поэт как бы дал лирическое обобщение пережитого и увиденного. В других произведениях о гражданской войне (сборники «Дорога через мост», 1933, и «Временник», 1934) Прокофьев стремится создать эпические полотна самой высокой степени обобщения. Для этого ему нужны новые художественные формы, средства, приемы. И он находит все это в народном искусстве.

С самого начала герой нашей эпохи, участник великих исторических событий, преобразивших всю страну, видится поэту как человек огромной физической и нравственной силы: «И каждый парень – Разин. Иначе не суметь». Это естественно привело поэта к гиперболизованным фольклорно-эпическим образам: у Громобоя шашка – «от Кубани до Кремля». Могучим великаном изображен и Павел Громов в стихотворении «Вечер»:

Он (плечи, что двери!) гремел на Дону.

И пыль от похода затмила луну!

Если в уральском цикле автор говорит о купании на реке Серганке, о бое под Белорецком, если в «Мы» герои «бились под Орлом, под Жмеринкой дрались», то в таких стихах, как «Повесть о двух братьях», «Не ковыль-трава стояла», «Песнь о гибели комиссара», нет возможности хотя бы приблизительно приурочить место действия к какому-то определенному географическому пункту.

Такую же обобщающую характеристику то ли пейзажа, то ли исторической обстановки, а вернее и того и другого вместе, находим в «Песне о гибели комиссара»:

По лугам, по чернолесью

Разлеглась страна.

Как на той на стороне

На войне – война.

Тут одновременно – и единство картины, и враждебные контрасты ее: луга – чернолесье, леса – вода; самые авторские тире в сочетаниях «на войне – война», «на беде – беда» подчеркивают это противопоставление.

Стремление к лаконичности в обрисовке пейзажа, обозначение места действия в самых общих чертах, дающих какой-то постоянный, традиционный образ (при долине, во лузях, в поле, в саду), мы находим и в народных лирических песнях. Прокофьев органически усвоил это средство фольклорной поэтики и в дальнейшем охотно пользовался им в своей лирике.

Характеры персонажей Прокофьева также строятся в соответствии с опытом народного искусства как характеры-типы. Не дается, как и в фольклоре, их портрет; это просто комиссар, просто боец, просто белый, просто красный; зато, по той же традиции, почти везде с большей или меньшей полнотой говорится о вещном окружении героя, о его костюме. Надо полагать, не случайно и то, что большинство прокофьевских персонажей даже не получили имени, – это ведь тоже один из элементов поэтики фольклора. Так, комиссар имеет все родовые, то есть типические в представлении автора, черты – мужество, преданность революции и т. д., его атрибуты – «крылья звезд пятиконечных, шлем, кожанка и наган!»

Черты традиции несут на себе безыменные герои «Повести о двух братьях», где самый конфликт – смертельная схватка родных братьев – также строится не без влияния народной песни (что не мешает ему быть отражением и реальных жизненных конфликтов).

Обычная для народной песни ситуация воссоздается и в стихотворении «Не ковыль-трава стояла». Смертельно раненный боец призывает своего коня и отдает ему последний наказ. Герой -простой крестьянский парень, мыслит и поступает точно так же, как об этом поется в десятках народных песен. Он тоже наделен характером, который не имеет неповторимых личных свойств. Перед нами снова характер-тип. И это ничуть не слабость поэта. Это не схематизм, не абстракция, как сетовали некоторые критики. Это лишь одна из возможностей воспроизвести способ, выработанный фольклором. Характер сразу дан тут как характер социально обобщенный.

Упомянутые произведения широко вобрали в себя и другие элементы поэтики народного искусства. Например, система сравнений, метафор в фольклоре основана на предметах и деталях деревенского быта и природы: у Идолища глазищи – «будто чашищи», а голова – «словно пивной котел». У героев Прокофьева: плечи – «что двери», усы – «что вожжи», борода – «что борона».

В то же время никак нельзя сказать, чтобы эти произведения ощущались как искусственные, стилизованные. Стихи имеют оригинальную, вполне самостоятельную литературную форму. Тональность их, синтаксис, ритм, особая авторская интонация, исполненная то пафоса, то иронии, индивидуальная языковая система, присущее именно Прокофьеву нагнетание качественных эпитетов, метафор, введение слов и оборотов, современных обрисовываемым событиям («ты свезешь мое письмо в штаб Духонина!»), – все это в сочетании с элементами фольклорной поэтики породило новый художественный сплав.

Как бы ни были удачны попытки А. Прокофьева расширить диапазон своего творчества (цикл «Уральские партизаны», стихи о Германии), факты личной биографии, весь жизненный опыт, старые привязанности, склонности влекли поэта к дорогой его сердцу Олонии, к родной природе, к жизни земляков, к их речи, песням, сказкам и прибауткам. Так подошел Александр Прокофьев к сборникам «Дорога через мост» и «Временник».

И снова перед нами картины Ладоги, детали до мелочей знакомой и понятной жизни и быта. Но деревня-то за пятилетие во многом изменилась. Если в песнях о Ладоге автор с призывом обращается, как к чему-то далекому и не совсем еще своему: «Главрыба и Главлодка, отчаянных спаси!» – то теперь уже существует колхоз, и последний единоличник, «упорный элемент», Петр Гладин вступает в него («Вступление в колхоз»).

Старик Орлов, умирая, завещает своим сыновьям похоронить его по новым обрядам, с музыкой; другой деревенский старик, Степан Булдыгин, почувствовал себя плохо, лег в гроб, как это было принято» раньше: «умирал и все ж не умер», встал из гроба и воскликнул: «Душно в саване поганом!»

Жизнь бьет через край, старое рушится на глазах.

Столкновение нового со старым – уже не трагедия. Смех, как известно, – признак сознающей себя силы. И не случайно поэтому почти все произведения сборников «Дорога через мост» и «Временник», в которых говорится о ломке бытового уклада, пронизаны юмором.

Девушка выходит замуж. Она идет по своей воле, ей ни капельки не грустно. Однако есть традиции, и невеста, срывая со стены фотографию жениха, причитает над ней. Нелепость этой традиции автор подчеркивает не только репликой одного из персонажей, но и тем, что в самый пересказ свадебного причитания он вводит явственно ощутимую иронию. Это уже по сути дела пародия, в которой тут же какими-то неуловимо тонкими штрихами прорисован кокетливо-жеманный характер «умной», то есть знающей, что требует обычай, невесты:

«Ах, да ты злодей и соглядатай,

Кто тебя нашел в лесу,

Умоляю, ах, не сватай

Нашу девичью красу.

 

Ах, да ты зачем крутился белкой

И нанес красе урон?»

Слезы капают в тарелку

Очередью с двух сторон.

С улыбкой рассказывает поэт о новых людях, еще только овладевающих навыками культуры, образования и простой грамотой. В деревню приходят новые слова и понятия. И, конечно, не сразу к ним привыкают.

Нечто подобное находим в творчестве Исаковского, позднее – Твардовского, причем юмор этот имеет своим источником одну и ту же деревенскую жизнь с ее пестрыми контрастами между новыми и старыми формами общежития и самого мышления.

Здесь уже нельзя говорить о полном слиянии художника со своими героями. Автор видит зорче и знает больше, чем те, о ком он пишет. Он подмечает не совсем грамотную фразу протокола («Женщины, как истуканы, разбежались по лесам…») и добродушно посмеивается: «Ну и хват Иван Степанов, как он ловко записал!» Он видит «пять значков системы МОПРа» на груди приехавшего из города Вани Воеводина, видит и неоторванный магазинный ярлык на его новой шапке и только что купленные «часы-браслетку», которые парень готов показывать всей деревне (ведь это было четверть века назад!). Полон юмора мимолетный диалог молодых людей:

Никли солнечные нити.

Девки шли сквозь синий чад.

– Ради бога, извините,

Но который нынче час?

 

– Четверть первого.

– Мерсите!

– Нет спасенья от росы…

– Вы и в будни выносите

Ваши верные часы!

Критики, писавшие о Прокофьеве конца 20-х – начала 30-х годов, по-разному говорили о его учителях. Упоминались имена Клюева, Есенина, Блока, Киплинга…

Проявив к себе требовательность, А. Прокофьев далеко не сразу начал печатать свои стихи. Вот почему даже в его первых опубликованных произведениях мы лишь в единичных случаях находим элементы прямой подражательности.

Самое сильное и наиболее устойчивое воздействие испытал поэт со стороны народного творчества. Однако это воздействие по-разному осуществлялось на разных этапах поэтической биографии поэта и давало каждый раз новое художественное единство.

На первых порах черты народно-поэтического стиля не всегда органично входили в художественную ткань стиха. В иных случаях сам поэт не поднимается еще над материалом. Рядом с бунтарскими и новаторскими песнями о Ладоге («Проваливай, Микола, и милостивый Спас!») он печатал такие стихи, как «Сватовство» (1927), где лирический герой подчиняется нерушимой традиции.

Но вот поэт обращается к городу и к темам революции. Меняется и его художественная ориентация. Ему становится ближе городская разговорная фразеология, ходкая частушка, революционная песня, шутка, прибаутка.

Мало до сих пор говорилось об учебе Александра Прокофьева у Маяковского.

М. Горький, назвавший молодого Прокофьева «весьма даровитым поэтом» и верно указавший на то, что порой ему не хватает еще культуры и художественного вкуса, был явно неправ в оценке влияния Маяковского на Прокофьева. Последнее он усматривал лишь в «гиперболизме» («ноги – бревна, грудь – гора», пример приведен Горьким). Но если уж говорить о гиперболизме, то он, конечно, восходит к фольклору, а не к Маяковскому.

Разумеется, и такие качества поэзии Прокофьева, как боевой задор, активность авторской позиции, политическая злободневность, ощущение внутренней силы, оптимизм, идут не только от Маяковского, а и от самой жизни, от бурной и требующей постоянного напряжения всех сил эпохи. Однако формой выражения этих качеств, некоторыми жанрами и художественными приемами поэт, несомненно, обязан Маяковскому.

«Слово Владимиру Маяковскому» – как бы рапорт, отчет о сделанном и клятва в верности: «Сейчас полегчало. А были драки, летели клочки рубах». Это о литературной работе. Республика же, «первородная и рабочая, живет себе – хорошо», «она – боевая, красноармейская – идет, забирая рост». Прокофьев даже и здесь, перед лицом могучего художника, сумел по-своему, по-прокофьевски, высказать свои мысли и чувства. И образ идущей по городу весны (вступление к «Смерти поэта») и своя, хотя тоже кое-где нарочито прозаическая, а кое-где архаизированная («вервия», «паче», «пиита») речь:

Я иду в друзьях.

И стих заметан.

Он почти готов – толкну скорей,

Чтобы стихари и рифмоплеты

Не кидали сбоку якорей!

Еще более сложное и опосредствованное воздействие Маяковского видим в таких стихах поэта, как «Дальний мир, беззвучный и бесслезный…», письмо в редакцию журнала «Наступление» и др.