Подготовительные материалы для жизнеописания Бабеля Исаака Эммануиловича

Сергей ПОВАРЦОВ

ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ
ДЛЯ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ
БАБЕЛЯ ИСААКА ЭММАНУИЛОВИЧА

Биография знаменитого писателя еще не написана, и причин тому более чем достаточно. Лишь десять лет назад, с выходом двухтомника его сочинений, появились объективные предпосылки для создания такой книги. Не забудем также воспоминания современников о Бабеле, изданные дважды. Это уже фундамент. Но само «здание», по-видимому, вырастет еще не скоро. Дело тут не столько в сложности архивных или текстологических разысканий, не в досадном существовании еще не ликвидированных «белых пятен» нашей отечественной истории. Главная трудность задачи – понять психологию героя, сам типаж людей того времени и те побудительные мотивы, которые в конечном счете определяли вектор их творческих исканий и характер общественных поступков.

Эпоха, сформировавшая этого замечательного мастера слова, как Атлантида, скрылась в пучине вод и с каждым днем становится все менее понятной. Тем интереснее вообще мифология писательских биографий в XX веке. Жизнь Бабеля, конечно, не исключение. Образ писателя под пером исследователя вырисовывается на стыке упрямого факта и красивой легенды, противоречивого мемуара и фантастического апокрифа. Многое по-прежнему остается неизвестным либо в области предположений. Жанр живет по своим законам, до поры до времени неуловимым.

В одном из писем к родным Бабель признался: «При рождении своем я не давал обязательства легкой жизни». Теперь мы знаем, что так могли бы сказать о себе и многие другие его современники.

Хочется надеяться, что эти заметки окажутся небесполезным чтением для будущих биографов писателя.

1

В сентябре 1975 года в Москву из Брюсселя приехала сестра Бабеля Мария Эммануиловна Шапошникова с мужем. Все домашние звали ее на лермонтовский лад – Мери. Мы встретились в доме А. Н. Пирожковой на Азовской улице. Мери была приветлива и охотно рассказывала о брате, не скрывая, однако, что сохранила память о горечи утраты. Я старался своими расспросами пробудить в ней как можно больше семейных воспоминаний.

Их отец был уроженцем Белой Церкви, имел взрывной характер, «вулкан какой-то». Очень энергичный, не знал, что значит отдыхать. Сын для него был божеством. Мать, тихая, добрая женщина, умела смешно копировать людей и отличалась проницательностью. Это свойство Бабель в значительной степени унаследовал от нее.

– Мой брат любил бега, – рассказывала Мери. – Однажды пришел домой очень поздно. Родители потребовали у сына объяснений. «Пришел как хотел», – отвечал он. Все засмеялись, потому что так на ипподромах говорили о лучших лошадях: пришла как хотела.

По словам Мери, первая жена Бабеля Евгения Борисовна Гронфайн производила впечатление женщины незаурядной, хорошо знала литературу, бесконечно читала и то, что Бабель писал, всегда критиковала, давала советы.

– Но, знаете, у нее не хватало энергии. Евгения Борисовна отличалась некоторой медлительностью. Если, допустим, они собирались в гости, то она до последней минуты сидела и читала, так что брат, бывало, уходил один. У них были разные темпераменты, но, конечно, она лучше всех его понимала.

Мери уверена, что романтическая история – так она выразилась – с Т. В. Кашириной (вскоре она станет женой Вс. Иванова) послужила причиной отъезда Евгении Борисовны за границу.

Я спросил, помнит ли Мери обстоятельства ухода брата в Конармию. Оказалось, Бабель скрыл от родных свое намерение и уехал к Буденному от «Юг-РОСТА».

– Поздней осенью 20-го года отец был вызван в редакцию, где ему сообщили, что сын его погиб… Отец имел мужество сохранить это известие в себе. Жена брата уехала в сторону фронта на розыски, но вскоре брат вернулся, об этом сообщили жене. Он был в ужасном состоянии, весь изъеден насекомыми, в прыщах и часто страдал от приступов астмы, от которых он не избавился до конца своей жизни.

Мери прекрасно помнила молодых одесских литераторов в окружении Бабеля, чаще других называла Семена Гехта, ходившего за ним как тень.

– Мой брат был очень добрым человеком. Многое он приносил в жертву, чтобы заработать какие-то деньги и помочь семье. Случалось, гонорар, полученный в редакции, до дома не доносил – налетали друзья.

2

Одесса, 1908 год.

С фотографии смотрят на нас и мимо нас четверо молодых людей, одетых в одинаковые шинели с каракулевым воротником. На голове у каждого одинаковые форменные фуражки с коротким лаковым козырьком. Это однокашники Одесского коммерческого училища Арон Вайнтрауб, сын шоколадного фабриканта Абрам Крахмальников, Исаак Бабель и крайний справа Исаак Лившиц, близкий друг писателя, поверенный в его материальных и семейных делах до последних дней.

С Исааком Леопольдовичем Лившицем мне довелось беседовать дважды в начале 70-х. Я приехал к старику, зная, что он так и не сподобился написать воспоминаний о товарище, сколько ни уговаривала его жена Бабеля Антонина Николаевна Пирожкова. Моя задача заключалась в том, чтобы выспросить как можно больше. Милейший Исаак Леопольдович многое помнил, говорил несколько сумбурно, но безумно интересно. Воспроизвожу здесь то, что отложилось в памяти.

С Бабелем он подружился во втором классе. А в седьмом классе будущий писатель «со товарищи» пробует издавать рукописный литературный журнал, это было в порядке вещей. Лившиц вспоминает, что однажды Бабель дал ему прочитать свой рассказ о каких-то финляндских фиордах, – в то время читающая Россия переживала увлечение скандинавскими писателями. «Была мода на норвежцев», – заметил Лившиц.

Об учителе французского языка Александре Александровиче Вадоне, упомянутом Бабелем в автобиографии, он сказал, что отец Вадона был консулом в Николаеве. Кроме него назвал англичанина по фамилии Герд. Этот учитель обладал вспыльчивым характером и, когда сильно гневался на кого-то из школяров, кричал на весь класс: «Еще один паршивий улибка на ваших лицах, и я вас вигоню!»

К Буденному они, между прочим, собирались вместе. Лившица не пустили родители, а Бабель уехал. Документы на имя К. В. Лютова ему помог получить секретарь одесского губкома С. Б. Ингулов – «товарищ Сергей».

В Конармии Бабелю пришлось несладко. Едва не убили. Потом болезнь, госпиталь. Отец и жена бросились на поиски, нашли благодаря В. И. Нарбуту.

Отец буквально боготворил сына. В разговорах со знакомыми любил с гордостью сказать: «Вы знаете Горького? Мой Изя и Горький – во!» Если ему кто-то нравился, старик говорил об этом человеке: «тип красоты моего Изи».

– Представьте, к матери своей взбирался на колени, а уже был вдвое больше этой маленькой старухи… Необычайно тонких чувств человек… я таких больше не видел. Обаятельный и некрасивый!

Потом Лившиц неожиданно перешел к лошадям и сказал, что часто встречал Бабеля на московском ипподроме вместе с Эйзенштейном. Бабель любил посмотреть лучшие заезды и уезжал домой, не дожидаясь окончания скачек. Я полюбопытствовал у Исаака Леопольдовича, зачем Бабель просил присылать ему программки заездов, живя вне Москвы или далеко во Франции.

– Сразу видно, что вы ребенок, – закипятился Лившиц. – Программки нужно собирать, даже если сам не ходишь на бега.

От лошадей плавно переходим к литераторам-современникам.

– Я помню, как ходил на его первый вечер в Дом Печати. Он читал рассказы, и потом люди выступали, говорили то, что думают. Вдруг кто- то из молодых стал крыть Бабеля: мол, это безобразие, порнография и так далее и что ему, Бабелю, не худо бы поучиться у Сейфуллиной. Тогда из зала встает Лидия Николаевна и заявляет: «Это у меня ему учиться? Да я на него вот так смотрю и еле-еле нос вижу!» Она была маленького роста.

Из всех одесситов Бабель больше всех ценил В. Катаева. Про Вс. Иванова говорил: «Ах, если бы мне талант Всеволода! Жаль только, что не умеет его использовать».

Дошли и до красных командиров, отличившихся в гражданскую. Лившиц сразу назвал Я. Охотникова и Д. Шмидта – с ними Бабель бы особенно близок. Рассказал такой эпизод.

Буденновский начдив С. К. Тимошенко (впоследствии маршал и нарком обороны) был взбешен, прочитав рассказ «Тимошенко и Мельников», и как-то при случае поделился с Охотниковым, что убьет Бабеля к чертовой матери, попадись тот ему на глаза. Охотников же любил писателя и его книгу. И вот он решил помирить Тимошенко с автором известного произведения. Бабель тогда жил в Обуховом переулке, неподалеку от военной академии. Они явились туда средь бела дня. Бабель работал… Уже после говорил школьному товарищу: «И тут они входят ко мне в комнату. Вижу – впереди Тимошенко. Ну, думаю, надо хоть перед смертью молитву прочитать».

Охотников их, конечно, помирил. А Бабель дал рассказу другое название. Скандал с «Конармией» был, конечно, нешуточный. Объясняясь в печати по поводу подлинных фамилий, Бабель назвал Тимошенко «любимым начдивом». Фамилия была изменена. Так вместо Тимошенко появился начдив Савицкий. Но и на сей раз Бабель промахнулся. Он забыл (или вообще не знал) о существовании реального Савицкого Сергея Михайловича – начальника штаба 14-й кавдивизии в Первой Конной. К счастью для Бабеля, Савицкий своих претензий не заявлял. В 1937 году его расстреляли.

Да, обидно, что Лившиц ничего не написал. На мои просьбы сделать это он отвечал уклончиво.

Были, конечно, и вопросы о рукописях Бабеля. Увы, старик не мог сказать ничего определенного, кроме того, что видел целый чемодан, полный сочинений своего друга. Сохранились ли у него книги Бабеля? Да, первое издание «Конармии». Давным-давно Исаак Леопольдович заказал для книги твердый кожаный переплет и попросил воспроизвести на обложке золотое тиснение бабелевского факсимиле. Держа книгу в руках, я понял: вот оно, золото настоящей дружбы.

3

Солнечный октябрьский день 1975 года. Я пришел к Шкловскому, чтобы поговорить о Бабеле. Мэтр сидит в кресле, напротив меня, и говорит так, как должен говорить Шкловский.

– Литературным трудом он, конечно, жить не мог. Я думаю, что он спекулировал. Когда Бабеля арестовали, за ним оставалось триста тысяч долга.

Дар речи покидает меня. Хотя вертится на языке имя Пушкина, после смерти которого стопятидесятитысячный долг заплатил Николай. Но кто мог удовлетворить кредиторов Бабеля, даже если бы сумма была на порядок меньше? Другие времена – другие и нравы. Цифра, названная Шкловским, безусловно, фантастична. Не успел я открыть рот, как Виктор Борисович вторично ошеломил меня, на сей раз (и без всякой связи с долгом) афористичным пассажем на тему «Конармии».

– Его проза о Первой Конной, во-первых, точна, во-вторых, прекрасна, а в-третьих – непонятно, как это было напечатано.

Мне показалось, что вот сейчас он будет вспоминать скандал с участием Буденного, всю эту муссируемую в критике тех лет «поэзию бандитизма» в бабелевской книге, однако Шкловский повернул свои мысли в другую плоскость. Он припомнил «Сентиментальное путешествие», вышедшее в свет с типографской аббревиатурой Р.В.Ц. – разрешено военной цензурой.

– Предполагалось, что цензуры не было, – сказал Шкловский на мое замечание, что «загадочные» буквы я видел и на других изданиях начала 20-х годов; жестокая правда «Конармии», по-видимому, изумляла его и на склоне лет, вызывая нерадостные ассоциации с цензурным ведомством.

– У Маркса в «Новой Рейнской Газете» где-то сказано, что горе той стране, у которой есть цензура.

Стиль его размышлений, неожиданные повороты беседы и свобода ассоциаций – все это производило еще более сильное впечатление, чем при чтении написанных им книг, иные из которых давно стали филологической классикой.

В работах о Бабеле исследователи часто цитируют места из напечатанного Шкловским в журнале «Леф» «критического романса». Он прозвучал в 1924 году. Вскоре Шкловский включил «романс» в новую книгу «Гамбургский счет», где сравнил современных писателей с борцами на арене цирка. Дерзость аналогий не выдерживает критики. По этому самому гамбургскому счету, Серафимовича и Вересаева нет вообще, Горький вызывает сомнения, Булгаков – у ковра, а Бабель – «легковес». Восхищаясь обманчивой красотой метафоры, я вспомнил обнаруженную в РГАЛИ рукопись «романса». Оказалось, что в черновике Шкловский пробует использовать приемы эпистолярного стиля с прямыми обращениями к Бабелю. «Романс», как известно, на фоне некоторых ругательных отзывов прозвучал доброжелательно. Тем интереснее вычеркнутые Шкловским места из первоначального текста. Приведу одно из них.

«Бабель, писатель писателю враг. Я пишу о тебе враждебно. Это от ревности во мне четыре с половиной пуда – литературы <…> Я говорю тебе то ты, то Вы. У твоего самовара я с тобой на ты. Я твой друг. Но позволь в литературе почтить тебя моею враждою».

Вот как!

Тут видится мне рудимент прежних, идущих от литературы XIX века, нравов, когда «личное» и «общественное» у писателей не смешивалось. Вспомнилась Зинаида Гиппиус. После разрыва с Блоком (это 18-й год) она встречает его в трамвае на Невском. Блок, делая над собой усилие, спрашивает, подаст ли она ему руку. «Я протягиваю ему руку и говорю:

– Лично – да. Только лично. Не общественно».

Сейчас такие отношения в литературной среде немыслимы. Если враг, то враг – до гробовой доски.

4

Все знали Бабеля как заядлого лошадника. Ходил даже миф о том, что он пишет некий «лошадиный роман». Я думаю, автор апокрифического слуха – сам Бабель. Но любовь к лошади была настоящей, непоказной. Это чувствуется по «Конармии» или когда читаешь дневник 20-го года.

Добавлю еще один штрих к «лошадиной теме». Рядом с подмосковным Молоденово, где в господском доме жил Горький, находился конезавод, так что это место устраивало Бабеля вдвойне. Там он свел знакомство с Владимиром Оскаровичем Виттом – известным специалистом по коневодству, профессором Тимирязевской сельхозакадемии. Бабель считал Витта интересным собеседником, лошади их сближали. Жена литературного критика Вяч. Полонского Кира Александровна Эгон- Бессер говорила мне, что как-то раз они возвращались из Молоденова в Москву вместе с Бабелем и он почти нежно сказал о профессоре: «Какой поэтичный человек!»

5

С Тамарой Владимировной Ивановой я встретился спустя два года после того, как журнал «Север» опубликовал отрывки из писем Бабеля, адресованных ей. В 1925-1927 годах «Таратуточка» была женой Бабеля, но совместная жизнь не получилась, и вскоре Т. В. Каширина вышла замуж за Всеволода Иванова.

Величественная и, как принято говорить, интересная, она приняла меня весьма любезно и разрешила познакомиться с полным текстом этих писем (в количестве 170-ти), с рукописью пьесы «Закат», а также своими воспоминаниями об И. Э., которые теперь напечатаны. Несколько дней подряд я ходил в Лаврушинский, жадно читал и слушал хозяйку дома.

– Это был очень сложный, очень скрытный, внешне обаятельный человек, – говорила Тамара Владимировна. – Но по существу пессимист, с какими-то очень сложными комплексами в душе. Человек, живущий все время в вымышленном мире и сам с собой играющий. И он всегда ставил перед собой задачу сложнее той, которую мог решить. А вместе с тем – профессиональный остряк. Остроумие было его любимым занятием.

Я напомнил ей о формуле Бабеля про мир, видимый «через человека». Она сказала:

– Исаака Эммануиловича привлекала в человеке какая-то такая черта, которая отличала его, этого человека, от других людей, от общепринятой нормы. Может быть, поэтому он дружил с Лидией Сейфуллиной. Их влекла друг к другу необычность. Для Бабеля мерилом творческой потенции была исковерканность сердца…

– А что скажете про увлечение лошадьми? – спросил я. Тамара Владимировна (улыбаясь):

– Он всегда говорил, что изучение лошадиной проблемы есть насущное дело его жизни.

– А кино?

Тамара Владимировна:

– Это его горе.

6

В январе 1922 года Лиля Брик писала Маяковскому из Риги в Москву: «Юлия Григорьевна Льенар рассказала мне о том, как ты напиваешься до рвоты и как ты влюблен в младшую Гинзбург, как ты пристаешь к ней, как ходишь и ездишь с ней в нежных позах по улицам. Ты знаешь, как я к этому отношусь».

В ответном письме поэт оправдывался: «Никакие мои отношения не выходят из пределов балдежа. Что же касается до Гинзбургов, и до младших и до старших, то они неплохой народ, но так как я нашел биллиардную, то в последнее время видеться с ними не приходится совсем».

Как я жалею теперь о том, что в феврале 1972 года еще не знал этой переписки! Потому что, сидя в гостях у Зинаиды Львовны Гинзбург, имел смутное представление о ее дружбе с Маяковским, а пришел для того, чтобы послушать рассказы о Бабеле, которого «младшая Гинзбург» тоже хорошо знала. Ее сестра Роза Львовна в 1926 году сдавала Бабелю комнату в Чистом переулке. Недавно, читая воспоминания второй жены М. Булгакова Л. Е. Белозерской, я наткнулся в книге на упоминание обеих сестер, близких к московским литературно-артистическим кругам. Белозерская пишет, что в решении квартирного вопроса старшая сестра чете Булгаковых тоже помогала.

И вот с перечнем заранее составленных вопросов я у Зинаиды Львовны. Посмеиваясь, она говорит, что поначалу квартирантом у сестры предполагался Шкловский; правда, Маяковский честно предупредил о грозящей в этом случае опасности: Виктор Борисович может запросто оставить открытыми водопроводные краны. Вероятно, были на примете и другие кандидатуры, но в конце концов новым жильцом стал Бабель.

В мемуарах Тамары Владимировны Ивановой этот квартирный вопрос освещен более подробно.

«Когда в начале двадцатых годов производилось уплотнение квартир, Роза Львовна попросила знакомого ей Маяковского порекомендовать тихого, интеллигентного, холостого жильца. Маяковский сперва прислал Виктора Борисовича Шкловского, но он не подошел, так как сознался, что женат.

Тогда появился Исаак Эммануилович.

На вопрос, есть ли у него жена, ответил:

– Если утреннюю росу или легкий ветерок, поднимающийся над туманом, можно назвать женой – тогда есть».

– Он ужасный жулье был, – говорит Зинаида Львовна, – и врать любил… А рассказчик какой великолепный, неотразимый! Так и вижу этот его хитрый глазок… Женя, первая жена, преданно относилась к писаниям Бабеля, ну а он все умел делать с блеском. Вовсе не был сентиментальным, понимал человеческое горе. Но мог быть и жестоким. Когда поселился в комнате, сказал нам, чтобы к телефону его никогда не звали.

Внимая Зинаиде Львовне, я поймал себя на мысли, что портрет Бабеля постепенно становится все более полнокровным, объемным. А она продолжала.

– Вы спрашиваете, как Бабель выбивал у издателей авансы? Никто не умел получать авансы так, как Бабель. «Зиночка, все очень просто, – сказал он мне однажды о своем секрете, – надо всегда называть большие цифры».

Зинаида Львовна рассказала, что в начале 30-х годов работала редактором в горьковском альманахе «Год шестнадцатый». Похоже, Алексей Максимович очень хотел напечатать там новые рассказы Бабеля и сам возил Сталину «Мой первый гонорар» и «Улицу Данте». Вождь, понятно, ждал от Бабеля совсем не таких сюжетов, поэтому в альманахе рассказы не появились.

– Что вы скажете про любопытный бабелевский нос, о котором написал Эренбург? – спросил я собеседницу.

– О, Бабель бы вас вспорол, выпотрошил до конца, только бы узнать, что там у вас внутри.

7

Леонид Осипович Утесов первым начал читать с эстрады рассказы Бабеля. Наибольшим успехом пользовались «Король», «Как это делалось в Одессе», «Жизнеописание Павличенки». Однажды Бабель пришел к нему за кулисы, так и познакомились.

– Когда Бабель приезжал в Ленинград, то говорил: «Утесик, буду жить у вас». Ну, жил. Потом вдруг неожиданно исчезал… Да, любил скрываться, чтобы никто не знал, где он, любил конспирироваться. Это сочеталось с веселым нравом.

– Бабель не любил пресных людей. Ему было интересно все, кроме серости. Любопытство буквально съедало его. За стеклами очков прятались два таких буравчика… Он смотрел на вас с улыбкой, и вы понимали, что соврать нельзя.