Достоевский и культурная память

В. КАНТОР

ДОСТОЕВСКИЙ И КУЛЬТУРНАЯ ПАМЯТЬ

^* Д. Э. Томпсон, «Братья Карамазовы» и поэтика памяти. Пер. с англ. Н. М. Жутовской и Е. М. Видре, СПб., «Академический проект», 2000, 345 с.

В XX веке стало понятно, что писателем номер один мировой литературы оказался наш соотечественник Федор Достоевский. Осмысление его творчества явилось важнейшим событием в духовном росте крупнейших русских и европейских мыслителей и художников слова (от Василия Розанова и Николая Бердяева до Томаса Манна и Альбера Камю). Именно его тексты позволили Бахтину выдвинуть идею полифонии – в искусстве и жизни. Достоевский провоцирует на неожиданные и нетривиальные ходы мысли для объяснения созданной им реальности, а через нее – реальности мироздания, ибо видит микрокосм в душе любого человека, у которого идеал Мадонны может соседствовать с идеалом Содома, и при этом одновременно. Мир Достоевского чрезвычайно сложен и многозначен. Исследователи- литературоведы всего мира словно соревнуются, кто сумеет все-таки разгадать тайну Достоевского, предложив свой, нехоженый путь к постижению его творчества. Если мэтры XX века (Дж. Джойс, к примеру) связывали свое бессмертие с количеством художественных задач, которые они зададут профессорам словесности, то Достоевский о профессорах словесности думал в последнюю очередь, если вообще о них думал, но именно поэтому все литературоведы воспринимают проблематику великого русского писателя как подлинную, рожденную по необходимости понять мироздание, а не ради игры ума. И обращение к Достоевскому всегда (хоть немного) выходит за пределы чистой поэтики, а связано с решением общих проблем человеческого бытия.

Если раньше среди западных специалистов «по Достоевскому» тон задавали немцы и французы, то сейчас, похоже, перевес на стороне англоязычных исследователей. По крайней мере две изданные у нас за последнее время книги об этом свидетельствуют. Я имею в виду работу профессора Колумбийского университета (США) Роберта Бэлнепа «Структура «Братьев Карамазовых» (1997) и профессора Кембриджского университета (Великобритания) Дианы Томпсон «Братья Карамазовы» и поэтика памяти» (2000). Обе книги – весьма незаурядное явление в современном достоевсковедении. Но я здесь хотел бы обратиться к книге Томпсон, поскольку сама проблематика, предложенная автором, дает возможность сочетать анализ поэтики романа с анализом его философской установки. Наблюдения английской исследовательницы интересны, а ее позиция представляется мне весьма важной и показательной. Книга многопланова, поэтому, не претендуя охватить все проблемы, я постараюсь вычленить те, которые представляют интерес для меня как специалиста и читателя.

Платон говорил, что познание есть припоминание, тем самым делая память орудийным средством познания и взаимодействия человека с миром. Автор опирается скорее на Витгенштейна, однако на его достаточно близкое Платону соображение: «Сформулировать понятие времени так, чтобы объяснить с его помощью феномен памяти, – исключительно сложная психологическая и философская задача, выходящая далеко за рамки нашей темы. Мы же будем основываться на замечании Витгенштейна: «Человек постигает идею прошлого путем запоминания». Анализируя, как герои Достоевского запоминают, мы можем понять, как они постигают и оценивают собственное и культурное прошлое» (с. 31).

Память выступает в романе основой высшего художественного восприятия мира. Но в конечном счете вся проза есть своего рода воспоминание. Писатели, как правило, пишут о прошлом, о том, что уже было, случилось. «Пошел, сказал, улыбнулся…» При этом они могут возвещать и будущее, но только исходя из определенным образом понятого прошлого. И тогда встает вопрос об уровне воспоминания, о том, входит ли в писательскую память культурное и духовное богатство предшествовавшего развития человечества, и что из него входит, и насколько осознанно. Можно ведь воспринимать мир на уровне быта, ревнуя, как иронизировал Маяковский, к «мужу Марьи Иванны», а не к «Копернику». А можно – в контексте высших духовных проблем человеческого бытия, которые находятся в культурной памяти человечества. Реминисценции из Библии, Шекспира, Шиллера, Пушкина, народных апокрифов буквально переполняют последний роман Достоевского. По справедливым словам автора, «роман «помнит» художественные памятники прошлого, вступая с ними в новый диалог. А следовательно, он связывает весь роман с миром коллективного воображения европейской цивилизации» (с. 27).

Роман весь по сути своей есть воспоминание рассказчика о давно прошедшем событии: «Роман произошел еще тринадцать лет назад…» – сообщает он. Но в таком случае стоит повторить, что все искусство слова есть производное от памяти. Сначала должно нечто произойти, только потом об этом можно рассказать и записать. Именно это отмечает Д. Томпсон, говоря, что в романе Достоевского «рассказчик ведет свое повествование по прошествии долгого времени» (с. 92). Автор полагает, что скорее всего это грандиозное романное сооружение было задумано «как мемуары. «Братья Карамазовы» – мемуары вымышленные, содержащие целый комплекс разнообразного оставшегося в памяти материала» (с. 35). Так ли это?.. Доказать это сложно. Но, во всяком случае, соображение любопытное.

Однако как происходит связывание этого разнообразного и разнородного материала? Как входят в роман смыслы прежних эпох европейской цивилизации и современность и где же центр и основа этой цивилизации? Я бы позволил себе некое парадоксальное утверждение: память есть цитата. Даже самые пустые чьи-то слова, которые мы сообщаем слушателю, есть уже цитирование случившегося в реальности. Повторный рассказ, переведенный на письмо, – это уже как бы двойная цитата. Если так посмотреть на наш способ рассказа о мире, то в этом контексте книжная цитата лишь одна из красок окружающего рассказчика или писателя мира. Цитата – это культура, это цивилизация, которая только помогает осознанно подойти к миру. У нас часто упрекают писателей в книжности, требуют от них «первозданного» и «нутряного», не очень понимая, что нутряное, которое не пропущено сквозь культурную рефлексию художника, – это прежде всего дикое. Этой дикости противостоит – самим своим методом – Достоевский. «Чаще всего, – справедливо замечает Д. Томпсон, – Достоевский вводит содержание культурной памяти в сознание героев путем цитирования (курсив мой. – В. К.). «Братья Карамазовы» поистине напоминают рог изобилия, в котором собраны прямые и скрытые цитаты из других текстов, как священного, так и мирского содержания, от Библии до Вольтера, от Пушкина до народных песен» (с. 26).

Не забудем при этом, что все христианское учение есть, по сути дела, огромная цитата. Любой верующий живет в окружении цитат, которые отнюдь не заслоняют от него жизнь, а, напротив, организуют ее. Память- цитата предполагает подражание и следование идеалу. Поэтому нельзя не согласиться с автором, что «в «Братьях Карамазовых» конечным смыслом и функцией поэтической памяти является утверждение мысли, что рай, небесный и земной, достижим, только если о Христе помнят и Ему подражают, если Он становится образцом для кого-либо…» (с. 296).

В силу этого наиболее полноценной памятью, по справедливому мнению исследовательницы, обладает Алеша, «христоподобный герой». И в этом смысле роман обладает иерархией соподчиненных смыслов, а вовсе не конгломератом равнозначных неслиянных сознаний, как иногда говорят, произвольно трактуя Бахтина. Алеша несет в себе главную память – о возможности подлинно христианской жизни; это и видение- воспоминание о Кане Галилейской и о том, как в исступлении протягивала мать его, младенца, к иконе Богородицы, под ее покров. Д. Томпсон остроумно называет этот эпизод, всегда присутствующий в душе Алеши, – «иконоподобный образ-воспоминание» (с. 97). Более того, автор находит убедительное подтверждение своей мысли, что Алеша не только будущий «действователь», но действует – и успешно – уже на страницах романа, где описан только эпизод из его юности.