Письма. Вступительная статья Ю. Фридштейна; составление А. Образцовой и Ю. Фридштейна; перевод Л. Мотылева и Ю. Рознатовской (окончание)

Может быть, я избран, чтобы научить… смыслу Страдания и красоте его.

Оскар Уайльд

Окончание. Начало см.: «Вопросы литературы», 1995, вып. I.

 

47

МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ

Тюрьма Ее Величества, Рединг

2 июля 1896 г.

Достопочтимому Правительства Ее Величества министру внутренних дел.

В настоящей петиции¹ известный Вам заключенный смиренно указывает, что он никоим образом не стремится оправдать те ужасные проступки, в которых он совершенно справедливо признан виновным, но лишь хочет обратить внимание властей на то, что эти проступки суть проявления сексуального помешательства и признаются таковыми не только современной медицинской наукой, но и многими сегодняшними законодательствами, например, во Франции, Австрии и Италии, где перестали наказывать за подобное поведение на том основании, что оно является следствием болезни» которая подлежит ведению скорее врачей, нежели судей. В работах таких выдающихся ученых, как Ломброзо и Нордау², – и это только два примера из многих, – данное обстоятельство подчеркивается особо, причем указано на скрытую предрасположенность к помешательству такого рода, заложенную в натуре поэта или художника. Профессор Нордау в своей книге «Вырождение», опубликованной в 1894 году, посвятил целую главу подателю настоящей петиции как особенно характерному примеру действия этой роковой закономерности.

Подателю настоящей петиции теперь совершенно ясно, что если в интеллектуальном отношении три года, предшествовавшие его аресту, были самыми блестящими во всей его жизни (четыре написанные им пьесы с огромным успехом шли не только на сценах Англии, Америки, Австралии, но и почти во всех европейских столицах, многие выпущенные им книги вызвали живой интерес на родине и за границей), то это также были годы, когда он страдал ужасной формой эротомании, заставившей его забыть жену и детей, высокое положение в лондонском и парижском обществе, европейскую славу художника, фамильную честь и саму человеческую натуру свою; болезнь сделала его беспомощной жертвой самых отвратительных страстей и отдала его в руки негодяев, которые, поощряя эти страсти ради собственной выгоды, способствовали его ужасному краху.

Именно непрестанная тревога о том, что это безумие, которое в прошлом выражалось в чудовищных половых извращениях, может теперь распространиться на всю личность как таковую, вынуждает подателя петиции писать настоящее обращение с надеждой на серьезное и немедленное его рассмотрение. Как бы ни было ужасно безумие само по себе, страх перед ним столь же невыносим, и он столь же разрушительно воздействует на душу.

Вот уже тринадцать кошмарных месяцев податель петиции испытывает на себе все ужасы одиночного тюремного заключения: он лишен человеческого общения с кем бы то ни было; он лишен письменных принадлежностей, с помощью которых он мог бы отвлечь мысли от окружающей обстановки; он лишен достаточного числа книг, столь необходимых каждому литератору и жизненно важных для поддержания душевного равновесия³; он обречен на полнейшее безмолвие; он полностью отрезан от внешнего мира и любых явлений жизни; он влачит жалкое, убивающее душу существование, полное непосильных тягот и лишений, изматывающее своей монотонностью. Отчаяние и мука этого одинокого прозябания были неимоверно усилены известием о смерти его матери, леди Уайльд⁴, к которой он был нежно привязан, а также сознанием тех бед, которые он навлек на свою молодую жену и двоих детей.

Благодаря специальному разрешению податель петиции имеет право получать для чтения по две книги в неделю. Однако тюремная библиотека крайне мала и убога. Она не содержит и десятка книг, подходящих для образованного человека; книги, которые были, по просьбе заключенного, добавлены к этому списку, он прочитал и перечитал столько раз, что они превратились для него едва ли не в бессмыслицу. Итак, он по существу лишен всякого чтения, и мир идей, как и реальный мир, стал для него недоступен. Ему отказано во всем, что может дать хоть какое-то успокоение, развлечение и исцеление больному и потрясенному рассудку; но как бы ни были ужасны физические тяготы современной тюремной жизни, они не идут ни в какое сравнение с муками разлуки со словесностью, невыносимыми для человека, который жил Литературой, который почитал ее путем к совершенству, единственной настоящей пищей для духа.

Нет ничего удивительного в том, что, живя в безмолвии, в одиночестве, в полной отрешенности от любых человеческих проявлений, в склепе, где замурованы живые, податель петиции ежедневно и еженощно, в каждый час бодрствования испытывает чудовищный страх перед полным и окончательным безумием. Он чувствует, что его сознание, искусственно выключенное из сферы рациональных и интеллектуальных интересов, не имеет иного выбора, кроме сосредоточения на тех формах половых извращений, тех отвратительных видах эротомании, которые низвергли его с высоты общественного признания в заурядную тюремную камеру. Это произойдет с неизбежностью. Рассудок не может не работать, и коль скоро он лишен таких необходимых условий для здоровой интеллектуальной деятельности, как книги, письменные принадлежности, человеческое общество, соприкосновение с жизнью и прочее, то человек, пораженный чувственной мономанией, становится легкой добычей нездоровых страстей, непристойных фантазий и растлевающих, оскверняющих, разрушающих мыслей. Преступление может быть забыто или прощено, но грех остается; он поселяется внутри человека, который по ужасной прихоти судьбы стал его жертвой; он проникает в его плоть; он распространяется по его телу, как проказа; он пожирает его, как неизлечимая болезнь; и в конце концов он становится неотъемлемой частью его личности. Его не вытравить раскаянием, сколь бы ни было оно едко; его не смыть слезами, сколь бы ни были они обильны; и тюрьма с ее чудовищной изоляцией от всего, что может спасти заблудшую душу, отдает жертву, словно связанную по рукам и ногам, на растерзание и поругание страстям, которые она ненавидит больше всего на свете и избавиться от которых она не в силах.

Уже более года податель петиции борется за свой рассудок. Бороться дальше нет сил. Он ясно видит приближение безумия, которое отнюдь не ограничится какой-либо частью души, но охватит всю ее целиком; он желает одного и молит об одном – о досрочном освобождении, с тем чтобы друзья смогли увезти его за границу, где он обратится за медицинской помощью и постарается излечиться от сексуального помешательства. Он прекрасно понимает, что его карьера писателя и драматурга кончена, что его имя вычеркнуто из английской литературы на веки вечные, что его дети никогда более не будут носить его имени и что его уделом будет уединенная жизнь в какой-нибудь далекой стране; он сознает, что, настигнутый банкротством, он будет влачить существование в горькой нужде, что вся прелесть и вся красота жизни отняты у него безвозвратно; но в безнадежности своей он все-таки цепляется за надежду, что ему не придется сменить заурядную тюрьму на заурядную больницу для умалишенных.

Как бы губительно ни действовал на личность тюремный режим – режим столь ужасный, что он превращает в камень сердца, которые ему не удается разбить, и низводит до положения скотины не только заключенных, но и тюремщиков, – все же он не должен иметь целью уничтожение самой души человеческой. Тюрьма ничего не делает для исправления человека, но не может же она стремиться свести его с ума, – и потому податель петиции умоляет, чтобы его отпустили, пока у него еще осталась хоть капля разума; пока он еще в состоянии воспринять значение слова и идею книги; пока еще есть надежда, что надлежащее лечение и гуманное обращение смогут вернуть равновесие потрясенному рассудку и исцелить душу, которая была же когда-то невинной; пока натура еще в силах избавиться от мерзкого безумия и хотя бы на склоне дней вновь обрести утраченную чистоту.

Податель петиции от всего сердца умоляет министра внутренних дел принять во внимание заключение любого из признанных авторитетов в медицинской науке о том, каков будет неизбежный результат одиночного заключения в полной тишине и изоляции для человека, страдающего сексуальной манией самого ужасного свойства.

Податель петиции хотел бы также указать на то, что хотя его физическое состояние во многих отношениях сейчас лучше, чем в Уондсвортской тюрьме, где он два месяца провел в больнице, страдая полным физическим и умственным расстройством, вызванным истощением и бессонницей, он тем не менее за время пребывания в Рединге почти полностью оглох на правое ухо вследствие абсцесса, приведшего к прободению барабанной перепонки. Тюремный врач констатировал, что он не в состоянии оказать какую-либо помощь и что неизбежна полная глухота. Податель петиции между тем убежден, что лечение за границей может сохранить ему слух. Сэр Уильям Дэлби, крупнейший специалист в этой области, заверил его, что при надлежащем лечении нет никакой причины опасаться глухоты. Однако хотя нагноение идет в течение всего срока пребывания в тюрьме и слух со дня на день становится все хуже, не было предпринято даже попытки лечения. Ухо трижды промывали обычной водой с целью обследования – этим все и ограничилось. Податель петиции, естественно, опасается, что заболевание перекинется на второе ухо, как бывает очень часто, и тогда к страданиям потрясенного и истощенного рассудка добавится ужас полной глухоты.

Его зрение, которое для него, как и для большинства литераторов, всегда являлось предметом особой заботы, также весьма сильно страдает от вынужденного пребывания в камере с выбеленными стенами и полыхающим всю ночь газовым рожком; он ощущает постоянную слабость и резь в глазах и с трудом может разглядеть предметы даже на близком расстоянии. Яркий дневной свет во время прогулок в тюремном дворе часто вызывает раздражение в глазном нерве и резкую боль, и в течение последних четырех месяцев мысль о возможной потере зрения была источником мучительного беспокойства. В случае продолжения заключения прогрессирующее помутнение рассудка почти неизбежно усугубится слепотой и глухотой.

Податель петиции испытывает и другие опасения, о которых он не будет распространяться ввиду недостатка места; безумие представляет собой главную для него опасность и причиняет ему самый мучительный страх, и он молит о том, чтобы уже долго длящееся заключение и сопутствующие ему беды были сочтены достаточным наказанием, чтобы оно не длилось долее и не превращалось в бессмысленную месть, доводящую до полного распада и унижения как тело, так и душу.

Оскар Уайльд.

¹ Это первое из четырех прошений, посланных Уайльдом из Рединга. Министром внутренних дел был в то время сэр Мэтью Уайт Ридли.

² Чезаре Ломброзо (1836 – 1909) – итальянский ученый-криминолог, несколько книг которого были переведены на английский язык; Макс Симон Нордау (1842 – 1923) – немецкий социолог и писатель.

Его книга «Вырождение» вышла в Англии в 1895 году (это был перевод второго немецкого издания 1893 года), где в главе «Декаденты и эстеты» он действительно отзывался об Уайльде крайне недоброжелательно. Однако в третьем издании, вышедшем в Германии в 1896 году, после процессов Уайльда, Нордау сделал к этому месту пространный комментарий несколько иного рода. Шоу написал на книгу Нордау разгромную рецензию, опубликованную в американской газете «Либерти», органе анархистов, в июле 1895 года. Впоследствии она вошла в его книгу «Здравый смысл в искусстве» (1908).

³ Петиция Уайльда была передана в министерство внутренних дел начальником Редингской тюрьмы майором Исааксоном вместе с заключением тюремного врача, в котором говорилось, что за время пребывания в тюрьме Уайльд прибавил в весе и что никаких признаков нарушения рассудка у него не замечено. После множества инстанций 27 июля в министерстве внутренних дел было дано указание разрешить Уайльду держать в своей камере письменные принадлежности, а также большее, сверх обычного, число книг. Список книг, запрошенных Уайльдом, до сих пор хранится в архиве министерства. В него входят имена Марло, Чосера, Спенсера, Китса, Теннисона, Карлейля и многие другие.

⁴ Леди Уайльд скончалась 3 февраля 1896 года С тем чтобы сообщить Уайльду это печальное известие, к нему в Рединг приехала его бывшая жена Констанс. Это их свидание, состоявшееся 19 февраля, оказалось для обоих последней встречей. Впоследствии Констанс писала брату: «Я приехала в Рединг в среду и увиделась с бедным О. Мне говорили, что он вполне хорошо выглядит, однако передо мной предстал совершенно погибший человек, ничего общего с тем, каким он был раньше».

 

48

РОБЕРТУ РОССУ⁵

Тюрьма Ее Величества, Рединг

1 апреля 1897 г.

Мой дорогой Робби! Я отдельно посылаю тебе мое письмо Альфреду Дугласу, которое, я надеюсь, благополучно до тебя дойдет. После того, как ты и, конечно, Мор Эйди⁶, которому я доверяю так же, как тебе, прочтете его, я прошу снять с него точную копию. На то есть много причин; достаточно будет одной. Я хочу, чтобы ты стал моим литературным душеприказчиком и после моей смерти мог распоряжаться всеми моими пьесами, книгами и рукописями. Как только я по закону получу возможность составить завещание, я закреплю за тобой это право. Жена ничего не понимает в моем творчестве и вряд ли когда-нибудь проявит к нему интерес, а Сирил еще ребенок. Вполне естественно, что я, как всегда, обращаюсь к тебе и поручаю все мои произведения твоим заботам. Распродажа их ударила бы по интересам Сирила и Вивиана⁷.

Итак, коль скоро ты – мой литературный душеприказчик, тебе необходимо иметь на руках единственный документ, по-настоящему проливающий свет на мое необычное поведение в отношении Куинсберри⁸ и Альфреда Дугласа. Когда ты прочтешь его, ты получишь исчерпывающее психологическое объяснение всех моих поступков, в которых посторонний взгляд может не увидеть ничего, кроме полного идиотизма и пошлой бравады. Рано или поздно истина должна стать известна; может быть, это случится после моей смерти или даже после смерти Дугласа – но я не собираюсь навсегда оставаться в глазах людей жалким посмешищем. По той простой причине, что я унаследовал от отца с матерью достойное имя, уважаемое в литературно-художественном мире, я не могу допустить, чтобы всевозможные Куинсберри вечно пользовались этим именем в своих целях. Нет, я не оправдываю своего поведения. Я просто объясняю его.

В письме имеются также места, где говорится о произошедших в тюрьме сдвигах в моем сознании, о вполне закономерных переменах в характере и отношении к жизни; я хочу, чтобы и ты, и все, кто еще хранит ко мне теплые чувства, знали, в каком душевном состоянии я собираюсь предстать перед миром. С другой стороны, я прекрасно понимаю, что в день освобождения я всего лишь из одной тюрьмы перейду в другую, и бывают минуты, когда весь мир представляется мне камерой, не просторней моей и не менее ужасной. И все же я верю, что вначале Господь создал для каждого из людей свой особый мир, и в этом-то внутреннем мире человек должен стремиться жить. Как бы то ни было, эти части письма тебе будет не так больно читать, как другие. Разумеется, мне нет необходимости напоминать тебе, как неуловимо изменчива моя мысль – мысль каждого из нас – и какой зыбкой субстанцией являются наши чувства. Но несмотря на это, я различаю впереди некую цель, к которой, благодаря искусству, могу двигаться. И не исключено, что именно тебе придется мне в этом помочь.

В отношении снятия копии письма: разумеется, для переписчика оно слишком длинно, а что касается твоего собственного почерка, дорогой Робби, то твое последнее письмо как будто специально для того было написано, чтобы доказать, что эта задача не для тебя. Может быть, я не прав и буду рад ошибиться, но у меня создалось впечатление, что ты только что сочинил трехтомный роман, посвященный пагубному распространению коммунистических взглядов среди богатых людей или еще какой- либо столь же животрепещущей теме, – короче, что ты попусту растрачиваешь молодость, которая, вне всяких сомнений, обещала и обещает очень многое. Думаю, выход один: следует перепечатать письмо на машинке. Разумеется, тебе не следует выпускать оригинал из поля зрения; но попробуй обратиться к миссис Маршалл и попроси ее прислать кого-нибудь из ее машинисток – женщины здесь предпочтительнее, поскольку они всегда проходят мимо самого важного, – чтобы на Хорнтон-стрит или Филлимор- гарденс⁹ перепечатать письмо под твоим наблюдением. Заверяю тебя, что звук пишущей машинки раздражает не более, чем упражнения на фортепьяно какой-нибудь сестрицы или иной родственницы. Более того, многие из ревностных хранителей домашнего покоя отдают машинке предпочтение.

Я бы хотел, чтобы письмо напечатали на хорошей плотной бумаге, какая используется для перепечатки пьес, с широкими полями для исправлений. Когда работа будет закончена и текст сверен с рукописью, пусть Мор пошлет оригинал А. Д., а у меня и у тебя останутся перепечатанные копии. Мне также хотелось бы, чтобы сделали еще два машинописных экземпляра части письма от четвертой страницы листа 9 и до последней страницы листа 14 – от слов: «И в конце концов мне придется простить тебя» до слов: «Между мной и Искусством нет разлада» (цитирую по памяти). А также от слов: «Если все будет в порядке, меня должны выпустить» на странице 3 листа 18 до слов: «горькими травами исцелит меня» на странице 4. Эти места (ты можешь добавить к ним еще что-нибудь более или менее осмысленное и удачно сказанное, например первую страницу листа 15) я прошу послать даме из Уимблдона¹⁰ – я говорил тебе о ней, не называя ее имени, – и Фрэнки Форбс- Робертсон¹¹. Я уверен, что обеим этим милым женщинам небезразлично, что происходит в моей душе – в смысле хоть и не религиозном, но духовном – в той сфере бытия, которая не имеет отношения к потребностям тела. Это единственный привет, который я осмеливаюсь им послать. Если Фрэнки захочет, она может показать письмо своему брату

Эрику, который всегда был мне симпатичен, но от всех остальных его следует хранить в строгой тайне. Дама из Уимблдона это тоже поймет.

Если машинистку пригласят на Хорнтон-стрит, то ей можно будет передавать пищу через окошечко в двери, как кардиналам во время выборов Папы, пока она не выйдет на балкон и не обратится к миру со словами «Habet Mundus Epistolam» ¹²; ведь воистину это почти энциклика, и подобно тому, как папские буллы получают название по своим начальным словам, она может быть озаглавлена «Epistola: In Carcere et Vinculis» ¹³.

Нет никакой необходимости сообщать А. Д. о снятых копиях, если только он не примется обвинять меня в несправедливости или искажении фактов; в этом случае следует предупредить его, что у нас остались копии письма. Я от всей души надеюсь, что письмо сослужит ему хорошую службу. В первый раз он услышит слово правды о самом себе. Но если позволить ему укрепиться в мысли, что письмо есть продукт влияния тюремных нар на стиль и что зрение мое искажено арестантскими невзгодами, толку не будет. Я надеюсь, кто-нибудь объяснит ему, что он получает по заслугам и что если не все в письме справедливо, то как раз несправедливости он и заслуживает. Уж он-то, который всегда так несправедлив к другим, заслуживает ее в полной мере.

Дело все в том, Робби, что тюремная жизнь позволяет увидеть людей в истинном свете. И это может обратить человека в камень. Тех, кто живет за пределами тюрьмы, мельтешение жизни вводит в обман. Они сами втягиваются в ее круговорот и вносят в этот обман свою лепту. Только мы, находящиеся в неподвижности, умеем видеть и понимать. Если ему, с его ограниченной натурой и чахоточными мозгами, мое письмо и не даст ничего, то мне оно дало бесконечно много. Я снял «с груди отягощенной тяжесть» ¹⁴, если воспользоваться словами поэта, которого мы с тобой когда-то намеревались вызволить из лап обывателей¹⁵. Нет нужды напоминать тебе, что сам акт высказывания есть высшая и, пожалуй, единственная форма существования художника. Мы живы говорением. Из очень многого, за что я должен сказать спасибо начальнику тюрьмы, больше всего я благодарен за возможность написать это письмо А. Д. без ограничения объема. Чуть ли не два года копилась во мне горечь, и теперь я освободился от нее почти полностью. По ту сторону тюремной стены растет несколько чахлых деревьев, черных от копоти, – и вот я вижу, как на них распускаются яркие-яркие зеленые листочки. Я-то хорошо понимаю, что происходит с деревьями. Они обретают язык.

Есть еще одно серьезное обстоятельство, о котором я хочу поговорить с тобой, и разговор будет неприятный; но я слишком люблю тебя, чтобы обсуждать твои оплошности с кем-либо другим. 20 марта 1896 года, теперь уже более года назад, я в недвусмысленных выражениях написал тебе о том, что не допускаю и мысли о каком бы то ни было столкновении в денежных вопросах между мной и моей женой, которая, по великой доброте своей, приехала из Италии, чтобы смягчить для меня известие о кончине матери; я также написал, что прошу моих друзей отказаться от идеи выкупить против ее воли мою часть пожизненного дохода от ее приданого. Ты должен был позаботиться, чтобы эта просьба была выполнена. Но ты пренебрег ею и совершил очень большую ошибку. Я положился на тебя, поскольку находился в тюрьме и был совершенно беспомощен. Ты считал, что делаешь очень хитрый, искусный, остроумный ход. Но ты заблуждался. В жизни нет ничего сложного. Это мы сложны. Жизнь – простая штука, и в ней чем проще, тем правильней. Результат налицо. Ну как, доволен ты им?

Далее, вы совершенно неверно оценили Харгроува¹⁶. Вы, видно, спутали его с Хамфризом¹⁷ и решили, что он будет добиваться своего угрозами и шантажом. Какое там! Это человек безупречной честности, с прекрасной репутацией в высших кругах. В его словах нет и тени лукавства. Мне, жалкому заключенному без гроша в кармане, тягаться с Харгроувом и сэром Джорджем Льюисом¹⁸ – что может быть глупее? Торговаться с ними нелепо. Ведь Харгроув уже тридцать лет является семейным адвокатом Ллойдов, он по первому слову моей жены готов ссудить ей хоть десять тысяч. Я спрашивал у Холмена¹⁹, теряется ли право на приданое в случае развода. Он ничего не ответил. А на поверку все выходит так, как я подозревал.

А взять эти длиннющие письма, где вы с дурацкой серьезностью советуете мне «не уступать своих родительских прав», – эта фраза в них встречается без малого семь раз. Права! Да нет у меня никаких прав. Возможность подать иск, который через десять минут разбирательства у мирового судьи разлетится в пух и прах, – это вы называете правом? Просто удивительно, в какой тупик вы меня загнали. Насколько лучше было бы, если бы вы меня послушались – ведь тогда жена еще была ко мне расположена и готова была позволить мне видеться с детьми и проводить с ними время. А. Д. вынудил меня встать в ложное положение по отношению к его отцу и не дал мне из него выпутаться. А теперь Мор Эйди с лучшими намерениями ставит меня в ложное положение по отношению к моей жене. Даже если бы я имел законные права, – а я их не имею, – куда приятнее было бы пользоваться привилегиями, данными мне от всего сердца, нежели добиваться их силой. Жена была чрезвычайно добра ко мне, но теперь она, естественно, пойдет против меня. Она предупредила меня, что, если я позволю своим друзьям с ней торговаться, она примет соответствующие меры, – и, без сомнения, так она и сделает. Опять же, если Суинберн, обращаясь к Марии Стюарт, сказал:

В своей вине невинности превыше

Ты вознеслась! ²⁰– то мои друзья должны признать, что, хотя некоторые пункты – три, если быть точным, – моего обвинительного заключения имеют отношение не ко мне, а к моему наперснику, все же я не очень-то похож на невинного агнца. Увы, перечень моих извращенных страстей и болезненных увлечений мог бы занять немало пламенеющих страниц. Мне приходится говорить об этом- хотя иных это способно удивить и, пожалуй, шокировать, – поскольку Мор Эйди написал мне, что противной стороне придется приводить точные даты и все обстоятельства прегрешений, которые будут мне инкриминированы. Он что, всерьез полагает, что, если я пройду через еще один допрос, суд поверит каждому моему слову? Как будто мне мало позорного поражения от Куинсберри! Да, конкретные обвинения несправедливы. Но это не более чем частность. Если ты напился пьян, какая разница, красное вино ты пил или белое? Если ты подвержен половым извращениям, какая разница, где и когда это проявилось?

Я с самого начала говорил, что надеюсь только на заявление жены о прощении. Но теперь я понимаю, что это заявление мало что значит, если тебе можно поставить в вину не одну, а несколько супружеских измен. Моя жена просто скажет, что измену с А. она, так и быть, прощает, но о Б. ничего не знала, а о том, чтобы прощать измену с В., не может быть и речи. Есть книжечка ценою в шиллинг – а за наличные деньги всего-то в девять пенсов – под названием «Сам себе адвокат». Если бы мои друзья догадались послать мне ее или просто сами ее прочли, вся эта суета и все эти расходы отпали бы сами собой. Впрочем, хоть вы и виновны ab initio²¹, я теперь склонен считать, что все происходящее – к лучшему и что мир- не просто хаос, в котором случай смешивает все карты. А поступлю я вот как. Я не буду противиться разводу. Не думаю, что власти начнут против меня новый процесс. Это было бы чересчур жестоко даже для британских властей. Затем я верну жене мою долю в приданом, пока ее у меня не забрали. И в-третьих, я заявлю, что мне не нужно от нее ничего – ни доли в доходах, ни содержания. Поступить так будет проще и достойнее всего. Хотя мне придется худо. Лишение родительских прав будет для меня тяжелым ударом.

По милости А. Д. я уже успел предстать перед судом по уголовному делу и по делу о банкротстве, теперь меня ждет еще и суд по делу о разводе. Насколько я могу пока заключить, не проштудировав славный самоучитель, на этом все возможности будут исчерпаны. Что ж, можно будет перевести дух. Но я еще раз прошу тебя отнестись к моим планам серьезно, и того же я ожидаю от Мора и его адвоката; надеюсь, что и ты, и Мор в ближайшее время мне обо всем напишете. Думаю, моя жена охотно вернет вам 75 фунтов, уплаченных за damnosa haereditas²²моей доли. В денежных делах она очень щепетильна. Но в любом случае не будьте мелочны. Вы сделали большую ошибку. Исправить ее может только безоговорочное подчинение. Я прошу вас вернуть жене мою долю, которая принадлежит ей по праву, в качестве прощального дара от меня. Так поступить будет благороднее, нежели ждать, пока меня принудят к этому по закону. Какая мне разница, женат я или нет? Я годами пренебрегал семейными узами. Но для жены моей это действительно узы. Я и раньше так думал. И хотите верьте, хотите нет, я действительно очень ее люблю и очень жалею. Я искренне желаю ей счастья в новом браке, если она пожелает в него вступить. Да, она не понимала меня, и мне до смерти наскучила семейная жизнь. Но она – добрая душа и была удивительно мне предана. Итак, я сдаюсь по всем пунктам и очень прошу вас с Мором это осознать и поскорее мне ответить.

Наконец, я был бы очень признателен Мору, если бы он написал тем людям, которые после моего ареста заложили или продали мое меховое пальто, и спросил их, где оно может сейчас находиться, ибо мне необходимо разыскать его и вернуть. Я не расставался с ним двенадцать лет, оно объехало со мной всю Америку, я приходил в нем на все премьеры моих пьес, и оно мне действительно нужно. Письмо должно быть очень вежливым, и вначале надо обратиться к мужу; если он не ответит – тогда к жене. Так как именно жена требовала оставить им пальто, можно дать ей понять, что я удивлен и огорчен, поскольку я, уже находясь в заключении, оплатил из своего кармана все расходы по ее родам в размере 50 фунтов, которые были переданы через Леверсона²³. Это можно привести как причину моего недоумения. Их ответные письма следует сохранить. На то есть особая причина- причина чрезвычайно веская. Письмо должно быть составлено как формальный запрос, с четкой аргументацией, не оставляющей места для споров или отказа. Мне просто нужно документальное подтверждение, чтобы отстаивать свои права.

В субботу или немногим позже я жду к себе Фрэнка Харриса. Сообщите мне сначала о развитии событий в связи с моим разводом, а затем о том, как прошла перепечатка письма. Если Артур Клифтон²⁴ захочет, покажите ему копию; твоему брату Алеку²⁵ тоже можно. Всегда твой

Оскар Уайльд.

 

49

РОБЕРТУ РОССУ

Тюрьма Ее Величества, Рединг

6 апреля [1897 г.]

Мой дорогой Робби! Я по ряду причин должен был отложить на короткое время пересылку моего письма, адресо-

ванного Альфреду Дугласу; некоторые из них, хотя и не все, изложены в письме Мору Эйди, которое я отправляю одновременно с этим²⁶.

Я пишу тебе сейчас, с одной стороны, просто ради удовольствия обратиться к тебе и получить в ответ очередное восхитительное литературное послание; с другой стороны, мне есть в чем тебя упрекнуть, и мне очень бы не хотелось делать это через чье-то посредство. <…>

Теперь о другом.

До сих пор я не имел случая поблагодарить тебя за книги. Они неизменно приносили мне радость. Запрет на журналы был для меня тяжелым ударом; но зато я в восторге от романа Мередита²⁷. Сколько в этом человеке душевного здоровья! Он совершенно прав, пытаясь заложить здоровое начало в основу творчества. Пока что только людям с психическими отклонениями удавалось сказать веское слово в жизни и литературе.

Письма Россетти²⁸ – жуть. Они явно сфабрикованы его братом. Мне, впрочем, было лестно узнать, что книгами, больше всего поразившими его в юности, были «Мельмот» моего двоюродного деда и «Сидония» моей матери. Что касается заговора против него в последние годы его жизни, то я верю, что он существовал и что финансировал его банк Хейка Томас Гордон Хейк (1809 – 1895)- английский поэт, один из ближайших друзей Д. Г. Россетти. Его сын Альфред Эгмонт Хейк известен своим введением новой банковской системы, которая очень нравилась Уайльду.²⁹. Поведение дрозда в Чейн-Уок кажется мне чрезвычайно подозрительным, хоть Уильям Россетти и пишет, что «не мог расслышать в пении дрозда ничего необычного».

Разочаровали меня и письма Стивенсона³⁰. Я прихожу к заключению, что романтическое окружение- наихудшее для романтического писателя. На Гауэр-стрит Стивенсон мог написать новых «Трех мушкетеров». А на Самоа он пишет письма в «Таймс» насчет немцев. Я также вижу, что он буквально из кожи вон лезет, стремясь к естественной жизни. Если ты валишь лес, то, чтобы делать это с толком, ты не должен уметь описывать этот процесс. Естественная жизнь- это, в сущности, бессознательная жизнь. Взяв в руки лопату, Стивенсон всего-навсего расширил область искусственного. Прочитав эту ужасную книгу, я кое-что понял. Если я проведу остаток жизни в парижском кафе за чтением Бодлера, это будет более естественно, чем если я наймусь подстригать живые изгороди или сажать деревья какао по колено в грязи.

«En Route» ³¹ чрезвычайно переоценили. Это журналистика в чистом виде. Нужно уметь заставить читателя слышать музыку, о которой пишешь. Тема замечательная, но стиль бесцветный, неряшливый, вялый. У Оне³² и то французский язык звучит лучше. Он хочет быть банальным, и у него получается. А Гюисманс не хочет и… Роман Харди читается с удовольствием, книга Фредерика³³ очень интересна по материалу… Поскольку в тюремной библиотеке едва наберется несколько романов для бедолаг, с которыми я сижу, я хочу потом оставить ей десяток-другой хороших книг: Стивенсона (тут только «Черная стрела»), кое-что из Теккерея (тут нет ничего), Джейн Остин (нет) и несколько приличных вещей в духе Дюма-отца – например, Стенли Уэймана³⁴ или кого-нибудь из нынешних молодых. Ты, кажется, писал, что у Хенли есть протеже³⁵? И еще этого Энтони Хоупа³⁶. Не мог бы ты после Пасхи составить список – выходит штук пятнадцать – и попросить разрешения переслать их мне? Они обрадуют тех немногих, кто не хочет читать «Дневник» Гонкуров. Не забудь. Я заплачу сам.

Я в ужасе и за себя – ведь я выйду на волю без единой книги. Одна надежда на друзей – на Космо Леннокса, Реджи Тернера, Гилберта Берджесса, Макса³⁷ и других. Ты знаешь, какие авторы мне нужны: Флобер, Стивенсон, Бодлер, Метерлинк, Дюма-отец, Китс, Марло, Чаттертон, Кольридж, Анатоль Франс, Готье, Данте и литература о нем, Гете и о нем и так далее. Я был бы несказанно рад, если бы что-нибудь из этого встретило меня после освобождения, – может быть, найдутся друзья, которые не откажут. Я действительно бесконечно вам всем благодарен, хотя порой может показаться, что это не так. Но не забывай, что я измучен тюрьмой и не только ею.

Напиши мне, пожалуйста, поподробнее о пьесах и книгах. В последнем письме твой почерк был настолько ужасен, что закрадывалась мысль, не сочинил ли ты только что трехтомный роман, посвященный пагубному распространению коммунистических взглядов среди состоятельных людей, или что ты как-нибудь иначе растрачиваешь молодость, которая обещала и обещает очень и очень многое. Если это объяснение несправедливо, будь снисходителен к арестантскому брюзжанию. Но прошу тебя – пиши яснее. А то, неровен час, можно подумать, что тебе и скрывать-то нечего.

Боюсь, письмо вышло не из приятных. Но уж лучше высказать упреки тебе самому, чем передавать через других. Прочти письмо Мору. В субботу, надеюсь, меня навестит Ф. Харрис. Передай от меня поклон Артуру Клифтону и его жене, которая, на мой взгляд, удивительно похожа на жену Россетти³⁸ – такие же дивные волосы, – но, безусловно, добрее характером, хотя мисс Сиддал тоже очаровательна, как и ее стихотворение. Всегда твой

Оскар.

P. S. Меня заинтриговали названия оккультных книг в «En Route». Попробуй достать мне что-нибудь из них, когда я выйду на волю. Разыщи также хорошее жизнеописание Франциска Ассизского.

 

 

50

РОБЕРТУ РОССУ

Тюрьма Ее Величества, Рединг

13 мая [1897 г.]

Мой дорогой Робби! Я сожалею, что наше последнее свидание вышло таким томительным и неудачным. Во-первых, напрасно я пригласил Риккетса – стремясь во что бы то ни стало меня подбодрить, он выглядел донельзя пошло. Все, что он говорил, и особенно замечание о том, что время в тюрьме идет очень быстро (замечание необыкновенное по тупости и говорящее о полном отсутствии воображения и полной неспособности к сочувствию), раздражало меня до чрезвычайности. Кроме того, меня, разумеется, очень сильно огорчило твое воскресное письмо. Ведь вы с Мором в один голос уверяли, что меня дожидается сумма денег, достаточная для того, чтобы жить в полном довольстве полтора-два года. Теперь выясняется, что на все про все имеется ровным счетом 50 фунтов, откуда еще надо оплатить двоих адвокатов, которые вели длительные переговоры с Харгроувом и наговорили на кругленькую сумму! Все, что останется, – в полном моем распоряжении!

Милый мой Робби, я буду счастлив, если эти 50 фунтов покроют издержки на адвокатов. Если что-нибудь останется, я на это не претендую. Ради Бога, не предлагай мне ничего. Даже занимаясь благотворительностью, не следует лишаться чувства юмора. Ваша глупая ложь причинила мне величайшую боль и величайшее разочарование. Насколько лучше было бы сказать мне просто и прямо: «Да, ты будешь беден, но бывают вещи и похуже. Научись справляться с бедностью». Но нет, человек из последних сил тянет тюремную лямку, а те, кто на воле, обращаются с ним то ли как с покойником, чьим имуществом можно распоряжаться как угодно, то ли как с сумасшедшим, с которым соглашаются на словах, а поступают по-своему, то ли как с идиотом, над которым можно вволю посмеяться, рассказывая ему всякие байки;

1. Это первое из четырех прошений, посланных Уайльдом из Рединга. Министром внутренних дел был в то время сэр Мэтью Уайт Ридли.[↩]
2. Чезаре Ломброзо (1836 – 1909) – итальянский ученый-криминолог, несколько книг которого были переведены на английский язык; Макс Симон Нордау (1842 – 1923) – немецкий социолог и писатель.

   Его книга «Вырождение» вышла в Англии в 1895 году (это был перевод второго немецкого издания 1893 года), где в главе «Декаденты и эстеты» он действительно отзывался об Уайльде крайне недоброжелательно. Однако в третьем издании, вышедшем в Германии в 1896 году, после процессов Уайльда, Нордау сделал к этому месту пространный комментарий несколько иного рода. Шоу написал на книгу Нордау разгромную рецензию, опубликованную в американской газете «Либерти», органе анархистов, в июле 1895 года. Впоследствии она вошла в его книгу «Здравый смысл в искусстве» (1908).[↩]

3. Петиция Уайльда была передана в министерство внутренних дел начальником Редингской тюрьмы майором Исааксоном вместе с заключением тюремного врача, в котором говорилось, что за время пребывания в тюрьме Уайльд прибавил в весе и что никаких признаков нарушения рассудка у него не замечено. После множества инстанций 27 июля в министерстве внутренних дел было дано указание разрешить Уайльду держать в своей камере письменные принадлежности, а также большее, сверх обычного, число книг. Список книг, запрошенных Уайльдом, до сих пор хранится в архиве министерства. В него входят имена Марло, Чосера, Спенсера, Китса, Теннисона, Карлейля и многие другие.[↩]
4. Леди Уайльд скончалась 3 февраля 1896 года С тем чтобы сообщить Уайльду это печальное известие, к нему в Рединг приехала его бывшая жена Констанс. Это их свидание, состоявшееся 19 февраля, оказалось для обоих последней встречей. Впоследствии Констанс писала брату: «Я приехала в Рединг в среду и увиделась с бедным О. Мне говорили, что он вполне хорошо выглядит, однако передо мной предстал совершенно погибший человек, ничего общего с тем, каким он был раньше».[↩]
5. В журнале «Иностранная литература» данное письмо печатаюсь с сокращениями. Здесь оно приводится полностью – дабы было абсолютно понятно, сколь разными мыслями и заботами было заполнено пребывание Уайльда в Рединге. Роберт Болдуин Росс (1869 – 1918) – литератор, журналист, критик, искусствовед. По происхождению канадец. Впервые встретился с Уайльдом в 1886 году и до конца его дней оставался самым верным, преданным, надежным и бескорыстным другом. Именно ему Уайльд послал написанное в заключении письмо к лорду Альфрелу Дугласу (1870 – 1945)- знаменитое «De Profundis», оказавшееся едва ли не самым блистательным из его литературных произведений. Отрывки из него под этим названием были впервые опубликованы Россом в 1905 году, несколько более полный текст вошел в изданный им тремя годами позже том «Избранных произведений» Уайльда. В 1909 году Росс передал оригинал письма в Британский музей. Его полный и точный текст был впервые опубликован лишь в 1962 году в изданном сыном Уайльда Вивианом Холландом томе его «Писем».[↩]
6. Уильям Мор Эйди (1858 – 1942) – переводчик и литератор. В 1891 году выпустил под псевдонимом первый перевод на английский язык драмы Г. Ибсена «Бранд». Адресат очень многих писем Уайльда последних лет его жизни.[↩]
7. Сирил (1885 – 1915) и Вивиан (1886 – 1967) Холланд- сыновья Оскара Уайльда. Холланд – девичья фамилия их матери, жены Уайльда Констанс.[↩]
8. Маркиз Куинсберри (1844 – 1900) – отец Альфреда Дугласа, злейший враг Уайльда, ставший инициатором судебного процесса над ним под предлогом «защиты нравственности» – сам при этом будучи человеком в высшей степени безнравственным и жестоким.[↩]
9. На Хорнтон-стрит, 24, жил Мор Эйди, а неподалеку от него, по адресу Филлимор-гарденс, 11, – Роберт Росс.[↩]
10. Адела Шустер – дочь преуспевающего франкфуртского банкира. С редким благородством и состраданием отнеслась к судьбе Уайльда. Когда тот в период между двумя процессами был отпущен под залог на свободу, она передала для него тысячу фунтов. По причине очень маленького роста ее звали «мисс Крошка».[↩]
11. Фрэнсис Форбс-Робертсон (1866 – 1956)- писательница, романистка. Сестра известных актеров Джонстона и Нормана Форбс-Робертсонов.[↩]
12. «Послание миру» (лат.).[↩]
13. »Послание: В тюрьме и оковах» (лат.). [↩]
14. «Макбет», акт V, сцена 3. Перевод Ю. Корнеева.[↩]
15. Имеется в виду высказанное однажды Россом шутливое предложение основать «антишекспировское» общество с целью борьбы с превращением Шекспира в «национального идола». Эта шутка с негодованием была встречена Альфредом Дугласом, написавшим в этой связи сонет «К Шекспиру».[↩]
16. Дж. С. Харгроув – адвокат семьи Отто Холланда Ллойда, брата Констанс Уайльд. С самого начала пребывания Уайльда в Рединге вел все финансовые и деловые переговоры между ним и Констанс.[↩]
17. Артур Л. Хамфриз (1865 – 1946)- книготорговец, издатель, литератор. В январе 1895 года выпустил составленный Констанс сборник «Оскариана», в который вошли афоризмы Уайльда. Тогда же опубликовал его эссе «Душа человека при социализме».[↩]
18. Джордж Генри Льюис (1833 – 1911)- известный лондонский юрист, глава адвокатской фирмы, к которому Уайльд относился с огромным уважением. Его сын был другом Уайльда.[↩]
19. Мартин Холмен – адвокат Мора Эйди.[↩]
20. Цитата из стихотворения Алджернона Суинберна (1837 – 1909), любимого поэта Уайльда, «Прощание с Марией Стюарт».[↩]
21. Изначально (лат.).[↩]
22. Убыточное наследство (лат.).[↩]
23. Леверсоны – Эрнест Дэвид и его жена Ада (1862 – 1933), популярная журналистка и писательница. Ада Леверсон, которую Уайльд называл «Сфинкс», принадлежала к числу его самых близких друзей. Познакомились они примерно в 1892 году. Во время процесса Уайльда и после него Леверсоны были среди немногих оставшихся преданными ему людей.[↩]
24. Артур Беллами Клифтон (1862 – 1932) – адвокат, основатель и владелец (с 1898 года) вместе с архитектором Джоном Роулендом Фозерджиллом картинной галереи «Карфакс- гэллери». В начале своего заключения в Рединге Уайльд пытался передать ему официальную опеку над своими несовершеннолетними сыновьями. Естественно, из этого его намерения ничего не получилось.[↩]
25. Александр Гэлт Росс (1850 – 1927) – старший брат Роберта Росса. Основатель и секретарь Общества литераторов. В последние дни жизни Уайльда, будучи в Париже, постоянно навещал его.[↩]
26. Настоящее письмо во многом повторяет текст предыдущего, очевидно, Уайльд опасался, что Росс его не получил. Поэтому в нем опущены подробности, касающиеся финансовых вопросов.[↩]
27. Уайльд имеет в виду роман Джорджа Мередита (1828 – 1909) «Невероятный брак» (1895).[↩]
28. Двухтомник писем Россетти, изданный его братом Уильямом Майклом, вышел в 1895 году.[↩]
29. [↩]
30. Письма Роберта Льюиса Стивенсона (1850 – 1894) были изданы после его смерти, в ноябре 1895 года, их непосредственным адресатом, художественным критиком и литератором Сидни Колвином (1845 – 1927). Уайльд отнесся к этой публикации крайне скептически, о чем неоднократно упоминал в своих письмах к самым разным людям.[↩]
31. »В пути» – роман Гюисманса, вышедший в 1895 году. [↩]
32. Жорж Оне (1848 – 1918) – популярный французский романист.[↩]
33. Имеется в виду роман Томаса Харди (1840 – 1928) «Любимая», вышедший в свет 16 марта 1897 года, и роман американского писателя и журналиста Гарольда Фредерика (1856 – 1898) «Истолкование» («Illumination», 1896).[↩]
34. Стенли Джон Уэйман (1855 – 1928) – английский писатель, автор исторических романов.[↩]
35. Под «протеже Хенли», возможно, подразумевается Герберт Уэллс (1866 – 1946), первый роман которого «Машина времени» печатался в журнале «Нью ревью» (1895).[↩]
36. Энтони Хоуп – псевдоним Энтони Хоупа Хоукинса (1863 – 1933), английского писателя, в 1894 году выпустившего сразу два романа – «Детские диалоги» и «Узник Зенды», принесших ему большой успех [↩]
37. Космо Чарльз Гордон-Леннокс (1869 – 1921) – английский аристократ, внук герцога Ричмондского. Актер (выступал под именем Космо Стюарта), в частности, играл виконта де Нанжака в первой постановке «Идеального мужа»; драматург, автор переработок многих французских пьес; Реджинальд Тернер (1869 – 1938) – журналист и писатель, один из ближайших друзей Уайльда, особенно много сделавший для него в последние годы жизни; Гилберт Берджесс (1868 – 1911) – писатель и журналист. 9 января 1895 года, через шесть дней после премьеры «Идеального мужа», опубликовал в «Скетче» большое интервью с Уайльдом; Макс Бирбом (1872 – 1956) – известный английский писатель и карикатурист (в том числе автор многих карикатур на Уайльда). Был одним из ближайших друзей Уайльда и на этот его призыв откликнулся тоже, прислав ему несколько книг, в том числе только что вышедший собственный роман «Счастливый лицемер» (1896), – см. письмо N 55[↩]
38. Жена Д. Г. Россетти Элизабет Сиддал. Ее стихотворение «Год и день» было опубликовано вместе с письмами Россетти.[↩]