Литературная борьба начала 60-х годов. Вид сверху. Вступление Ю. Буртина; публикация Ан. Петрова

Продолжение. Начало см.: «Вопросы литературы», 1993, вып. I-VI; 1994, вып. I-VI; 1995, вып. I.

Вопреки распространенному нынче мнению, советская («доперестроечная») история не была чем-то однородным и одноцветным, она знала очень разные по своему духу и содержанию времена. 30-е годы по господствующему в обществе умонастроению были непохожи на 20-е; совсем особым временем была в этом отношении и война. А после войны прошло несколько периодов, тоже очень разных. Одно дело- первые послевоенные годы, то есть вторая половина 40-х и начало 50-х годов, до смерти Сталина. Другое – середина и вторая половина 50-х. Дальше – 60-е, в основном закончившиеся (хотя все рубежи тут, понятно, условны) августом 1968-го, нашим вторжением в Чехословакию. «Танки идут по Праге. Танки идут по правде / И по сидящим в танках», – написал тогда Евтушенко. Действительно, эти танки вдавили в землю и нас, ростки и нашей свободы. И установились 70-е, простершиеся намного дальше своего календарного срока, до середины 80-х.

Из этих четырех послевоенных эпох две крайние, первую и последнюю, я для себя (сознавая всю нестрогость этих эпитетов) называю мертвыми, две средние – живыми. Разумеется, ни в первом, ни особенно в последнем случае смерть общества, его поглощение тоталитарным государством не были полными (Сахаров и Солженицын, вообще диссиденты, дерзкие прорывы живого в литературе, кино, живописи и т. д.), но все же как точен был Твардовский в своем образе «того света», вызванном сталинской эпохой и подтвержденном «эпохой застоя»! А с другой стороны, «живые» периоды были таковыми лишь относительно, лишь на безжизненном фоне того, что было до и будет после них.

Верно ли, однако, что 50-е годы (после Сталина) и 60-е – это два разных исторических этапа, а не один? Не является ли их разделение искусственным, тем более что никакой видимой, событийной грани между ними нет?Я думаю, оно вполне реально. Во всяком случае, в социально- психологическом плане, наиболее непосредственно влияющем на ход литературного развития. Тут важно иметь в виду вот какое обстоятельство. Первые несколько лет «хрущевской оттепели» – это время, когда в обществе заново возникло ощущение перемен и связанное в ним чувство движения жизни. Чувство, в какой-то мере подобное тому, какое окрасило наши 30-е годы и вроде бы безвозвратно иссякло к концу 40-х, когда сталинская система, казалось, на века установилась в своей каменно-ледяной неподвижности, – оно теперь заново пробуждалось в человеческих душах, возрождая в них социальный оптимизм, хотя и куда более осторожный и сдержанный, чем прежде.У Твардовского, главного героя предлагаемой публикации, есть одно стихотворение, датированное 1958 годом, которое называется «Свидетельство» и действительно является весьма точным свидетельством этого характерного для второй половины 50-х годов умонастроения.

Столичной окраины житель барачный,

Смекалке обязанный долей такой,

При слове «колхоз», безнадежно и мрачно,

Зажмурившись, молча махавший рукой;

 

Хвалившийся тем, как расчел он удачно,

В село заглянув по дороге с войны, —

Столичной окраины житель барачный

Из отпуска прибыл с родной стороны…

 

– Ну, как? – я спросил для порядка при встрече,

По опыту зная уже наперед

Все притчи его, все извития речи,

Оттенок любой и любой оборот.

 

И вдруг этот плут, этот скептик прожженный,

Мастак изъясняться игриво и зло:

– Вы знаете что, – отозвался смущенно, —

Вы знаете, вроде как дело пошло…

Пошло-то пошло, но, как выяснилось, ненадолго. Упомянутый 1958 год, когда Твардовский снова принял бразды правления «Новым миром»,

явился едва ли не высшей точкой успехов нового политического курса, по крайней мере в сельском хозяйстве да и в экономике вообще. А дальше опять началось некое торможение, топтание на месте в форме хаотических хрущевских экспериментов, безнадежных попыток расшевелить систему, не меняя ее социально- экономических и политико-идеологических основ. В результате на рубеже 50-х и 60-х годов общественная атмосфера заметно меняется. Происходит новое отрезвление. Оптимизм заметно убывает, зато резче звучат ноты социальной критики, которая вопреки официальным восхвалениям «грандиозных достижений» все чаще распространяется и на сегодняшний день страны, и на систему в целом.

Вот это новое состояние общественного сознания, вышедшее из подготовительного класса 50-х годов намного более свободным, трезвым и зрелым, – оно-то и легло в основу тех процессов в литературной среде, реакцией на которые явился публикуемый ниже документ.

Документ этот интересен в различных отношениях. В отличие от большинства других «внутрицековских» документов, имевших отношение к литературе, он не привязан к какому-либо отдельному событию литературной жизни, а заключает в себе общий взгляд на панораму литературной борьбы начала 60-х годов и выражает позицию партийного руководства по широкому кругу проблем, вокруг которых велась эта борьба. Он позволяет составить обобщенное и вместе с тем конкретное представление о том, что называлось «политикой партии в области литературы», реализовавшейся в повседневной деятельности партийных комитетов всех уровней, органов Главлита, Союза писателей, редакций газет и журналов, в выступлениях «партийной критики» и прочее и прочее. Речь идет о «Справке», написанной к инструктивному совещанию, которое секретариат ЦК намеревался в начале 1962 года провести с писателями, избранными в состав высших органов партии – ЦК и ЦРК КПСС.

Автор документа – Дмитрий Алексеевич Поликарпов (1905- 1965), заведующий отделом культуры ЦК КПСС, опытный аппаратчик, съевший зубы на ниве «партийного руководства литературой и искусством». «Справка» была приложена к докладной записке отдела культуры (Д. А Поликарпов, И. С. Черноуцан, А. А. Михайлов), поданной 17 января 1962 года вышестоящему начальству в ЦК по итогам состоявшегося в конце декабря III пленума правления Союза писателей СССР. Оба документа предназначались для узкого круга высокопоставленных лиц, их приняли к сведению секретари ЦК КПСС Л. Ф. Ильичев, Ф. Р. Козлов, О. В. Куусинен, Б. Н. Пономарев, А. Н. Шелепин и М. А. Суслов. Последний вскоре и провел на их основе планировавшееся совещание с писателями.

 

 

СПРАВКА

к беседе с писателями – членами руководящих органов партии

[Не позднее 17.01.1962 г. ¹ ]

ЦК КПСС

В последнее время заметно обострились разногласия среди части писателей в оценке явлений литературы. Эти разногласия мешают успешному выполнению задач, поставленных XXII съездом КПСС.

Речь идет об отступлении от главной линии развития литературы, о том, что ставится под сомнение задача воспитания, прежде всего, на положительных примерах жизни, а на первый план выдвигается нарочито одностороннее изображение отрицательных явлений, в чем якобы и проявляется, главным образом, действенная роль искусства. Игнорируются исторические завоевания нашего искусства, отражающего героический пафос общенародного созидания, снова выдвигаются обвинения в лакировке по отношению к тем писателям, которые честно и правдиво отражали реальный героизм жизни. При этом иногда берется под сомнение необходимость борьбы с ревизионизмом, опасность которого якобы нарочито раздувается с демагогическими и провокационными целями².

Эти тенденции сказались на III пленуме Правления Союза писателей СССР, на собрании московских писателей и на только что закончившемся пленуме Союза писателей Белоруссии, где также критика недостатков в ряде случаев противопоставлялась утверждению положительного, раздавались призывы «судить писателей, если они преувеличивали положительное, как за приписки».

Ошибочность и неясность позиций у части литераторов, выступления которых не получают необходимых ответов и разъяснений, порождают неуверенность в литературной среде, сдерживают активность в работе над современной темой, мешают развитию литературы на главном направлении.

В этих условиях представляется чрезвычайно важным, чтобы ведущие и авторитетные писатели, избранные в руководящие органы партии, выступали сплоченно и единодушно по коренным вопросам литературной политики партии, что, разумеется, не предполагает единообразия всех конкретных литературных оценок. Между тем в настоящее время не только нет такого единства, а все более углубляются и обостряются разногласия между одной группой литераторов, тяготеющих к т. Твардовскому и редактируемому им журналу «Новый мир» (сюда в известной мере примыкают «Литературная газета» и журнал «Юность»), и другой группой литераторов, позиции которых наиболее полно выражают редактируемый т. Кочетовым журнал «Октябрь», газета «Литература и жизнь», журналы «Нева», «Звезда», «Дон» и некоторые другие органы печати. В то время как первая группа литераторов находит поддержку в основном среди Московской писательской организации, вторая поддерживается руководством Союза писателей РСФСР и местными организациями писателей РСФСР.

Между упомянутыми органами печати периодически возникает полемика, переходящая порой в перепалку, а произведения литературы и искусства, положительно оцененные в одной группе печатных органов, как правило, подвергаются уничтожающему разносу в другой, что весьма отрицательно сказывается на положении в литературе и особенно на воспитании молодых литераторов³.

За последнее время в литературной среде, особенно в Московской писательской организации, ведется много разговоров по поводу выступлений на XXII съезде КПСС т. Твардовского и т. Кочетова. При этом выступление т. Твардовского пытаются представить как наиболее полное выражение подлинно партийной позиции, а выступление т. Кочетова третируется, как якобы противоречащее всему духу и пафосу XXII съезда. Подобная оценка этих выступлений дана в прилагаемой статье журнала «Контемпоранео» – органе Итальянской коммунистической партии.

Считаем поэтому необходимым остановиться на содержании этих выступлений, в которых наиболее полно выразились во многом полемичные друг другу литературные позиции т. Твардовского и т. Кочетова## Речь на XXII съезде явилась открытым, ярким и наиболее полным выражением взглядов Твардовского с начала его работы в «Новом мире». Основной ее мотив – необходимость решительного движения вперед в деле преодоления мертвящего наследия сталинщины. «В чем существенный изъян нашей литературы, с особенной отчетливостью видный сейчас в свете всего того, что составляет содержание и пафос нашего XXII съезда?» – спрашивал он. И отвечал: «В недосказанности, в неполноте изображения многообразных процессов жизни, различных ее сторон и выдвигаемых ею проблем, – говоря без обиняков, в недостатке жизненной глубины и правды». И дальше: «Культа личности нет, но его инерция, его пережиточные отголоски еще, к сожалению, находят место в литературе и вообще в нашей печати. К таким пережиточным элементам культа личности нельзя не отнести, например, то и дело прорывающийся в нашей печати тон неумеренного хвастовства, стремления видеть в жизни только воскресные дни, красные числа и как бы упускать из виду все остальные рабочие дни недели, наполненные трудом, заботами и нуждами» (см.: «XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. 17 – 31 октября 1961 года. Стенографический отчет», II, М., 1962, с. 530, 531- 532). Такая постановка вопроса остро задевала общие нормы советской пропаганды, для которой «лакировка действительности» составляла еесущностную основу и которая к тому времени уже вовсю лепила культ нового лидера.Совсем по-другому высказывался на ту же тему В. Кочетов: «В свое время Никита Сергеевич решительно отмел термин «лакировщики», каким эстетствующие критики пытались клеймить писателей, которые с радостью, с гордостью, по зову собственного сердца отдали свое перо служению делу партии… Большое вам спасибо за помощь, за поддержку, Никита Сергеевич!» (см.: там же. III. M., 1962, с.

1. Документ датируется по дате записки отдела культуры ЦК КПСС, к которой он приложен.[↩]
2. «Справка» появилась в момент, пожалуй, наиболее «либеральный» за всю «доперестроечную» советскую историю с начала 30-х годов. Это был самый пик «оттепели». Всего два с половиной месяца прошло после XXII съезда партии, политический смысл которого нашел символическое выражение в его заключительном акте – постановлении о выносе телаСталина из Мавзолея. А до нового «похолодания» в идеологической атмосфере, которое начнется после известного инцидента в Манеже, еще почти целый год. Тем более знаменательно, что в зачине, дающем тон всему документу, как и в «Справке» в целом, нет ни одного слова неодобрения по адресу партийных консерваторов, охранителей порядков и догм, оставшихся в наследство от сталинской эпохи. Зато вся сила удара обрушена на людей либерально-критического умонастроения. Знаменательно и упоминание в этом контексте о «ревизионизме», который (наподобие «троцкизма» для 30-х годов) был в 50 – 60-е тем ярлыком, с помощью которого принято было клеймить любое сомнение в постулатах официальной идеологии, да и почти всякое иное проявление инакомыслия.Итак, уже в первых абзацах «Справки» зафиксировано главное противоречие эпохи – между партийной властью и критически настроенной частью общества. Одновременно здесь дает себя знать существенное различие между официально провозглашавшейся политикой партии («линией XX-XXII съездов», как тогда принято было говорить), воплощенной в выступлениях Хрущева, и теми практическими установками, которые исходили от партийного аппарата. Если первая была (вернее, бывала) относительно либеральной, то вторые – намного более жесткими в консервативно- охранительном смысле.[↩]
3. Вторая важнейшая констатация: «Справка» фиксирует наличие в писательской среде глубокого разномыслия, идейного плюрализма, появление в ней уже чего-то вроде партий, пусть не оформленных организационно, но тем не менее реально существующих и имеющих свои печатные органы. Состав и структура этих литературно-журналистских протопартий очерчены автором со знанием дела и с той откровенностью, какой тогда не могла себе позволить открытая советская печать. Вместе с тем, отмечая наличие в литературной среде противоборствующих группировок, партийный чиновник далек от того, чтобы признать это нормальным явлением. Ведь любая полемика между органами советской печати, тем более острая и не эпизодическая, была нарушением ее главного принципа – строгой унификации. Поэтому не «борьба», а «перепалка» и «групповщина»- вот словарь, которым надлежало пользоваться при описании этого аномального для социалистического строя обстоятельства.[↩]