Письма А. Барковой к Т. Г. Цявловской. Вступительная заметка и публикация О. Переверзева

В январе 1956 года, освободившись из заключения, Анна Баркова направилась с Печоры прямо в Москву, где когда-то имела свое жилье – комнату, опечатанную при аресте 26 декабря 1934 года. За это время лишь в 1940 – 1947 годах, в период между отсидками, ей удалось совершить три-четыре тайных, кратчайших визита к московским друзьям.

«Оттепельная» столица встречала возвращенцев без объятий. Для прописки требовалась справка о реабилитации. Баркова подает прошения на реабилитацию по обоим делам, 1934 и 1947 годов (она была дважды осуждена по знаменитой статье 58 – 10 УК РСФСР). Дожидаясь итогов длительного разбирательства, поэтесса обречена на унизительную кочевую жизнь по чужим углам, с упованием лишь на благорасположение и долготерпение «знакомых, малознакомых и совсем незнакомых людей» ¹.

Время обновило немногочисленный круг ее друзей. Одним из тех домов, двери которого без «скрипа» открывались перед опальной поэтессой, стал дом известной пушкинистки Татьяны Григорьевны Цявловской² (1897 – 1978). Познакомились они через сотрудницу Толстовского музея Татьяну Николаевну Волкову (1905 – 1987), с давних пор дружившую с Цявловскими. Напомним, что Мстислав Александрович Цявловский в 1930 – 1932 годах заведовал Толстовским музеем, в 1932 – 1937 годах состоял директором музея-усадьбы «Ясная Поляна», входил в редакционный комитет Юбилейного собрания сочинений Л. Н. Толстого. «Татьяна Григорьевна, – вспоминает очевидица, – сердечно относилась к Анне Александровне, старалась ее пригреть, получше угостить и беспокоилась об ее делах³. Они всегда сидели вдвоем в кабинете. Анна Александровна была очень скромно одета и держалась скромно. Она явно нуждалась в материальном отношении» ⁴.

Весной 1957 года, в преддверии Всемирного фестиваля молодежи и студентов, развернулась кампания по очистке столицы от «нежелательного элемента». Нелегальное нахождение в Москве стало опасно, и Баркова в конце мая – начале июня уезжает на Украину, в поселок Штеровка Луганской области, к подруге по заключению В. С. Санагиной. Та была дамской портнихой, жила в частном доме в одной комнате с хозяйкой. Баркова подселилась третьей.

В Штеровке она много работала, написала повести «Как делается луна» и «Восемь глав безумия», рассказ «Счастье статистика Плаксюткина». В сентябре – октябре получила извещения о реабилитации по обеим судимостям. Надеясь на скорое возвращение в Москву, Баркова отправляет туда посылками свой архив. Однако судьбою ей было уготовано вернуться совсем в другие места.

13 ноября Анна Баркова вновь оказалась за решеткой. В постановлении на арест указано, что она, «дважды привлекавшаяся к уголовной ответственности за контрреволюционные преступления, не отказалась от своих антисоветских убеждений, осталась на враждебных позициях и является автором ряда рукописей злобного антисоветского содержания» ⁵ – имелись в виду приобщенные к делу тексты, написанные в Штеровке, которые были перехвачены на почте и изъяты у московских друзей.

31 декабря 1957 года в Москве в качестве свидетельницы допрашивалась Т. Г. Цявловская. Она показала, что, бывая у нее, «Баркова читала ей свои стихи, написанные, как она говорила, в лагере», из Штеровки «прислала письмо в стихотворной форме… Каких-либо литературных произведений Б[арковой] антисоветского содержания она не встречала, а высказываний антисоветского характера та в ее присутствии не допускала». По словам свидетельницы, навещавшая ее поэтесса «обычно находилась в подавленном состоянии и жаловалась на свою судьбу» ⁶.

27 марта 1958 года Луганский областной суд счел вину Барковой полностью доказанной и приговорил ее по статье 54 – 10 УК УССР (аналог статьи 58 УК РСФСР) к десяти годам лишения свободы с последующим поражением в правах на пять лет.

Летом 1963 года А. Баркова, находившаяся в Мордовии в Дубровлаге (пройдя перед этим Мариинск и Тайшет), обратилась с просьбой о помощи к депутату Верховного Совета СССР К. А. Федину, а в следующем году и к депутату Верховного Совета РСФСР А. Т. Твардовскому. Во многом благодаря их хлопотам в апреле 1965 года ее освобождают из заключения, в мае реабилитируют, а осенью 1966 года выдают ордер на комнату в Москве, где Барковой суждено было прожить последние годы. 29 апреля 1976 года ее не стало.

Из предложенных вниманию читателей пяти писем А. А. Барковой к Т. Г. Цявловской первые три были отправлены в Москву из поселка Штеровка Краснолучского района Луганской области УССР; четвертое – из лагеря, п/я 247/7, станция Суслово Мариинского района Кемеровской области; пятое – из подмосковного Дома творчества писателей «Голицыно».

В последние годы и творческое наследие, и сам образ Барковой как поэта и человека трагической судьбы стали возвращаться читателю. Настоящая публикация, думается, добавит к этому образу новые выразительные черты. Взять хотя бы парадоксально-острые оценки Барковой русской классики в первом письме, с которыми не обязательно соглашаться, но которые ярко характеризуют самое Баркову, или два следующих письма, являющихся стихотворными посланиями, которые отражают не только литературные взгляды автора, но имеют и собственно поэтическую ценность, позволяющую надеяться, что отныне они будут печататься и среди ее стихотворений.

Письма публикуются по автографам РГАЛИ. Ф. 2558. Оп. 2. Ед. хр. 1062. Лл. 1 – 15об., 17 – 18 об.

1

6/IX-57 г.

Давненько не брала в руки пера, дорогая Татьяна Григорьевна, ни для писем, ни для пероизведений (по-моему, это хорошая замена слова «произведение»).

Болею «сэрдцем» и читаю: Бунина, Нарежного, Павлова, Марлинского.

Повести Павлова недурны, до сих пор они мне в руки не попадали почему-то.

От Нарежного веет 18-м веком русско-малороссийским. «Добродетельный муж, пан Харитон», «целомудренная благородная девица» ⁷ и прочие наивные забавности в духе того времени.

А на Бунина я разо[з]лилась «не плоше», чем на Толстого⁸. Разговор идет не о так называемой «форме»; форма – бог с ней!

Но… пусть простят меня Музы, как сказал бы Пушкин, это – подол. Но не с научной точки зрения, как у Золя, а с лирической, подол с воздыханием, извините за плохой каламбур.

Нужно было с 1918 года до самой смерти, т. е. до 1954 или 1955 года⁹, прожить за границей и все эти десятки лет эмиграционного бытия употребить на описание встреченных когда-то шелковых, бархатных, батистовых дамских и девичьих подолов.

О нет! Я не против любви в поэзии, далеко нет! Я с удовольствием выслушаю любовную элегию от семидесятилетних Гете и Тютчевых.

Но у Бунина – именно подол, только подол в высшем смысле, так сказать. Подол в восприятии юного дворянского жеребчика конца 19-го, начала 20-го века. Исключений мало: «Господин из Сан-Франциско» и кое-какие опусы о смерти, одиночестве – очень неплохие опусы. Но в основном: «Митина любовь», «Сны» ¹⁰,»Лика», «Муза», «Дело корнета Елагина», «Ида» и т. д. и т. п.

Бунин старается отмежеваться от Тургенева. Он прав. Это голос инстинкта самосохранения. Первый и последний настоящий певец дворянской усадьбы – только Тургенев. От Бунина уже гнильцой припахивает, его дворянская усадьба «похилилась» и мохом обросла.

Мы не будем толковать о причинах социально-исторических, они ясны. Но, как говорил Ницше, не нужно хотеть быть «врачом у безнадежно больного»…

По моему личному мнению, результат таков: крупный талант, ушедший в пустоту, употребленный на фитюльки и бирюльки. О раннем Бунине я не говорю… Хотя, как Золя, как Флобер, он чересчур уж физиологичен, что ли, он слишком презирает своих героев, особенно русского мужичка. Нельзя сказать, что я в очень большом восторге от этого мужичка, но кровь, что ли, обязывает, – не знаю, но, когда его слишком уж мальтретируют¹¹, мне становится очень неприятно.

Итак: презираемый русский мужичок и обожаемый подол, обожаемый в старческих воспоминаниях, с некоей слезливо-слюнявой элегичностью.

Помню, там ¹²у нас мужчины, долгими годами мучившиеся без женщин, встречаясь с ними, противно-нежно, с этакой умиленной половой истомой лепетали:

– Дайте я повешу ваш бушлатик… Платочек спрячьте в рукавчик.

И спешили трясущимися истощенными жалкими руками хоть прикоснуться к платочку, бушлатику, платьицу.

Там это понятно и, увы, простительно, хотя все-таки очень противно.

Но весьма преклонных лет писатель, живущий в Париже и таким же точно образом трактующий «платочки, платьица, ботиночки», – это явление заставляет призадуматься. Почему Томас Манн, Фейхтвангер, Стефан Цвейг¹³, жившие в эмиграции, не докатывались до таких вещей? Или есть какая-то скрытая гниль в нашей знаменитой русской душе?

Стефан Цвейг, уже стариком, покончил с собой где-то в Америке. Это понятно и достойно глубокого уважения. Он поступил, как те римляне, о которых говорит Герцен в своей статье «С того берега»: он «завернулся в тогу и умер» ¹⁴. Он видел, что прошлое погибло даже со всем ценным, что было в нем, и не мог он принять настоящее, в котором чуял ложь, преступление, насилие, долженствующее расцвести пышным цветом.

Бунин эмигрировал, т. е. не мог принять Октябрь и все дальнейшее.

А почему, собственно, не мог принять? Усадьбу жалко, избушку на курьих ножках, поэтический дамский подол?

Выходит, что лишь по этой причине. Солнце, луна, звезды существуют не сами по себе, они предназначены озарять вышеупомянутый подол, а под этим подолом упоительные колени… Бунин мастер колени описывать, говорить нечего.

1. А. Баркова, Как делается луна. – В кн.: Анна Баркова, Избранное. Из гулаговского архива. Иваново, 1992, с. 89.[↩]
2. Первое сообщение о взаимоотношениях А. А. Барковой и Т. Г. Цявловской см.: В. Панов, Обзор архивных следственных дел А. А. Барковой. – В кн.: Анна Баркова, Избранное. Из гулаговского архива, с 278.[↩]
3. Некоторые из лагерных стихов с рекомендацией Цявловской были посланы в редакцию журнала «Октябрь» (Леонид Таганов,»Прости мою ночную душу…». Книга об Анне Барковой, Иваново, 1993, с. 125).[↩]
4. Письмо К. П. Богаевской О. К. Переверзеву от 27 июня 1997 года.[↩]
5. В. Панов, Обзор архивных следственных дел А. А. Барковой, с. 276.[↩]
6. Выписки из «Следственного дела А. А. Барковой 1957 – 1958 годов». Личный архив Л. Н. Таганова.[↩]
7. Стилизованные цитаты из романа В. Т. Нарежного «Два Ивана, или Страсть к тяжбам».[↩]
8. Видимо, намек на беседы автора с адресатом о Л. Толстом.[↩]
9. Иван Алексеевич Бунин (1870 – 1953) эмигрировал в 1920 году.[↩]
10. Рассказ «Сны Чанга».[↩]
11. От maltraiter (франц.) – плохо, грубо обращаться с кем-либо.[↩]
12. В лагере.[↩]
13. Названные немецкие писатели эмигрировали из Германии и 1933 – 1934 годах, после прихода к власти Гитлера.[↩]
14. Римские философы «умели умирать… хладнокровно, безучастно к себе; они умели, пощаженные смертью, завертываться в свою тогу и молча досматривать, что станется с Римом, с людьми» (А. Герцен, С того берега. – А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. VI, М., 1955, с. 105 – 106).[↩]