«Писательство – наш способ жить». Беседа с корреспондентом «Вопросов литературы»

– Хотя ваши поэтические произведения переводились у нас, – можно назвать имена Маргариты Алигер, Давида Самойлова, Владимира Корнилова, Льва Озерова, – русский читатель не знает вашей творческой биографии. Расскажите немного о себе.

– Когда тебе 77 лет, биография – дело долгое, но я расскажу о себе вкратце. Я родился в Софии, в интеллигентной семье. Мой отец – д-р Нисим Меворах – был видным юристом, моя мать – Мария Петрова – преподавала в гимназии французский язык. Я кончил итальянскую гимназию, а затем медицинский факультет в Софии, но меня рано увлекла литература, так что врач из меня не получился. После войны я четыре года проработал в Риме в качестве атташе по печати, а потом моей судьбой стала литература: оглядываясь назад, я вижу годы и годы работы в области поэзии, кино, театра, перевода, литературы для детей. Я женат, у меня дочь, внук и внучка.

– Вы перечислили столько жанров, – как вам удается их сочетать и какой из них вы считаете для себя главным?

– По правде говоря, мне неловко рассказывать о себе. На ум приходит разговор с одним зарубежным поэтом: он рассказал мне о себе, а потом я попросил его назвать мне несколько имен наиболее значительных его собратьев. Он указал на себя.

Я подумал, что он меня не понял, и повторил вопрос, но он снова ткнул себя пальцем в грудь. Другими словами, я боюсь показаться нескромным.

– Вам эта опасность не грозит.

– Дай-то Бог. Ну что ж, продолжим. Вы спрашиваете, какой жанр для меня главный. Бесспорно, это – поэзия. В юности я думал, что ничем другим не буду заниматься. Лишь позже меня увлекли театр и кино, и я до сих пор не высвободился из их плена. А для детей я стал писать, когда состарился, – по всей видимости, это закономерно, – и все же главным для меня жанром осталась поэзия. Я даже придумал для себя такую формулу: «Я пишу поэзию для чтения, для сцены и для экрана».

– Тогда начнем с поэзии в узком смысле слова.

– Хорошо. Стихами я дебютировал в предвоенные годы и во время войны. Главное из того, что я тогда написал, были большие поэмы или циклы стихотворений: «Мальчик-с-пальчик», «У синего моря», «Juvenes dum sumus», «Чердачные воспоминания». Среди более поздних поэм можно назвать «Погожей осенью» и «Прощай, отец». После поэм и параллельно с ними в течение многих лет писались отдельные, самодостаточные стихотворения. Вереницу их открыл сборник «Грибной дождичек», и я продолжаю писать и публиковать их под общим заглавием «Новые стихи» и «Возраст сроков». Особняком в смысле жанровой принадлежности стоит дюжина сатирических поэм и стихотворений для детей… И разумеется, переводы – чуть не забыл.

– А каковы характерные черты вашей поэзии – насколько вы сами можете их видеть?

– Да, это трудно – смотреть на себя со стороны. Может быть, лучше начать с формы, которую я использую. В ней нет ничего нового. Вы, быть может, знаете, что я пишу традиционным для болгарской поэзии классическим рифмованным стихом. Помню одну из эпитафий в «Антологии реки Спун» американца Ли Мастерса – эпитафию старомодному поэту, чьи строчки тарахтят, как горошины в стручке, в то время как Гомер и Уитмен гудят в вершинах сосен. Однако я и до сего дня не могу избавиться от этого «тарахтенья». Более того, я чувствую, что со временем мои требования к форме – выдержанный силлабо-тонический стих и точная рифма – становятся все более строгими. Не знаю, к лучшему это или к худшему.

– О вас говорят как о мастере рифмы.

– Да, и эта слава, связанная главным образом с моими ранними и сатирическими поэмами, не слишком меня радует, заставляя обращать внимание прежде всего на виртуозность, на акробатику слова, а для меня важнее всего простая, доступная человеческая интонация, понятный читателю, я бы сказал – прозаический, слог. Когда рифма чересчур эффектна и редка, она привлекает к себе внимание и уводит читателя от главного. Только в юмористических произведениях сверкание рифмы не только не мешает, но помогает восприятию. И знаете почему? Потому, мне кажется, что в юмористическом стихотворении нужный эффект достигается тем, что «несерьезное» содержание облекается в строгую форму, которая явно потребовала «серьезного» труда. И чем ярче этот контраст, то есть чем более «ценна» рифма, тем смешнее становится стихотворение. Думаю, что поэтому эпиграммы не пишут белым стихом. В юмористических же стихотворениях «акробатика» вполне уместна.

– Богат ли рифмами болгарский язык?

– Думаю, что да. У нас нет тех богатых возможностей, которые дают ваши падежи, но вопрос о богатстве или бедности рифм заключается, на мой взгляд, в другом: рифмы становятся убогими и начинают повторяться в тех случаях, когда убоги и склонны к повторению мысли пишущего. И наоборот: когда его ассоциативные связи богаты и сам он выступает первооткрывателем в неосвоенных областях жизни – а значит, и словаря, – всегда появляются свежие рифмы, извлеченные из целинных пластов языка.

– Вы упомянули, что ваш собственный авторский язык доступен читателю.

– Да, я стараюсь, чтобы он был именно таким – понятным, нормальным, конкретным, если хотите – бытовым. Другой характерной чертой того, что я пишу, можно считать юмор, пусть не всегда веселый. Как можно видеть, я часто прибегаю к нему, потому что не люблю тот стиль, который французы называют «стилем пожарника», то есть не люблю, когда в стихах много звона и сверкания касок. Ваш чудесный поэт Окуджава где-то писал, что в Царскосельском парке он испытал желание произносить «высокопарные слова». Я тоже радуюсь, когда в моих стихах вдруг зазвенит высокая нота прямого лирического самовыражения, но это со мной случается редко. У меня другая интонация – чаще всего я выражаю свои чувства и мысли с помощью того, что теперь называют «объективным коррелятом». К примеру, один случай: на лестнице незнакомого дома, куда несколько приятелей идут в гости, автоматически отключилось освещение. Потом кто-то внизу включает свет, и они видят, что все они пытались нащупать выключатель, вытянув руки каждый в своем направлении… Я пересказываю одно свое стихотворение из более поздних, чтобы пояснить, каким образом я пишу во второй половине жизни.

– Значит, в вашем творчестве есть различные периоды?

– Да, конечно. Хотя бывало и так, что я показывал друзьям что-нибудь из вновь написанного и спрашивал: «Правда ведь, на этот раз я отошел от себя?» – а они отвечали мне: «Ты все тот же». И все-таки периоды в моем творчестве есть. Вначале – то есть где-то в довоенные годы – стиль у меня был совсем другой. Начинал я – да, я, дитя города, – со стихов о деревне, которая сильно подействовала на мое молодое воображение своими красками, запахами, звуками. И первыми моими произведениями – я уже говорил об этом – были длинные поэмы и циклы стихотворений. Мир явно казался мне ярким, переполненным новыми для меня образами и деталями, порождающими новые метафоры и сравнения, которые я боялся упустить. Сильное воздействие оказывал на меня и круг моего чтения. Позднее формат моих произведений стал сокращаться, слова стали ложиться на бумагу более плотно. Все чаще в последние десятилетия мои стихотворения отталкиваются от реальных случаев из жизни автора, в них начинает преобладать повествовательное и даже анекдотическое начало. К лучшему это или нет – не мне судить. Некоторые говорят, что лучшее из того, что я написал, – это мои первые поэмы, но я с негодованием отвергаю это утверждение…

– Мы на вашей стороне. Но вы говорили о воздействии книг. Чье влияние вы испытали в молодости? Вы упомянули Окуджаву.

– Он мой современник, вероятно, даже моложе меня. В нем я вижу скорее поэта, близкого мне по интонации. А русская поэзия оказывала на меня сильное влияние еще десятилетия назад, когда я делал в литературе первые шаги. Мои родители были людьми левых убеждений, и советские поэты, наряду с произведениями наших левых авторов, были среди первых мной прочитанных: Маяковский, Есенин, Пастернак, Ахматова, Заболоцкий. Еще я любил Светлова и Багрицкого, из вашей классики больше всего – Пушкина и Некрасова. Позже я узнал и оценил Цветаеву, – какое-то глупое предубеждение, навеянное, вероятно, ее именем, мешало мне раньше обратиться к стихам этой «эмигрантки». Вы, может быть, улыбнетесь, если я скажу вам, что первые уроки поэзии мне дала ваша детская поэзия: