Пересечение многих начал
В. Кардин, Точка пересечения. Литературно-критические очерки, м., «Современник», 1884, 336 с.
Что остается от суждений и оценок критика, работающего «здесь и сейчас», влияя на последующее развитие литературного процесса? Очевидно, нечто, обладающее ценностью как бы поверх итоговой правильности или ошибочности того или иного частного мнения. Это «нечто» – позиция критика, духовно-нравственный стимул его деятельности, то, во имя чего торопится он сказать свое слово о современности.
Центральная тема новой книги В. Кардина – литературный герой; автора волнует «человек как индивидуальность и как общественное, нравственное явление сегодняшнего дня, как миг пересечения многих начал» (стр. 125). Составляющие сборник статьи, написанные в разное время (некоторые из них публиковались и в «Вопросах литературы»), объединены не только по тематическому, но и по пафосному признаку.
Честность – так, наверное, можно определить критический пафос В. Кардина. Не случайно автор постоянно подчеркивает, что нравственный долг критика – говорить правду не взирая на лица. Конечно, признает он, «во все времена выходили хорошие произведения и плохие… От критики сие не зависит. Но ей по плечу честно определять положение в искусстве, отделяя подлинные ценности от ложных, постигать истоки удач и срывов…» (стр. 201). И свою правоту В. Кардин доказывает не отвлеченными декларациями, а убедительным анализом, спокойно и твердо вступая в спор и с авторами разбираемых произведений (В. Катаевым, Б. Васильевым, Ю. Нагибиным), и с коллегами-критиками.
«По существу ли эти споры?» Если переадресовать вопрос, сформулированный в названии одной из статей сборника, самому В. Кардину, то ответ будет однозначным: да, только до существу.
Мы еще сможем убедиться в этом, а пока обратимся к статье «Границы безграничности», посвященной проблеме документального и биографического жанра в современной прозе и во многом ставшей, на мой взгляд, центром пересечения всех сюжетных линий новой книги В. Кардана.
Анализ ведется на разных уровнях – от общетеоретического (взаимоотношения писателя и документа; мера допустимого вымысла и т. д.) до сугубо конкретного стилевого анализа. Пройдем и мы вслед за критиком все этапы погружения в тему: это позволит нам не только уяснить суть дела, но и наглядно представить «рабочие» установки В. Кардина, особенности его метода.
Начинается статья давним эпизодом: некий художник изобразил сердечную встречу Пушкина и Бестужева, а некий издатель дал подпись к репродукции; «Пушкин на Украине». Все бы ничего, да, как выяснилось, герои картины на Украине одновременно никогда не бывали. И вообще неизвестно, виделись ли они когда-нибудь лично. Но одно дело – исключить возможность встречи и совсем другое – предположить ее невозможность. Идя наперекор первому варианту, художник (а значит, и писатель!) изменяет закону правды – исторической и эстетической; воспользовавшись непроясненностью второго варианта для своих целей, он вступает в область неподсудного авторского вымысла. Впрочем, всегда ли неподсудного? В решении этого вопроса В. Кардин далек от прямолинейности: «…Между человеком, некогда реально существовавшим, и его сегодняшним «литературным двойником» неизбежен зазор. Хочется лишь.., чтобы этот зазор был поуже» (стр. 100).
Что значит – «поуже»? Как «вычислить» этот зазор, по каким меркам? Здесь В. Кардин предлагает два уточнения, одно из которых вполне традиционно, а другое – неожиданно, хотя и напрашивается, казалось бы, само собой. Первое можно определить кратко: «Представление о «двойнике», восприятие его неодинаковы в разных жанрах…» (стр. 100). Второе потребовало от критика нескольких страниц «иллюстраций», заменивших собою формулировку. Он вспомнил и давний роман Т. Толстой «А. Бестужев (Марлинский)», и повесть В. Ягунина «Ах, тошно мне…», и сопоставил ее с исследованием В. Шадури, и обратился к «Блокадной книге» А. Адамовича и Д. Гранина, а единственно точное слово так и не произнес. Между тем слово это – ответственность – просвечивает сквозь каждую фразу его разборов. В самом деле, разве не к ответственности писателя апеллирует В. Кардин, когда говорит: «желателен художнический такт, помогающий соблюсти пропорцию между «поисковой» линией и главным содержанием» (стр. 108)? Разве не ее благодатным избытком объясняет он успех авторов «Блокадной книгах? Разве, наконец, не тот же самый критерий: заставляет В. Кардина порицать Ю. Щеглова, который «навязывается читателю в собеседники, без особой нужды посвящает в не ахти какой оригинальный поиск и ход собственных мыслей» (стр. 107)?..
Если писатель не пожелал или просто не сумел изнутри пережить воссоздаваемую эпоху, если он не сделал над собой нравственного усилия и не расширил свой исторический кругозор, расплачиваться ему придется… героем. Да, именно так. Например, герой повести В. Ягунинаг носящий имя Бестужева-Марлинского, и его реальный прототип оказались слишком непохожими друг на друга, чтобы читатель поверил писателю* чьи «художнические средства решения оправданной задачи разочаровывают» (стр. 101). И уже как следствие несостоявшейся писательской позиции, приведшей к исторически неправомерной концепции героя, начинает саморазрушаться стиль повествования:. «темные глаза.., как два провала, мертво глянули на офицера» (стр. 102). Вывод В. Кардина жесток, но оправдан: «Да стоит ли из-за такого тревожить великую тень?» (там же).
Мы видим, как общелитературная проблема документалистики «перетекает» в статье В. Кардана в проблему этической позиция писателя. А та в свою очередь проецируется на главную тему всей книги – тему героя. Однако В. Кардин за разговорами об идеях, проблемах, прототипах не забывает и о художественной ткани, эстетическом строе произведения. Он не отрывает дух анализируемого произведения от плоти его, но ищет и находит связующее звено двух этих ипостасей художественного творчества: «Нельзя… выводить фантазию художника напрямую из его взглядов на жизнь. Но и нельзя упускать из виду тонкую, постоянно существующую связь между ними. Надо отличать благое в миросозерцании, оплодотворяющее фантазию, от того, что ведет к нарушению жизненной правды, этических норм» (стр. 114). С другой стороны, В. Кардин никогда не стремится применять это верно найденное определение схоластически; напротив, гибкость и объективность относятся к лучшим чертам его критического дарования. Скажем, разбирая «по косточкам» ранний симоновский рассказ и приходя к выводу о том, что неудача была предопределена надуманной, этически сомнительной концепцией героя, автор соотносит содержание рассказа с ситуацией военного времени, подчеркивая, что «время – категория влиятельнейшая» (стр. 111). Так что у нас нет ни малейших оснований сомневаться в том, что В. Кардин неотступно следует собственному призыву:
«Быть объективным и сохранять индивидуальность, независимость оценок. Преклоняться, но не падать ниц… Сознавать себя хозяином, но ни на секунду не забывать о первом творце» (стр. 119).
С размышлениями о документальном жанре, которые стали убедительными из-за того, что профессиональное умение В. Кардина опиралось на его принципиальную позицию, прямо перекликаются статьи «Игра в слова», «По существу ли эти споры?», «Точка обзора, точка отсчета», «О пользе и вреде арифметики».
В первой из них внимание сосредоточено на языковой стихии прозы Бориса Васильева, – стихии, которую писатель пытается покорить с помощью схемы и которая в результате жестоко мстит ему за это, разрушая авторскую оценку героя. К примеру, Ковалев из повести «Самый последний день», замышлявшийся как насквозь положительный образ, объективно воспринимается иначе. Излюбленные им уменьшительные суффиксы, причмокивающее сюсюканье, более чем сомнительная «моральная программа» приводят к тому, что «мудрость Ковалева переходит в заскорузлость, доброта отдает жестокостью, от наивности веет невежеством» (стр. 243). Многие из этих упреков справедливо отнесены и к роману «Не стреляйте в белых лебедей», получившему в критике почти безоговорочное одобрение. Самостоятельность критика проявилась не только в том, что он «выпал» из общего приветственного хора, но и в том, что он не ограничился общими замечаниями, а точно назвал подспудную причину неудачи: слабость и двойственность этической позиции талантливого писателя, сказавшиеся уже в повести «Самый последний день»: «С одной стороны, Б. Васильев открыто выступает против формулы: «Добро должно быть с кулаками», а с другой – положительнейший Ковалев – чуть что: «Ты ему кулаком…» (стр. 243 – 244). Жаль, что в статье, посвященной (среди прочего) проблеме стиля, попадаются языковые огрехи («Повесть подводит к нему (звездному часу. – А. А.)… не веря в чудеса», стр. 254). Смущают и грубоватые сравнения, и оттенок снисходительной пренебрежительности (ср.: «писательские попытки… скрестить сивку-бурку и космическую ракету», стр. 251). Но не язвительностью, а доказательностью ценны доводы критика.
Характерно, что не вызывает серьезных возражений суровая оценка исповедальной повести В. Катаева «Алмазный мой венец» в статье «Точка обзора, точка отсчета», ведь она произносится спокойно, с достоинством. Сопоставляя «исповедующихся» перед читателем героев А. Крона («Бессонница»), П. Нилина («Впервые замужем») и В. Катаева, автор размышляет и об их жизненной позиции, и о нравственном миропонимании их творцов. «Где, как не в исповеди, сказать о грехах, пороках, слабостях (своих и чужих)? Однако нелегкие признания делались в литературе с высокой надеждой на искупление, очищение» (стр. 142). Вот почему В. Кардин не принимает героя-рассказчика катаевской прозы, который «продолжает давнюю пикировку» со своими литературными друзьями-соперниками, ничуть не заботясь о том, что «процесс этот поневоле односторонний: ни ответить, ни возразить королевич, ключик, конармеец не могут» (стр. 140). Жаль, что само собой напрашивающееся сопоставление с катаевским же «Святым колодцем» не проведено: там ведь память героев была куда как более добросердечна. Не отнесешь к профессиональным достоинствам В. Кардина и привычку бросать по ходу дела отрывочные замечания вроде этого: большинство повестей П. Нилина «позволительно счесть рассказами. Они отвечают признакам того и другого жанра» (стр. 143). Что это за признаки? И зачем повести считать рассказами, если они «отвечают признакам того и другого жанра»? В таких вот мелочах обнаруживается расхождение верной позиции критика и некоторых его рабочих установок.
Так, чтение статьи «По существу ли эти споры?», посвященной интереснейшей проблеме внутренней полемики, противостояния «писателей, не обязательно сознающих себя оппонентами, творящих безотносительно друг к другу и не склонных кого-то специально опровергать» (стр. 259), вызывает противоречивые чувства. С одной стороны, невозможно не согласиться с сопоставлением и противопоставлением отношения к человеческому страданию у В. Распутина и Ю. Нагибина. Если первый стремится показать, что «человек, ставящий себя вне беды, оказывается невольным ее виновником» (стр. 276), то второй изображает в рассказе «Терпение» боль инвалидов как некую экзотику, повод для создания смачных натуралистических сцен. Вывод критика точен: «Предписывают лекарства от боли; боль не предпишешь. Либо она есть, либо нет. Когда есть, писатель безбоязненно и осторожно вступает в, казалось бы, запретное, находя и там человека… цепляясь за это человеческое, высвечивая его и пестуя. В противном случае перед ним скопище духовных калек, представляющих экскурсионный интерес…» (стр. 277). Но, с другой стороны, целый ряд неточностей, а то и свидетельств недостаточно глубокого прочтения снижают ценность этой работы. Скажем, нет ничего предосудительного в том, что В. Кардин не принял рашутинский рассказ «Наташа». Что называется, вольному воля. Но зачем же ставить все с ног на голову, утверждая, что герой рассказа летает с Наташей в «наркотических снах» (стр. 260); что видение это – результат «послеоперационной немощи» (стр. 267) н т. п.? Ведь в художественном мире Распутина «полеты» – явь» а не «выдумка», хотя бы и «наполовину» (стр. 260), и писатель вовсе не виноват в том, что критик испытывает странное недоверие ко всему выходящему за тесные рамки обыденного практического опыта. (Кстати, В. Кардин здесь не одинок. В недавней статье И. Дедкова1 слышатся те же глухие упреки в адрес нового распутинского цикла и даже появляется определение «мистический», на всякий случай взятое в кавычки.)
И, поскольку речь зашла о недостатках, о расхождении, а не о пересечении «многих начал», имеет смысл вернуться к первой главе (точнее бы – разделу) книги – «История, документ, характер». Составившие ее статьи («Допрашивая архивы», «Пророки в своем отечестве», «Преодоление дистанции», «Исторический роман сочинял я понемногу…», «Границы безграничности») решают единую проблему – «рождение героя документальной прозы» (стр. 9).
Тема эта настолько важна для В. Кардина (автора документальных повестей о Бестужеве-Марлинском и о генерале Вальмере, а также исследования о документальной прозе «Пределы достоверного»), что он опять вернулся к ней сразу после выхода рецензируемой книги2. Но любимые дети – не обязательно лучшие.
Во-первых, проблема эта скорее литературоведческая, чем собственно критическая, и потому теоретическая база здесь необходима. Однако мы не найдем у В. Кардина ссылок на соответствующие исследования. В результате критик снижает разговор о герое до размышлений о нем как о живой личности. Разницу между тем и другим нет необходимости подчеркивать особо, видимо, полагает он. Конечно, герой «приходит» из жизни и «возвращается» в нее (стр. 334), но не в прямом, а в метафорическом смысле. Не стоит об этом забывать. Неясно также, как соотносятся историческая повесть, основанная на документах, и повесть документальная (скажем, «Таежный тупик» В. Пескова) о наших современниках. Почему произведения первого жанра тяготеют к «собственно» художественной литературе, тогда как вторые – к журналистике?
Проблема освоения современным писателем исторического материала решена куда успешнее. Тут у В. Кардина и приемы неожиданные находятся (скажем, сопоставление повестей Ю. Трифонова, Ю. Давыдова и др. об одних и тех же деятелях «Народной воли»), и критерий историчности назван («то, что могло быть, и нигде не доказано, что этого не было», стр. 66). Особенно удачна в этом смысле статья «Границы безграничности». Однако частные недочеты снижают ценность даже самых интересных статей В. Кардина. Так, доказывая мысль о «земной» природе любого литературного образа, критик приводит факт… мифологии («греческие боги на Олимпе сводили вполне житейские счеты», стр. 10). Подтверждением того, что «Пушкина привлекали (заметьте: не «интересовали», а именно «привлекали». – А. А.) дворяне, принимавшие сторону Пугачева» стр. 17), служит, наряду с Дубровским, Шванвич – прототип… -рина! (Что ж, «бывают странные сближения», – говорил Пушкин…)
Не могу положительно оценить и две статьи из трех, составивших последнюю главу книги – «Уроки мастеров». Одна из них, «Реальность истории и романтика игры», посвящена катаевскому «Белому парусу», другая – «С младых лет» – о М. Исаковском, и обе они демонстрируют невозможность применения методов текущей критики к произведению, ставшему фактом истории литературы, культуры вообще, а не только современной. Здесь требуется уже литературоведческое исследование (с соответствующими задачами и подходом), иначе критик рискует повторить прописные истины. (Кстати, фамилия Пети Бачея склоняется и нельзя говорить: «Стал… Петей Бачей», стр. 291.) Кроме того, статья о М. Исаковском никак не соотнесена с остальными темами сборника (герой литературы, писатель и история, нравственная позиция художника). Зато третья статья – «Сон, увиденный дважды» – с лихвой искупает недостатки двух первых. Критик нашел благодатный для себя эпизод в творческой биографии П. Нилина: фактически один и тот же сюжет писатель обработал в двух принципиально разных повестях – ранней «О любви» и поздней «Жестокость». Находка эта позволяет сказать не только о направлении, в котором развивались художественный талант и этическое самосознание Нилина, но и о качественных переменах в концепции героя – участника послереволюционных событий, о диалектике любви и долга… Эта статья объединила в себе лучшие качества критического таланта В. Кардина: мужественную честность и обстоятельную объективность, независимость мнений и уважение к тексту; и та задача, которую автор ставил в начале книги, – решить проблему героя на всех уровнях современного литературного произведения, – в итоге успешно выполнена.
Разумеется, я мог бы смягчить или даже вовсе опустить многие упреки в адрес В. Кардина, тем более что на фоне некоторых других критических публикаций последнего времени его огрехи выглядят не столь существенными. Но предоставим слово самому В. Кардину: «…Критик, склонный к панегирикам, обычно хвалит не за то-то и то-то, а потому-то и потому-то. Потому что «надо», «разумно», «целесообразно», «выгодно»…» (стр. 199). Было бы смешно делать скидку автору, который сам против скидок протестует. Тем более что лучшие страницы книги «Точка пересечения» стали результатом действительно состоявшегося синтеза принципиальной позиции критика и его несомненного мастерства.