Переписка А. С. Серафимовича и Ф. В. Гладкова. Вступительная заметка, публикация и комментарии С. Гладковой

Знакомство Федора Гладкова и Александра Серафимовича произошло в конце 1921 года или в 1922 году – в пору самой увлеченной их работы над произведениями, которым суждено было стать советской классикой.

«Он рассказывал мне, что начинает работать над «Цементом»… – вспоминал Серафимович. – Работал он буквально с утра до глубокой ночи, а иногда и ночами… Отрывался только, чтоб купить себе хлеба и еще какую-нибудь невзыскательную снедь. Я говорил ему: «Долго вы так не выдержите» ¹.

Гладков в свою очередь вспоминал, как Серафимович в 1922 году читал собравшимся у него писателям главы из «Железного потока»: «Повесть эта поразила нас своей величавой простотой и глубокой народностью. Мы восприняли ее тогда как подлинную поэму о революционном духе русского народа, о неистребимой его силе, самоотверженности и великом его назначении… Когда Александр Серафимович окончил чтение, все долго молчали под сильным обаянием этой поэмы. Не было слов, чтобы выразить глубокое волнение. И это волнение было в глазах у каждого – все понимали друг друга в этом молчании» ².

В эти годы встречи писателей происходили чаще на квартире у Серафимовича, который постоянно устраивал дружеские вечера. На Пресне, в Большом Трехгорном переулке, у Серафимовича побывали и Фурманов, и Шолохов, и Неверов, и Новиков-Прибой, и многие другие писатели, часто совсем безвестные, только вступающие в литературу. Федор Гладков писал: «…Александр Серафимович любовно и нежно относился всегда к начинающим и молодым писателям. Очень и очень многим он помог укрепиться, стать на ноги и выйти на большую дорогу. Я с благодарностью вспоминаю его дружескую помощь мне в первый год пребывания моего в Москве» ³.

В письмах Гладкова и Серафимовича, – а их связывала многолетняя дружба, – чувствуется взаимная забота, видно, что писатели в курсе всех дел друг друга, и прежде всего, конечно, литературных. Сама манера писем Серафимовича, поддерживаемая и Гладковым, подчеркивает простоту отношений.

Первое письмо Серафимовича к Гладкову относится к сентябрю 1925 года. Появились отклики на «Цемент», который закончила печатать в шестой книге «Красная новь» (помечен журнал июлем – августом). Потом роман получил большую прессу⁴, а пока его упоминали в обзорных статьях. Роман хвалили, но несколько снисходительно. Н. Осинский, например, в статье «Литературные заметки» предостерегал, чтобы Гладков не «возомнил» о себе и не «произвел себя в Гоголи» (?!) («Правда», 26 июля 1925 года). Он заметил свысока, что «Цемент» написан «не кистью, а помелом», что автор «ляпает и ляпает».

Статья Серафимовича, в которой «Цемент» назван «первым широким полотном строящейся революционной страны», явилась, по сути, первым серьезным печатным отзывом об этом произведении. Позже, готовя эту статью для собрания сочинений, Серафимович снабдил ее комментарием, в котором писал, что характеристику, данную им в 1926 году, по-прежнему считает совершенно правильной⁵.

Современная критика склонна упрекать Серафимовича в том, что он не понял образа Бадьина, объявив его положительным. При этом забывают, что роман претерпел длительную эволюцию. «Цемент» 1925 года сильно отличается от последней прижизненной публикация его 1958 года⁶. Если учесть, что Серафимович знакомился с романом еще тогда, когда он писался, то оценка им Бадьина станет понятнее (Гладков долго колебался, как подать этот образ). Кстати, Серафимович был не одинок в своей оценке: критика 20-х годов была с ним солидарна в этом вопросе.

И Серафимович, и Гладков являлись членами «Кузницы». Входя в РАПП, «Кузница» была там на особом положении. Напостовская критика подвергала поэтов и прозаиков этой группы постоянным нападкам. По ряду вопросов «Кузница» расходилась с РАПП и иногда объединялась с «Перевалом» против «напостовцев» ⁷.

Из переписки видно, что взгляды Серафимовича и Гладкова на современный литературный процесс близки. Резолюция ЦК РКП (б) от 18 июня 1925 года «О политике партии в области художественной литературы» была принята ими безусловно. В дополнение к публикуемой переписке хотелось бы привести отрывок из письма Ф. Гладкова к В. П. Полонскому, где Гладков особенно подробно и откровенно пишет о своем отношении к пролетарской литературе и «попутчикам», к «вождям» РАПП и А. К. Воронскому. Письмо написано 12 сентября 1925 года и является непосредственным откликом Гладкова на статью В. Полонского «К вопросу о наших литературных разногласиях» («Печать и революция», 1925, N 4), направленную против книги Г. Лелевича «На литературном посту» (давшей потом название журналу). Ф. Гладков приветствует статью В. Полонского и пишет о том, что его собственная позиция отличается и от позиции РАПП, и от позиции А. Воронского. Опираться целиком на «Кузницу» в этом вопросе он также не может.

Ф. Гладков пишет В. Полонскому: «Лично я привык мыслить родную литературу как единый массив, внутри которого неустанно и напряженно происходит молекулярная работа творческих единиц, школ и направлений. Это мое преступное убеждение живет во мне очень давно (с начала 900-х годов) и не изменилось до сих пор». В письме к А. Серафимовичу того же времени (от 5 октября 1925 года) Ф. Гладков снова выскажет эти мысли, может быть, на этот раз чересчур размашисто, не совсем точно (почти в тех же выражениях он напишет об этом позднее и М. Горькому).

Далее Гладков пишет о том, что революция привела к резкой дифференциации в рядах русских писателей, бросив их по разные стороны баррикад. «Что же стало с литературой по эту сторону баррикад? Классовая борьба? Гражданская война? Вещь невообразимая, поскольку силы по эту сторону баррикад призваны укреплять и защищать революционные позиции… Не самоистребление, а крепкий союз… Весь вопрос для меня сводится к методам художественной работы и – только… Не анахронизм ли все эти группировки в наши дни?..» ⁸

Искренняя заинтересованность в судьбе советской литературы, в путях ее дальнейшего развития звучит в письмах Гладкова и Серафимовича, писателей, вся жизнь которых была отдана служению народу.

 

30.IX.25.

Ялта. Аутская 15.

Милый Федор Васильевич, здравствуйте. И Татьяна Ниловна, здравствуйте. И Вася, и Буба⁹, здравствуйте особливо.

Во первых сих строках уведомляю Вас, что я чувствую себя, как пустая баранья кишка. А все через кого? – а все через докторов, Пока натыкался на разумных, они говорили, что у меня все великолепно. А как наткнулся на буяна, он, сукин сын (извините, пожалуйста, чуть не выразился), послушал и мрачно изрек: у вас туберкулез в обеих верхушках (в левой больше) и в правой нижней доле хрипы.

И потом зарычал, показывая желтые клыки:

– Да за каким чертом вас принесло на юг. Вы разве не знаете, туберкулезным в жару ни под каким видом. Сидели бы там у себя в центральной губ[ернии] в сосновом лесу.

Я очень рассердился и… Но тут начинается история особливая только для Бубы и Васи. Вы, Федор Вас[ильевич] и Татьяна Ниловна, отворотитесь и не глядите.

Так вот, милые пионеры, я очень рассердился. А рассердился оттого, что у меня внутри в легких оказался кусок дерева, который называется палкой д[окто]ра Коха. Вот я зарычал на всю Ялту, так что даже от берега волны в море побежали:

– Иго-орь! Я хочу в горы. У меня Коховская палка сидит в груди, и я хочу в горы.

Игорь – мой сын. Он вдвое выше меня и по вечерам бьет меня, если я поздно ложусь спать (смотри, Буба!). Так Игорь побежал к татарину и заревел:

– Татарин, давай нам лошадь на 10 дней. Татарин с испугу закричал:

– Бери, вот лошадь, ха-ароший лошадь: три ноги, три зуба и хвост голый. Давай мине 40 руб[лей], и сам корми 10 дней, а сдохнет, давай мине 300 р[ублей].

Вот мы нагрузили на голохвостого коня одеяла, подушки, пальто, пледы и еще много разного хозяйства, так что коня (а он гнедой) не стало видно. Конь шумно вздохнул, обернул голову, посмотрел, показал клык и сказал:

– Ну и дураки! – И пошел, не глядя на нас, а на нем качалась огромная гора.

А чтоб он не сдох, мы на эту гору навалили трехпудовый мешок с овсом. Конь ничего не сказал, только рее время кряхтел и кашлял, а мы его поддерживали, чтоб не упал, так как он шатался под качавшейся на нем горой.

Так мы шли (не по шоссе, а по кордонной тропе, вдоль моря) через ущелья, виноградники, по тропинкам, которые лепились по самому краю обрывов. И было чудесно. Только конь кашлял, хрипел, сморкался и спотыкался.

Нас было четверо: я, Фекла Родионовна¹⁰, Игорь и студентка.

Ночевали, где заставала ночь, – у моря, в перелесках, возле виноградников, в ущельях. В одном месте, когда шли у самого моря, у нашего Гнедко стали разъезжаться ноги. Что за чудо! Вот, вот раскорячится совсем. Кто-то догадался, поднял ногу, стал осматривать, а у него внутрь подковы вклинился гладкий, круглый голыш. Насилу вытащили.

Когда подходили к Алуште, надвинулась ночь, стал накрапывать дождь. Ничего не видно. Спуски, подъемы. Гнедко идет, все жмется к скале; под ногами далеко внизу шумит невидимое море. Вдруг впереди шум, крики, отчаянное: «Стой! стой!» Какие-то темные фигуры подходят, пихают назад нашего Гнедко.

«Э-э, это – разбойники!..» – подумал я и полез за револьвером.

Наш Гнедко все пятился назад, недовольно кряхтел и кашлял, а люди злобно закричали:

– Кой черт несет вас: тропки нету тут, смыло, одна стена до самого моря, так бы и загули туда, костей не разыскали б.

. Я револьвер тихонечко спрятал, а по спине у меня поползли муравьи. В Алуште ночевали в гостинице, и нас обворовали.

Потом пошли в глубь гор и лесов в Космодемьяновский монастырь.

В этих местах никто не имеет права не то что дерево срубить – веточку отрезать, травы скосить охапку; ни под каким видом нельзя стрелять ни птиц, ни зверей: заповедник. А водятся тут благородные олени (200 штук), дикие козы, муфлоны. Муфлоны – это дикие бараны. Их привезли со скал Сицилии, они развелись и живут в самых диких трущобах. Были тут и зубры (9 штук). 3 штуки привезли с Кавказа, и они тут развелись. Во время гражданской войны мужички их всех перестреляли; в расщелинах скал, где снег сохраняется круглый год, устроили ледники и сохраняли мясо; а в деревнях из зубров делали колбасы и прибыльно торговали. Так и перевелись зубры. Из монастыря Космодемьяновского монахинь разогнали, а которые остались – занимаются стиркой, обеды готовят и по ночам потихоньку стирают слово «бог» на развешанных плакатах: «Никто не даст нам избавленья, ни царь, ни (стерто) и ни герой…»

В церквах устроили клуб, красный уголок и очень интересный музей: тут все птицы, все звери, которые водятся в заповеднике.

Приезжает много экскурсантов. Проводится электрический трамвай Симферополь – Алушта через заповедник. Имеется наркомпросовский дом отдыха.

Кроме птиц и зверей водятся тарантулы, мохнатые пауки, укусит, так распухнешь вдвое. Мы одного поймали, держали в стакане, кормили мухами. Водятся скорпионы в камнях, от него можно умереть, сколопендры – это многоножка <…>

1. А. Серафимович, Собр. соч., т. X, Гослитиздат, М. 1948, стр. 457.[↩]
2. Федор Гладков, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8, Гослитиздат, М. 1959, стр. 415.[↩]
3. Федор Гладков, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 8, стр. 422 – 423.[↩]
4. Обзор отзывов современной и зарубежной критики на роман можно найти в статье В. А. Бартенева «Цемент» Федора Гладкова как этапное произведение советской литературы 20-х годов», см. в кн. «Из истории советской литературы 20-х годов (Материалы межвузовской научной конференции)», Иваново, 1963.[↩]
5. А. Серафимович, Собр. соч., т. X, стр. 457.[↩]
6. См. об этом статью Л. Н. Смирновой «Как создавался «Цемент», в сб. «Вопросы текстологии», вып. 4. «Текстология произведений советской литературы», «Наука», М. 1967.[↩]
7. Об участии А. Серафимовича и Ф. Гладкова в «Кузнице» см. в воспоминаниях С. Евгенова и В. Красильникова, в сб. «Воспоминания о Ф. Гладкове», «Советский писатель», М. 1978[↩]
8. ЦГАЛИ, ф. 1328, оп. 1, ед. хр. 88.[↩]
9. Т. Н. Гладкова (1884 – 1966) – жена Ф. В. Гладкова. Вася и Буба – Василий Федорович (1911 – 1937) и Борис Федорович Гладковы – сыновья Ф. В. Гладкова.[↩]
10. Ф. Р. Серафимович (Белоусова, 1892 – 1967) – вторая жена А. С. Серафимовича.[↩]