Организм свободный

С. Вайман, Гармонии таинственная власть, М., «Советский писатель», 1989, 386 с.

Нельзя не согласиться с автором рецензируемой книги, когда он утверждает, что «не только опорных исследовательских работ, но даже спорадических журнальных публикаций по проблеме художественной органики у нас нет» (с. 12).

Объясняется это, по мнению С. Ваймана, «частью внешними догматическими установками, частью брутальным вторжением в заповедное ее (теоретико-литературной мысли. – В. П.) пространство неоформалистской методологии» (с. 12). Здесь, думается, возможен еще один шаг рефлексии: освоение «заповедного пространства» протекает в постоянном борении двух творческих устремлений: органического и технического. С этой точки зрения все литературоведческие тексты можно разделить на два массива: 1) тяготеющие к метафоричности, размышлению об образах в образах же и 2) обращенные к логико-понятийному исчерпанию произведения, разъятию гармонии.

Естественно, приходит на ум мысль о синтезе этих направлений как наиболее плодотворной научной позиции. Однако именно такой ход мысли оборачивается серьезной, коренной проблемой.

Книга С. Ваймана содержит богатый материал, достаточно последовательно скомпонованный, в пределах которого прояснение этой намеченной проблемы оказывается существенно облегченным. Говоря о материале, я имею в виду не только обширный корпус историко-литературных, теоретических, философских сведений, вовлеченных автором в анализ предмета, но и самый способ рассуждения, поскольку он отчетливо определен действительными коллизиями современной советской теории литературы. Дело в том, что ученый практически сопрягает два способа истолкования литературного произведения, явно отдавая предпочтение «органическому».

Биография вопроса, привлекшего внимание исследователя, такова: «Саморазвитие образа – ситуация, грациозно «схваченная» Пушкиным в полушутливой сентенции насчет неуправляемости Татьяны Лариной, – разжигало интерес к спонтанным, внутренним энергетическим ресурсам художественной структуры; диалектика части и целого как теоретическая проблема стимулировала внимание к неоплатонической, а затем и кантовской эстетике с ее догадкой о «целом раньше частей». Вот тут и возник смысловой перекресток и забрезжила гипотеза о саморазвитии целого, парадоксально продуцирующего собственные части» (с. 11).

Этот очерк творческой ориентации автора легко представить как триаду, причем тезис ясно метафоричен, антитезис видимо укоренен в логической, диалектической традиции, а вот синтез – «саморазвитие целого» – поначалу загадочен.

Соотнесение органической метафоры с диадой «целое – часть» и движет мысль исследователя.

С. Вайман вполне отдает себе отчет в недопустимости сведения феномена эстетического к феномену биологическому, однако формулирование «органического принципа» предварено кратким обзором биологических концепций, а ожидаемый читателем перевод этого принципа в эстетическую систему координат растворяется, на мой взгляд, в эмоциональных пассажах.

В. этой точке берет начало одна из доминант исследования, разнообразно проявившаяся на разных его этапах: и во вдохновенном разборе «Грозы» А. Н. Островского, и в опыте духовной биографии Аполлона Григорьева. Речь идет о движении Истории, дыхании Почвы, причащающем все существо человека, но, что принципиально, превышающем его, осуществляющем через него Великую Цель. В этом гармоническом лоне «органически» породняются одинокие «в миру» голоса, жесты, поступки – в Целом.

Пространство Целого С. Вайман связывает с аналогией с неевклидовым пространством геометрии Лобачевского. Автор вводит понятие «органического диалога», в котором «все слышат все – каждое слово произносится не только для отдельного – вот этого! – лица, но и в расчете на всенародное услышание» (с. 81). «В определенном отношении органический диалог напоминает гиперболическую геометрию Лобачевского: местные, линейные «цепочки» входят в живую его обширность на правах частных случаев – они не отменяются и не девальвируются» (с. 85).

Такая мысль содержит явное противоречие, в какой-то мере спровоцированное опорной геометрической аналогией. С этим связано первое возражение. Включение «евклидова диалога» в «неевклидов», обретение новой ценностной дали не есть, на мой взгляд, преображение в Целое, это всего лишь шаг в дурную бесконечность интерпретации.

Ведь если оставаться в пределах выбранной автором книги метафоры, геометрия Лобачевского, очевидно, тоже частный случай другой, «нелобачевсюй» геометрии.