Книги. Когда перестанут удивляться

Когда на улице, особенно в сумерках, встречаешь красивую женщину, как-то робко сжимается и падает сердце. Я не понимаю, почему это происходит, но от этого внезапного и короткого ощущения чужой красоты сам начинаешь казаться себе каким-то забитым, незаметным и обиженным.

Пройдет полчаса, душа заполнится другим, о чем думал раньше. Но когда придешь домой и останешься один в комнате, промелькнувшее лицо вспыхнет и затеплится где-то внутри, как колебанье от лампадки.

Во мне оставляют такой же след, заставляют переживать то же самое некоторые книги. Часто перед какой-нибудь очередной, неохотной работой возьмешься за такую книгу, вчитаешься – и вдруг почувствуешь такую силу таланта в ней, такой красивый ум и радостный, как трава на городском дворе, язык, что откладываешь ее в сторону и по-ребячьи начинаешь грустить, как гимназист, которого не взяли на пикник.

И когда садишься писать, каждое свое слово кажется таким сухим, деревянным, повторным – до полного отчаяния… Может быть, без таких минут каждый из нас очерствел бы и заглох, но они очень тяжелы…

Сотни умных людей не могут так перевернуть душу, как одна нежная и умная книга.

* * *

В моем представлении, книги те же люди.

Вот книга-инженер, с мягким голосом и хорошим заработком. В волосах его приятная седина, он чисто одевается, у него жена – полная красивая брюнетка, которая заботится о нем и его двух детях. Когда-то он бродил по улицам и искал случайных встреч, потому что бурлила душа от одиночества; потом писал рефераты о социализме и горячо спорил. Теперь это все ушло. Он сделался добрым человеком, хорошо обращается со служащими, спорит в кабинете правления о прибавке мелким конторщикам и учит семилетнего братишку горничной.

Но инженер забыл что-то. Он забыл цветы, забыл малиновую кофточку, мелькающую в зелени сада; забыл, как он вскакивал с постели и долго ходил по комнате только потому, что невдалеке играл какой-то провинциальный вальс оркестр. Он забыл, как он смотрел через окно в небо и, сжимая кулаки, клялся отказаться от Бога за то, что он голоден, над ним смеялась в глаза девушка с длинными нежными пальцами и розоватой шеей, а потом бежал к церкви и в мучительном страхе крестился на старую потемневшую икону.

Такая книга-инженер – большой бытовой роман. Кто-то неглупый и умеющий писать сел и описал жизнь шести человек, спаянных одним помещением и стремлением сойтись в этом помещении или убежать из него. Все умело, правдоподобно и похоже на жизнь. Каждый человек из романа – налицо. Говорит, что нужно. Делает, что нужно…

И все это точно рассказ о неблизких родных, который выслушиваешь без напряжения, но только для того, чтобы забыть его через неделю. Это не паутина, плавающая по воздуху и сплетающаяся в небывалые узоры, а нитка на бумагопрядильной фабрике, идущая по желобкам и челнокам… Паутину разовьет ветер; полюбуйся ее узором и запомни. А нитка не перервется, – пущенная опытными руками по желобкам новейшей конструкции машины, она тянется, тянется, длинная, робкая, уверенная в своем приходе, до стальной вертелки, сматывающей ее в катушку.

Меня не волнуют эти книги-инженеры. Я рекомендую ее знакомым, когда у меня просят почитать.

– Только мне не ерунду, а так что-нибудь.

– Возьмите эту книгу. Хорошая.

И странно, что такую книгу даже возвращают. Не как ту, которую вы любите и которую, унося от вас, не читают, а, продержав у себя полгода, передают по ошибке другому.

Меня эти книги не волнуют и не заставляют что-нибудь переживать. Неоплодотворяющие книги.

– Такую книгу можно написать… Если бы у меня не болела спина, не было бы головных болей и можно бы месяца три отдохнуть, я написал бы такую.

Это так же обидно, как сказать какому-нибудь любителю о его хрустальной вазочке:

– Ах, эта… А у меня было несколько штук таких, да я раздарил. Вид очень дешевый…

* * *

Есть книги, которые на меня производят такое же впечатление, как прилично одетый и выдержанный в разговоре сутенер, случайно приведенный кем-нибудь из знакомых к вам домой на именины или на дачу.

Вы чувствуете, именно чувствуете, а не догадываетесь, что его золотой портсигар куплен какой-нибудь пудреной старой женщиной, у которой запах крепких духов не может отбить отвратительного запаха дряблого и толстого женского тела. Костюм сшит портным под поручительство какого-нибудь деликатного человека, которому неловко было отказать в поручительстве, и теперь он ежемесячно выплачивает из двухсотрублевого жалованья за право наглого человека быть в хорошем сером костюме. И в каждом слове его, в каждом жесте его мне слышится что-то оскорбительное, как хриплая торговля проститутки под окном у чахоточного. С мужчинами он разговаривает подчеркнуто вежливее, чем с женщинами. Я хорошо знаю, что, если всем уйти и оставить его наедине с той гимназисточкой с черной бархоткой в волосах, которая пришла ко мне проверить свое сочинение и сейчас с детским конфузливым удовольствием вылавливает цукаты из торта, он скажет ей что-нибудь такое нехорошее, от чего гимназисточка вдруг сразу заплачет и, уходя сейчас же домой, посмотрит на меня грустными, обиженными глазами.

Я много видел, многих знал, и такой человек мне понятен сразу. Но все сидящие у меня слушают его наглую болтовню, хамский пафос и мелкую ложь, по-видимому, с удовольствием. Особенно женщины.

И я не могу ничего сделать. Как я могу объяснить каждому, что это за человек. А если я, когда все станут расходиться, остановлю кого-нибудь и сухо попрошу:

– Вы бы уж лучше не приводили бы этого типа…- вес неохотно улыбнутся. Неужели мог я, которого они почему-то считают умнее других, мог приревновать постороннего молодого человека за то внимание, какое ему оказано…

А книги такие есть. Это те повести и сборники рассказов, о которых сначала узнаешь по газетам, по большим объявлениям: готовится к печати, и по тем разговорам о них, которые шумны и противны мне почему-то, как кухарочья сплетня о новом дворнике. В такой наглой книге все вопросы дня. Здесь неестественная любовь, ренегатствующие политики, проблемы детской невозмужалости и старческого бессилия… Здесь все, что заставляет говорить о себе, как заметка в городской хронике вечерней газеты.

– Читали?

– Читал. И что это администрация смотрит…

Это романы писательниц, рассказывающие о мужчинах с низкими лбами и крепкими мускулами, насилующих и обольщающих. Это романы писателей о демонических женщинах, говорящих о жизни по кратким учебникам философии для экстернов и покоряющих сердца гениев местного района. Здесь все украдено, сбито в приторную пену и запаковано в пестрые коробочки с лаковыми картинками. И чем наглее такая книга-сутенер, тем больше о ней говорят, спорят и пишут и тем противнее она мне… В ней что-то площадное, как в больших плакатах о новых десятикопеечных папиросах.

Такая книга может лежать у меня на столе по месяцам. Я беспомощно буду бороться с ней и не смогу ее прочесть. А если и прочту, то никогда не заговорю о ней ни с кем. Разве можно говорить о такой книге, когда ее только что освежевали, как свиную тушу, десять газетных обозревателей и пять фельетонистов…

– Читали книжку эту самую?