Лишние люди и герои нашего времени

В лекциях об истории русской литературы, прочитанных им в Англии, Д. П. Святополк-Мирский, подойдя к Чехову, отметил, что среди читателей-соотечественников «интеллектуальная элита всегда была заметно холодна к нему» (см: D. Mirsky, A history of Russian literature. From its beginning to 1900 (1926), NY., 1958, p. 383). Публикуемая ниже статья С. Н. Трубецкого служит тому подтверждением. Важна, конечно, не эмоциональная холодность. Отсутствие того горячего отклика, который чеховское творчество вызывало у множества читателей самых разных слоев, означало, что данной среде Чехов как бы не нужен, что этому разряду читателей его произведения не говорят ничего существенного или, хуже того, знаменуют в глазах таких читателей культурный кризис.

Речь идет, подчеркнем, об интеллектуальной элите – не сословной, что в те времена могло совпадать, могло и не совпадать. Духовным вождем этой среды являлся Владимир Соловьев, совсем не аристократ. С другой стороны, Чеховым зачитывались и в семье Л. Н. Толстого, и в семействе Романовых. Но Толстой, уже не говоря о Романовых, как раз не принадлежал к этой среде, хотя был связан с ней. Речь идет исключительно об «аристократах духа», о профессионалах интеллектуальной деятельности, о специалистах культуры, причем высшего порядка во всех отношениях. Д. П. Мирский называет эту среду «самосознательной» – «сливки» интеллекта, который определяет уровень понимания вещей: нет на данный момент людей более образованных, более развитых, более утонченных. И вот именно люди этой среды относятся к Чехову критически или по меньшей мере безразлично.

Конфликт существенный, если к тому же учесть, что Чехов в свою очередь недолюбливал эту среду, выражал недоверие именно ее способности понимать людей, жизнь, искусство, что ярче всего выразилось в «Дяде Ване», вызвало сопротивление той же среды и чуть было не повело к запрещению чеховской пьесы (об этом см.: А. П. Чехов, Полн. собр. соч. и писем в 30- ти томах. Сочинения, т. 12, М., 1978, с. 393 – 403).

Сейчас нас интересует не ход этого конфликта, а его принципиальный характер, суть столкновения, когда критика чувствует себя «умнее» литературы: читатели, подобные С. Н. Трубецкому, словно перерастают литературу своего времени, предъявляя ей требования, опережающие ее возможности.

Такой конфликт возникает практически в каждую эпоху. Например, этот конфликт выявился во времена Шекспира, когда высокообразованная публика считала самый уровень шекспировского искусства устаревшим, видела в шекспировской драматургии уже пройденный этап, притом, что представители той же публики высоко ценили индивидуальную одаренность Шекспира (см. об этом: Л. Шюккинг. Социология литературного вкуса, Л., 1928, раздел «Шекспир как народный драматург», а также Предисловие В. М. Жирмунского). Подобную же ситуацию видим мы вокруг Диккенса, чье творчество подвергается критике за «незрелость» такими литературными авторитетами, как Джордж Генри Льюис и Генри Джеймс.

Права ли, хотя бы в каком-то отношении, подобная критика? Зрелость сознания как критерий, разумеется, должна быть принята в расчет. Ведь действительно, как это виделось С. Н. Трубецкому, чеховское творчество знаменовало собой в известном смысле конец русской классической литературы.

Тот же конфликт можно проследить и в самооценках писателей, в их самокритике, когда они теоретически мыслят уже шире, смелее, сложнее, чем это им удается воплотить на практике.

Вопрос, в общем плане, упирается в специфику искусства как одного из средств овладения реальностью, ее постижения. Так, прозрения немецких романтиков очевидно опережали их практику.

Это проблема, заслуживающая самого серьезного исследовательского внимания, и данная публикация должна дать стимул к размышлениям в этом направлении.

Печатается по изданию: С. Н. Трубецкой, Собр. соч., т. 1, М., 1907.

Есть великие гениальные художники слова, которые имеют сами по себе знамение непреходящее, независимо от того, что говорят о них современники. Их можно изучать исторически, научно, рассматривая, как отразились в их творчестве влияния их среды, их эпохи, их предшественников; и к ним можно идти не мудрствуя лукаво, как за хлебом насущным, будь они близки или далеки от нас во времени, как Гомер или Шекспир, Софокл или Гете или Пушкин. В них есть нечто, что кажется нам как бы сверх-временным, сверх- историческим, – чистое «вечное» искусство. Их творческий гений возрос и воспитался среди местных и временных условий, доступных историческому изучению, но не из этих условий, места и времени объясняется их гений, перераставший свою среду и столь мощно воздействовавший на нее. Он и получил мировое значение.

И есть другие писатели, обладающие в большей или меньшой степени художественным даром, но не достигающие высот творчества, – писатели не созидающие, а только художественно воспроизводящие образы своей среды и облекающие в них те или другие современные им идеи и настроения. Эти идеи и настроения, разлитые в их среде, находят себе в лице таких писателей наиболее яркое, чистое выражение, подобно тому как в резонаторе один чистый звук отделяется от хаоса посторонних звуков и призвуков. И вот почему для понимания отдельных эпох изучение произведений их наиболее любимых и популярных писателей может быть иной раз более поучительным, нежели изучение писателей гениальных, стоящих выше своей среды. Последние занимают нас тем, что они сами говорят и пишут; первые в не меньшей мере занимают нас также и тем, что о них говорят и пишут.

Едва ли я вызову чье-либо противоречие, если скажу, что среди всех ныне живущих художественных писателей, не только русских, но и европейских, наиболее крупной величиной является «великий писатель земли русской» гр. Л. Н. Толстой. И несмотря на такое общее и бесспорное признание, едва ли он является писателем наиболее популярным и любимым в наши дни среди широких кругов русского интеллигентного общества; Максим Горький, во всяком случае, пожалуй, даже Чехов, несмотря на век» несоизмеримость своей абсолютной величины с величиною нашего маститого художника, пользуются более горячими симпатиями, вызывают больший интерес в качестве сильных, громко звучащих резонаторов общественных настроений. Толстой занимает в нашей литературе одинокое, обособленное положение; да простят мне историки литературы – для меня Толстой представляется каким-то Мельхиседеком русского слова, царственным священником, не имеющим родословия. Более, нежели все другие русские писатели, он был независим от случайных веяний литературных и общественных; они не только не увлекали его, они как бы проносились мимо него. Для одних он – великий художник, для других – вероучитель, но, за исключением его последователей или фанатичных врагов, он не является «властителем дум» современников, – что, разумеется, еще нисколько не умаляет его безотносительного значения. Если искать писателей, в большей степени, нежели он, заслуживающих названия популярных, то придется назвать Чехова и Горького, – что, конечно, опять-таки еще не служит истинной меркой их величины.

Чем же обусловливается эта необычайная популярность, этот горячий интерес, возбуждаемый обоими писателями и проявляющийся постоянно напоказ в самых разнообразных формах? Прежде всего, талантом обоих писателей – Горького в особенности. Но не одним талантом, однако; ибо, как он ни значителен, – скажем прямо наше мнение, – мы все же имеем дело с известной переоценкой. Как ни привлекают нас симпатичные, обвеянные тихой грустью акварели Чехова или смелые мазки Максима Горького, мы все же не решимся высказать, что в лице этих художников мы имеем «мировых» писателей. А между тем их шумный успех во всяком случае, является у нас не меньшим, нежели тот, который выпадал на долю величайших художников наших Ясное дело, что, помимо бесспорного художественного дарования, тут играет значительную роль и самое идейное содержание и соответствие общественному настроению. Это именно и придает названным писателям выдающийся интерес для изучения современного состояния нашего общества и для истории нашей литературы.

Разумеется, историку литературы трудно касаться современных тем, оставаясь на почве научно-исторической или хотя бы философской; легко впасть в критику публицистическую или чисто литературную. Но нельзя отказываться от попытки философского освещения явлений современной жизни, представляющих общий интерес и значение и, несомненно, заключающих в себе серьезные нравственные проблемы Нельзя отказаться и от попытки осветить историческую связь современных литературных явлений, современных литературных типов с предшествовавшими типами, увековеченными великими русскими писателями Мы не думаем справиться с этими задачами в нашей краткой заметке – достаточно было бы хоть наметить некоторые из них. На первый раз ограничимся двумя историко-литературными и вместе общественно-моральными проблемами, которые ставят нам гг. Чехов и Горький первая из них – это история «лишнего человека» от Тургенева до Чехова, вторая – история «героя нашего времени» в его последовательной демократизации и упадке, история русского «сверх-человека» от Демона и Печорина до босяков Максима Горького

Г-н Чехов, рассказы которого представляются маленькими художественными этюдами, всегда проникнутыми столь интимным, задушевным настроением, дает нам последнюю страницу в истории «лишнего человека» – обиженного и обидевшегося русского интеллигента. Кем он обижен? Всеми – и княгинями и мужиками, и кулаками и фельдшерами, и Богом и судьбою. Все эти «хмурые люди», «нытики», разбитые жизнью или даже чаще всего разбитые без всякой жизни и без всякой борьбы, страдающие от неврастении, от собственной дряблости и бессилия, от мелкого гиперэстезированного самолюбия и себялюбия, от собственной пошлости и скуки и от пошлости своей среды, – все это «лишние человеки», тяготящиеся сами собою, сознанием своей ненужности, праздности своей жизни. И г. Чехов любовно носится с этими лишними человеками, лишними дядями, лишними сестрами и братьями. Он жалеет их, тоскует с ними, плачет и ноет с ними, и, по-видимому, читающая публика приходит от этого в восторг. Чем скучнее рисуется жизнь, чем слякотнее характеры, чем более становятся они обидно-мелкими и болезненно-чувствительными и чем более сгущаются серые краски, тем более удовольствия испытывает современный читатель или даже зритель.

Здесь есть какая-то психологическая загадка: почему публике могут нравиться такие пьесы, как, например, пресловутые «Три сестры», где автор собрал в 4 действия все, что может быть тоскливого, томительно-скучного в буржуазной жизни самого неинтересного, пошлого семейства в каком-то захолустье? Что хорошего, что и тут краски сгущены для вящего настроения? Пьеса не сходит с репертуара, и она из тех, успех которых обеспечен в наши дни. Повторяю, меня интересует здесь не автор, а именно этот успех, как факт общего значения, как симптом общественного настроения.