Оправданный риск

А. Макаров, Эдуардас Межелайтис, «Советский писатель», М. 1966, 200 стр.

Свою книгу «Эдуардас Межелайтис» Александр Макаров начинает с перечисления тех опасностей, которые возникают перед русским литературным критиком, взявшимся писать о литовском поэте, чьи стихи ему известны только в переводах. И поступает правильно: ведь и в самом деле, не один читатель задумывается над тем, можно ли вести развернутый, обстоятельный разговор о поэте, не зная его языка…

На эти сомнения можно было бы ответить коротко: дескать, победителей не судят, а А. Макаров добился очевидной удачи, написал книгу, проницательно и точно характеризующую творческий путь одного из выдающихся наших поэтов. Но этого мало, – нам нужно знать и степень, меру удачи и, главное, как она была добыта, чем восполнил критик пробел, им же самим так остро ощущаемый.

Не станем утверждать, будто незнание языка, на котором пишет поэт, – это нечто малозначащее. Скажем иное: в процессе неизменно нарастающего сближения братских литератур Советского Союза возникло некоторое противоречие, связанное именно с незнанием языков, и его приходится преодолевать постоянно, повседневно. Читатель вашей страны внимательно следит за работой поэтов разноязыких – а ведь дело идет о многих десятках языков; над тем, чтобы это богатство становилось всеобщим достоянием, работают поэты-переводчики, они добиваются больших успехов, хотя по преимуществу обращаются не к оригиналу, а к прозаическому подстрочному переводу поэтических строк.

На этот путь все решительнее встает и наша критика. Мы без особого труда можем определить, что´ именно делал А. Макаров, стремясь с наибольшей отчетливостью понять основы поэзии Межелайтиса, подготовиться наилучшим образом к постижению смысла и сути образного строя «Братской поэмы», «Человека», «Кардиограммы» – книг, которые завоевали такую прочную и широкую известность их создателю.

Выясняется – для того чтобы охарактеризовать мастера литовского стиха, критику надо было побывать в Литве: видеть зеленую свежесть ее лугов и священные камни Вильнюса и Каунаса, вглядываться в картины и вслушиваться в музыку Чюрлениса, знакомиться с произведениями искусства социалистической Литвы, изучать историю революционного движения, осваивать особенности бытового обихода и, конечно же, знать, что написано предшественниками и ровесниками Межелайтиса.

Речь идет отнюдь не о так называемом «фоне», который еще недавно в ряде монографий и критико-биографических очерков, оказывался элементом непременным, но на поверку сторонним, неорганическим. А. Макарову действительно нужно знать все, что происходило и происходит вокруг Межелайтиса, составляет питательную среду его творчества.

Нужно знать, к примеру, что такое 3-я каунасская гимназия, где учились будущие поэты Эдуардас Межелайтис, Владас Мозурюнас, будущий прозаик Казис Марукас, будущий художник А. Савицкас. Там преподавали выдающаяся поэтесса Саломея Нерис, будущий министр культуры Литовской Советской Республики Юоазас Банайтис, коммунист, который был для своих воспитанников не только педагогом, но и политическим руководителем. Надо сказать, что в общении с литовскими литераторами, даже и не самого старшего поколения, постоянно чувствуешь, что им пришлось бороться за победу советской власти в своей республике, что они знают, как завоевывается и добывается социализм, что все ныне существующее – переиначивая известные слова поэта – стало при них, при них «вошло в поговорку», в повседневный обиход.

И еще пример – о Чюрленисе, композиторе и художнике, А. Макаров опять-таки упоминает не ради «расширения кругозора», а потому, что «дух его живописи, в которой реальные предметы становятся символами, а символическое обретает черты реального, его манера живописных обобщений несомненно близки поэту». Здесь же – ссылка на В. Огнева, тонко заметившего, что образ «Колокол лучи заколебали» очень близок живописи Чюрлениса. А. Макаров не раз обращается и к В. Огневу, и к даровитому литовскому критику В. Кубилюсу, ранее писавшим о Межелайтисе, подкрепляя тем самым свое собственное целостное представление о поэте, уже прошедшем сложный путь, богатый поисками и свершениями.

В самом деле, – не так-то просто определить и обосновать последовательность развития Э. Межелайтиса, который в своей первой книге выступил со стихами, написанными «а ритме солдатского сердца» и отличавшимися сдержанностью, простотой деталей, напевностью, а несколько лет спустя укрепил и расширил свою известность книгами, проникнутыми ощущением планеты Земля «как общего дома человечества».

Подобного рода глубокие перемены в умонастроении, в направлении интересов поэта никак нельзя считать из ряда вон выходящими, Вспомним, как далеко ушел Твардовский в своих послевоенных стихах или в книге «За далью – даль» не только от первых своих поэм, но и от «Сельской хроники». Или Заболоцкий «Некрасивой девочки» от Заболоцкого «Столбцов». И это, конечно, не единственные примеры столь решительных и вместе с тем органических, внутренне оправданных преображений.

А. Макаров показывает естественность, обоснованность перемен, происшедших в творчестве Межелайтиса, прослеживая шаг за шагом его движение, внимательно характеризуя особенности произведений и вместе с тем раскрывая причины этих стремительных нововведений. Чувство интернационального братства тружеников, ставшее частью душевного опыта Межелайтисе, выступает в его книгах второй половины 50-х и 60-х годов «особенно остро именно потому, что в основе его лежит преодоление родным народом искусственной изоляции, выход малого народа на арену больших исторических свершений». Чтобы шире обосновать этот вывод, критик обращается к другим поэтам, к мастерам живописи и графики, скульптуры и архитектуры (мог бы назвать и мастеров театра – Ю. Мильтиниса, кино – В. Жалакявичюса). Это и позволяет ему сказать о том, что литовское искусство «в последние годы стало широко известным за пределами республики как искусство высоковдохновения и высокого мастерства». Освещая связь поэзии Э. Межелайтиса с общими усилиями и достижениями нашей многонациональной литературы и – шире – культуры, А. Макаров в то же время выявляет своеобычность его таланта.

«За Межелайтисом в современной советской поэзии остается приоритет в смелом перенесении и широком использовании приема крупного плана в поэзию, – пишет критик. – Своими стихами он завоевал, покорил широкий круг читателей, для которых манера современного мышления – ассоциативного, прерывистого, обладающего «монтажными» способностями, – естественна и, напротив, старомодная манера медлительного, локализованного мышления – утомительна и скучна».

Здесь стоит отметить, что широта современного мышления, как свидетельствует опыт, может выступить и в «демонстративной», подчеркнутой, вынесенной наружу стремительности ассоциативных переходов, и в видимой простоте, прямоте связей. Нельзя не порадоваться тому, что рядом с Межелайтисом действует Кулиев, что существуют и другие поэты, находящие совсем несхожие способы освоения тех возможностей II решение тех задач, которые выдвинуты современностью перед нашим искусством.

Оттого-то успехи каждого значительного поэта требуют своего особого истолкования. Влиятельность поэзии Э. Межелайтиса, внимание к ней читателей очевидны, но объяснить их совсем не просто. Создатель «Человека», «Кардиограммы» да и «Авиаэтюдов», вышедших отдельной книгой уже после того, как А. Макаров написал свою работу, равно далек и от упрощенного освещения сложных проблем, обращение к которым стало для него естественным, и от внешней эффектности, броскости стихового строя, призванных поразить читательское воображение. Он идет, следовательно, путем наибольшего сопротивления. И добивается искомого, желанного результата: его слушают на том высоком уровне, который он сам избрал и предложил своим собеседникам.

Что и как говорит Межелайтис в своих книгах, и показывает А. Макаров. (Трудно только уловить, обращался ли он к подстрочникам. Если нет – напрасно!) Охарактеризовав частности его поэтики, сказав о наиболее примечательных строфах, критик получает возможность оттенить то, что кажется ему главным: «Межелайтис вводит своего читателя в круг серьезнейших вопросов современной идейной борьбы, смело и дерзко используя для воплощения в поэзии ценнейших идей революционной философии самые разнообразные поэтические формы, и прежде всего формы, рожденные в непосредственной связи и в результате процессов, вызванных в человеческом мышлении динамикой жизни, новым мироощущением, развивающимся благодаря все большему проникновению в тайны природы».

Лестная аттестация, что и говорить, – но и заслуженная. Однако она вовсе не отменяет необходимости критики (в тесном смысле этого слова) Межелайтиса, строгости к его неудачным стихам и тем более к мотивам, увлечениям, ослабляющим его позицию. И А. Макаров верно поступает, говоря о том, что «горячность сердца, непосредственность чувства в «Икариаде» сменилась холодом ума поверяющего«. Это замечание тем более важно, что для поэзии такого склада, как поэзия Межелайтиса, страшнее всего именно холод умозрительности, отвлеченности. Предупредить поэта об угрожающей ему опасности, о появлении ее симптомов – прямой долг критика.

Уже было упомянуто о том, что «Авиаэтюды» Межелайтиса остались за рамками книги А. Макарова. А между тем новый сборник поэта подтверждает истинность высказанных критиком утверждений и оценок. Межелайтис здесь как-то особенно отчетливо обнажает нити, которые соединяют его давние, исходные убеждения с наблюдениями свежими, только что произведенными. Иначе говоря, видна прямая связь между любовью поэта к отчизне, к знакомым с детства, теперь счастливо преображенным краям, и неподдельным интересом ко всему, что открывается взору художника в странствиях по земному шару. Искусство, творчество, культура, занимающие такое важное место в поэзии Межелайтиса, предстают перед нами как неотъемлемая часть современности, как мощная сила в борьбе за человеческое счастье.

«Если в своем общественном измерении эта лирика стала проповедью коммунистических: идеалов, то в личном – это пламенная исповедь сына века», – так заключает А. Макаров свой анализ лирики Межелайтиса. В этих итоговых строках, как видим, в известной мере оказалось скрытым и верное предвидение. Вот еще одно доказательство проницательности критика, убеждающее нас в том, что он не напрасно взялся за дело, рискованность и трудность которого были ему так ясно видны.