Почин в «чуковедении»
М. Петровский, Книга о Корнее Чуковском. «Советский писатель». М. 1966. 415 стр.
Как хорошо, что наконец-то появилась книга о Корнее Чуковском, человеке многогранного таланта и замечательного творческого долголетия. Критические статьи Чуковского, его литературоведческие исследования, переводы, детские стихи, воспоминания, работы о языке – весь этот неправдоподобно богатый по разнотемности материал давно уже ожидал своего осмысления. Взявшийся за такую, прямо скажем, нелегкую задачу М. Петровский, как это видно по первым же страницам его книги, обладает одной немаловажной и привлекательной способностью – писать эмоционально, темпераментно. А как же иначе? Рассказывать о Чуковском скучно? Горше мести воителю, отдавшему столько сил и таланта на изничтожение штампованного и серого языка – «канцелярита», нельзя и придумать. Ведь даже сугубо академическую, казалось бы, специально предназначенную для «ученых записок» тему: «Стилистика Некрасова» – Чуковский сумел раскрыть (ни в чем не жертвуя сложностью) так, что она не оставит равнодушным самого далекого от филологических проблем читателя. Литературоведческое исследование, принадлежащее перу Чуковского, увлекает, как исполненное неподдельного драматизма беллетристическое сочинение.
Вот почему от автора вышедшей книги мы вправе ожидать яркой изобразительности, умения владеть словом. И мы быстро убеждаемся в том, что, исследуя ли капитальные работы Чуковского, «полководцы» (по терминологии критика), отмечая ли, что даже получившая в начале века свободу сатира «все-таки была сутулой», характеризуя ли книгу воспоминаний Чуковского, – она «строилась не как дом – этаж на этаж, а как улица – дом за домом», – М. Петровский учится у «героя» своей книги афористичности и хлесткому красноречию.
Логично построение «Книги о Корнее Чуковском», позволяющее охватить весь, более чем шестидесятилетний, путь писателя: первая глава посвящена сатирическому журналу «Сигнал», издававшемуся молодым Чуковским в пору первой русской революции; вторая рассматривает работу Чуковского-критика в предреволюционное десятилетие; третья, пятая и шестая – вводят нас в мир его стихов для детей; глава четвертая анализирует работы о Некрасове; в седьмой разбираются воспоминания, а заключительная, восьмая, останавливает наше внимание на исследованиях Чуковского о языке. При этом М. Петровский удачно соединяет жанровый и хронологический принципы построения. Плодотворно и стремление автора не останавливаться на констатации в смене одного ведущего жанра другим, но попытаться выявить причины этой смены, перехода или возвращения; «В самом деле: то, что писатель с одинаковым азартом пишет легкомысленные сказки и глубокомысленные исследования, – это особенность его таланта, его, так сказать, творческий диапазон. Но трудно, если не вовсе невозможно объяснить одними личными качествами писателя, почему именно в этот, а не в другой какой-либо момент писатель вдруг ловит себя на том, что усердно рифмует строчки развеселой сказки прямо на полях черновика научной статьи, которую из-за этих стихов едва ли поспеет закончить к сроку, хотя работа над ней, как ему кажется, его увлекает, и сколько ни гонит он эти мешающие ему стихи, они настойчиво завоевывают себе место, огорчая автора своим нахальным вторжением!» Так обосновывается принцип «пересечения двух плоскостей» – творческой индивидуальности писателя и времени, в котором он жил.
Последовательно рассматривая различные периоды творчества Чуковского, М. Петровский не упускает «генерализующей» мысли о цельности, единстве (при всей полярности сменяющих друг друга жанров) личности и таланта писателя. Парадоксальные, казалось бы, сближения открывают органичность, внутреннюю связь в одновременном увлечении Чуковского, скажем, очерком о Некрасове и Муравьеве-вешателе и – сказкой «Тараканище», созданной чуть позже: «Угрозу, нависшую над всеми, и переживаемый всеми ужас Чуковский описал однажды – на исторически конкретном и достоверном материале – в очерке «Поэт и палач». Воцарение диктатора Муравьева в какой-то степени соответствует воцарению сказочных тиранов… Появление сатирической сказки об узурпаторе Таракане на полях научной статьи о некрасовской сатире «Современники» не кажется мне таким уж неожиданным…»
Приведенная остроумная и обоснованная параллель использована М. Петровским в пятой главке его книжки, где говорится о сказках Чуковского. Надо сказать, что именно страницы, посвященные детским стихам «дедушки Корнея», в монографии наиболее удачны. Бережно, подробно, обстоятельно рассматривает М. Петровский стихи-сказки – от дореволюционного еще «Крокодила» (тут же возникает и прослеживается богатая «крокодилья» тема в творчестве поэта) до послевоенного «Бибигона», что позволяет выявить художественные принципы Чуковского. Они сформулированы в замечательном исследовании «От двух до пяти», посвященном детскому словотворчеству. И снова в разнотемье Чуковского обнаруживается сквозной луч. Чуть ли не враждебные, по крайней мере несовместимые явления оказываются в братском родстве: «в книге «От двух до пяти» – перекресток многих интересов и увлечений Чуковского. От Некрасова ведут свое начало пародийные мотивы в его сказках и интерес к элементам заимствований и подражаний в творчестве детей, которые даже в подражании остаются творцами. Переводческая работа Чуковского пересекается с его деятельностью в детской литературе. Неологизмы раннего Маяковского сразу пришлись ему по душе, потому что в них Чуковский увидел аналогии с детским словотворчеством… У детей Чуковский обнаруживает общие черты с Уолтом Уитменом… «От двух до пяти» – ключ ко всему сочиненному Чуковским для детей» и т. д. и т. п.
Рассматривая произведения Чуковского для детей и о детях, автор не сглаживает острых углов, говорит и о больших творческих достижениях, и об отдельных неудачах писателя (сказка «Одолеем Бармалея»), реставрирует всю сложность литературной борьбы, дает характеристику уродливым теориям вульгаризаторов-педологов, диктовавших в 30-е годы нормы детской литературе, восстанавливает справедливость, объективно оценивая ряд сказок Чуковского, подвергшихся заушательской критике в 40-е годы. Эта часть книги М. Петровского выигрывает и благодаря богатому фону, на котором разбираются сказки-стихи Чуковского (скажем, говоря о детской литературе 20-х годов, автор не ограничивается традиционной «обоймой»: Маяковский, Маршак, Чуковский, но специально подчеркивает роль, какую сыграли и такие талантливые и почти позабытые поэты, как Д. Хармс, А. Введенский, Ю. Владимиров). Можно сказать, что главы о детской литературе и о Чуковском – сердцевина книги, ее ядро.
Тем самым одна из гранен таланта Чуковского-писателя сверкает в книге ярче остальных. Но в действительности все они равнозначны, и получается, что сверкает-то она остальным в ущерб. Всего лишь одна маленькая главка посвящена Чуковскому-критику. Между тем в предреволюционное десятилетие его книги и статьи читались публикой нарасхват, и, кажется, в литературе XX века не осталось такого писателя, о котором Чуковский не написал бы – остроумно, талантливо, ярко.
М. Петровский справедливо подчеркивает субъективизм оценок и критических характеристик. «Лица и маски», «От Чехова до наших дней», «Леонид Андреев большой и маленький», «Оскар Уайльд», «Книга об Александре Блоке» – во всех этих и многочисленных других работах Чуковский сознательно утрирует, выделяет какую-то одну черту в творчестве того или иного писателя. С лукавым простодушием он сам признается в этом читателю: «Каждый писатель для меня вроде как бы сумасшедший. Особый пункт помешательства есть у каждого писателя, и задача критики в том, чтобы отыскать этот пункт. Нужно выследить в каждом то заветное и главное, что составляет сердцевину его души, и выставить эту сердцевину напоказ. Сразу ее не увидишь. Художник, как всякий помешанный, обычно скрывает свою манию от других. Он ведет себя, как нормальный, и о вещах судит здраво. Но это притворство. Только умейте подойти к нему, и он откроет вам по секрету, что он, например, петух, и захлопает руками, как крыльями, и, пожалуй, шепнет вам на ухо: кукуреку». Так появляются критические портреты, где темпераментно и остроумно доказывается, что Куприн – писатель «сорокового раза», что Брюсов – «поэт прилагательных», что Сологуб «всю вселенную считает мелким бесом и видит Передонова даже в солнце».
Односторонность, пристрастность характеристик? Выпячивание одних качеств за счет других? С этим никто не будет спорить. И М. Петровский прав, когда отмечает: «все дело в том, в какой мере свойственны им эти качества, и в том, что они, эти качества, не единственные, а входят в сложную и порой противоречивую систему, которую критику надлежит обнаружить и показать. Современная советская критика так и делает, и все черты, гротескно раздутые Чуковским в дореволюционных статьях, она стремится привести в масштабное соответствие с другими, забытыми или затушеванными Чуковским», М. Петровский приводит примеры – работу об Уайлде А. Аникста, книгу об А. Н. Толстом В. Щербины; «так же поступает современный литературовед П. Федунов по отношению к Джеку Лондону» и т. д.
Все так и все не так. Автор «Книги о Корнее Чуковском» вдруг начисто забывает о той самой определяющей черте творчества своего «героя», которая исчерпывается одним, правда очень емким, словом: «искусство». В самом деле, можно сколь угодно глубоко и научно, всесторонне проанализировать творчество Уайлда или Джека Лондона, разложить по полочкам все составные Их таланта, сообщить любознательному читателю исчерпывающую информацию, но при всем том ни на столько вот не зажечь, не взволновать его. А Чуковский с первых же строк, ну хотя бы своего старого очерка «Оскар Уайльд»: «Вертлявый, подвижный человечек. Лицо, как у обезьяны, и весь он всклокоченный, грязный. В Дублине так и говорят про него: «самый грязный человек во всей Ирландии». Это доктор Уайльд, знаменитый хирург, специалист по глазным и ушным болезням: доктор Уильям Уайльд…», – берет читателя в плен и ведет его за собой. Потому что все критические статьи Чуковского – это не просто статьи, а «рассказы о писателях», и не только рассказы, но зачастую еще и шаржи, гротески, пародии. Тот элемент пародийного, который справедливо отмечен М. Петровским при разборе стиховсказок, часто придает очарование и критическим статьям. Итак, односторонне, утрированно? Да, но как в талантливой карикатуре, утрирующей, выпячивающей черты, мы наслаждаемся наблюдательностью рисовальщика, так и в критических портретах Чуковского подчас именно его односторонность, даже нарочитость; демонстративная пристрастность выводят их за пределы собственно критики, в сторону художественной литературы, предполагая уже иной подход и иные критерии.
Отсюда шаг, нет – полшага к воспоминаниям. У Чуковского-критика и Чуковского-мемуариста метод один. Да и как же иначе, когда одни и те же лица населяют и его критические статьи, и воспоминания, а иные книги (например, «Александр Блок как человек и поэт») находятся на границе обоих жанров. Точно так же, обратившись позднее к истории литературы, к творчеству Некрасова, Слепцова, Николая Успенского, Чуковский распространил и на нее, – только теперь уже как чисто художественный прием, – свежесть и остроту восприятия, присущую обычно современнику описываемых явлений. В итоге «Мастерство Некрасова», первоклассное научное исследование, обладает одновременно всеми признаками художественного произведения. К сожалению, в развернутой главе, посвященной работам о Некрасове, М. Петровский зачастую идет за материалом; он рассказывает преимущественно о том, что составляет их содержание, но почти не рассказывает о том, как это сделано у Чуковского. Порой это приводит к разжиженному пересказу.
В этой части «Книги о Корнее Чуковском» ослабляется острота (автор, к примеру, много говорит о полемике Чуковского с Ф. Батюшковым по частностям переводческого искусства, но обходит молчанием полемику в «Весах» с Г. В. Плехановым). Тускнеет и стиль. В книге о Чуковском, конечно, невозможно писать эдак вот: «При этом не всегда оговаривается положенное в основу подобной работы допущение, состоящее в том, что внутри жанра сложились и действуют одинаковые или близкие принципы отражения действительности и авторского отношения к ней…»»Канцелярит», о борьбе Чуковского с которым говорится в последней, восьмой главе книги, существует, как видно, не только в чистом, беспримесном виде. Этот вездесущий микроб проникает, заражая и яркий, в общем-то, стиль. «Канцелярит» – это наша общая, наша «всехняя» беда. Приходит на ум один пример. Семь лет тому назад автор этих строк послал Чуковскому вышедший однотомник И. С. Шмелева, со своим предисловием. Прочитав его, Чуковский подметил и недостаток: язык. Особенно огорчил его один штамп. О творческой биографии Шмелева говорилось, что она «сложная и противоречивая». Чуковский принялся доказывать, насколько обессмысленно это выражение, которое приживалкой кочует из одной статьи в другую, из одной книги в следующую. Теперь сей злополучный штамп попал и на стр. 74 «Книги о Корнее Чуковском».
Увы, не все удовлетворяет в работе М. Петровского. Полнокровные, насыщенные интересным анализом главы перемежаются в ней с более описательными, более слабыми. Подчас фигура Чуковского лишается присущей ей масштабности. И все же общее впечатление от книги благоприятное. Огромный заповедный край – творчество Чуковского – получил наконец свой путеводитель. И пусть иные, очень важные маршруты вписаны бегло. Почин сделан, и сделан с любовью и увлеченностью.