«Он стройно жил, он стройно пел…»

А. С.Янушкевич, Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского, Изд, Томского университета, 1985, 285 с.

В монографии А. Янушкевича, посвященной Жуковскому, подводятся итоги не только работы самого исследователя, но и чрезвычайно плодотворной деятельности целой группы ученых Томского университета. Их статьи, опубликованные в периодических изданиях, тщательно подготовленный сборник литературно-критических я эстетических трудов Жуковского¹, выпуск двухтомного издания «Библиотека В. А. Жуковского в Томске» ² – все это создало предпосылки для серьезного сдвига в изучении творческого наследия писателя.

Принципиальным для автора книги было отталкивание от традиционных направлений в изучении Жуковского – от имманентного анализа поэтики его произведений, от споров о принадлежности его к тому или иному литературному течению, от разрешения узкожанровых проблем. Исследователь опирался не на чужую точку зрения, а на первоисточник, вводя в. научный оборот и систематизируя новые материалы архива и библиотеки Жуковского. Перед читателем предстает «архивный», «лабораторный» Жуковский – поэт, погруженный в составление многочисленных программ своей жизненной и литературной деятельности, занятый чтением, самовоспитанием, ищущий свой идеал «внутреннего человека». Творческий путь Жуковского показан в работе как драматичный, напряженный и до конца жизни продолжающийся поиск – как духовная Одиссея поэта.

А. Янушкевичу удалось найти внутреннюю логику творчества поэта, «стройность», по точной поэтической формуле Ф. Тютчева, его жизни и поэзии. Эту во многом непонятную для современников Жуковского приверженность к построениюсвоеготворческого мира,своеймодели жизни, на основе собственных начал, увидели лишь на закате деятельности поэта немногие его спутники. «Тебе непременно должно было так дописать последнюю главу своей жизни» ³ – писал Жуковскому П. Вяземский в 1842 году. «Слава богу, что деятельность срослась с вашею жизнию» ⁴, – вторил Вяземскому П. Плетнев в письме Жуковскому 1845 года, используя ставшую уже более чем символом формулу самого Жуковского: «жизнь и поэзия одно».

Отказ от представления о творчестве и мировоззрении Жуковского как о застывшей и неизменяемой системе привел исследователя к обнаружению закономерностей эволюции поэта, к анализу ее этапов, ибо, по справедливому утверждению А. Янушкевича, ранние элегии Жуковского и элегии 1815 – 1824 годов, баллады 1808 – 1814 и 1831 – 1833 годов, сказки 1831 и 1845 – 1846 годов, переводы из греческих эпиков 20-х годов и перевод «Одиссеи» – «произведения одного жанра, но различной поэтики, различного миросозерцания» (стр. 11).

Этапы становления Жуковского-мыслителя и Жуковского-поэта взаимосвязаны. Неразделимость жизни и поэзии, переплетение этико-философских представлений, эстетических взглядов и поэтических созданий – все это, по мысли автора, определило своеобразие творческого пути писателя. Жизнь, приоткрываемая в «дневниковой лаборатории» Жуковского, сложным образом преломляется в его поэзии. По верному замечанию исследователя, «в лирике Жуковского нет автобиографизма», но есть «автопсихологизм» (стр. 54). В ней отражаются непрерывные поиски поэтом верной «модели» личности, полной душевного стоицизма, ищущей способов противостояния року, судьбе. Тонко интерпретируются автором в этом плане и цикл 1806 года (стихотворения о «превратностях любви»), и система баллад 1808 – 1814 годов, изображавших трагический поединок человека с судьбой.

Романтический характер творчества Жуковского предстает в работе не как априорная данность, а как найденное в результате предпринятых ученым анализов наиболее адекватное описание типа мышления русского поэта. В «формуле романтизма» Жуковского А. Янушкевич выделяет специфические именно для поэта черты. Важнейшие из них – антииндивидуалистический пафос его лирики (а затем и эпоса), неприятие демонических героев, проблематика преступления и наказания, греха и греховности, раскрываемые «как нарушение моральных норм человечности» (стр. 188). Можно говорить о единстве философско-этического содержания поэзии Жуковского: миф, легенда, предание, фольклорный или литературный источник под пером поэта получают единую – нравственную- интерпретацию. Системность творчества Жуковского выразилась, кроме того, в единстве мотивов его лирики, в принципе автореминисценций, в мета-текстовом характере ряда стихотворений, где объектом описания становится сам процесс творчества, раскрываемый через условные и повторяющиеся символы – «гений», «чистые мгновенья бытия», «животворящий луч» и т, п.

Монография по-новому вскрывает формы связи творчества поэта с общественной и литературной жизнью эпохи. Интересна в этом отношении глава, посвященная книге «Баллад и повестей» 1831 года, во вторую часть которой вошло 15 новых произведений поэта (в том же году был подготовлен еще один сборник, куда входили уже только новые баллады и повести Жуковского). В этих балладах отчетливо прозвучала проблема рока, судьбы, изображался поединок личности с «непобедимыми обстоятельствами». «Для Жуковского 1827 – 1831 гг. (в то время писались последние повести и баллады. – В. П.) эта проблема имела особое значение» (стр. 185), – пишет исследователь. Проблема становилась злободневной в эпоху, последовавшую за разгромом декабристов. Выбор жизненной позиции, проповедь «чувства нравственного достоинства» ⁵перед лицом «непобедимых обстоятельств», весь комплекс этико-философских проблем, волновавших Жуковского в ту пору, соотносятся с размышлениями Пушкина над антитезой свободы и необходимости и выработкой им концепции внутренней свободы личности. Трагедия разгрома декабристов, затронувшая судьбы многих людей, близких поэту (в первую очередь братьев Тургеневых), по-своему отразилась в творчестве Жуковского. При этом значимым оказывалось не наличие прямых аллюзий или аллегорических изображений восстания декабристов, а создание впоздних балладах Жуковского атмосферы «незапного мрака печали», эмоционального потрясения от «ярого» боя, похитившего «лучших». Отдельные строки баллад получают дополнительные – политические – обертоны: особенно выразительны строки «Торжества победителей», вольного перевода шиллеровского «Das Siegesfest»:

Суд окончен; спор решился;

Прекратилася борьба;

Все исполнила Судьба…

……………………………………………

Благороднейшие пали…

…………………………………………….

Лучших бой похитил ярый!..

Исследователь правомерно проводит параллель между сборником Жуковского 1831 года и «Стихотворениями» Е. Баратынского 1835 года, также отразившими обостренный интерес поэта к проблеме судьбы, рока. Обе книги «в разных поэтических формах, на различном материале выражали общую тему, остро прозвучавшую в атмосфере русской жизни 1830-х гг.» (стр. 190).

Видимо, особо значимой для автора монографии была глава «1840-е гг.: путь Жуковского к эпосу» ⁶. Позднее творчество поэта изучено мало, распространенным является представление об удаленности поэта-«олимпийца» от литературно-общественного движения 40-х годов. Анализ позиции писателя, плодотворнейшего поиска им новых эстетических форм позволяет скорректировать это представление. А. Янушкевич предваряет исследование взглядов позднего Жуковского словами о том, что «уже нет необходимости защищать поэта от обвинений в реакционности» (стр. 14). Выделяя важную для писателя категорию «веры», он подчеркивает, что эта «категория не столько религиозная, сколько общемировоззренческая» (стр. 237). Действительно, в эти годы Жуковский пытается синтезировать философию и религию, однако на первый план всегда выступает этический аспект. В этом отношении программный характер приобретает письмо Жуковского к А. П. Елагиной: «Нам еще не по росту глубокомысленная философия немцев, нам нужна простая, мужественная,практическая нравственная философия,не сухая, материальная, но основанная на высоком, однако ясная и удобная для применения к деятельной жизни» ⁷. Философия религии у Жуковского имела «прикладной» характер: она должна была служить своеобразным нравственным регулятором отношений в наступившем «железном веке» и как следствие – пронизывать литературное творчество.

Закономерным было обращение писателя к эпосу как к наиболее адекватной форме, выразившей философские и эстетические искания позднего Жуковского. Свой эпос он противопоставлял наиболее популярной современной эпической форме – роману, выработавшему определенный тип героя – носителя «разрушительного» индивидуалистического сознания. В противовес романному герою Жуковский изобразил героя, не враждующего с миром, а сливающегося с ним, действующего по его законам. Создание нового цикла сказок, обращение к восточному эпосу, перевод «Одиссеи» – свидетельство переключения «центра поэтического внимания с личности автора на душу народа» ⁸. Как пишет А. Янушкевич, специфика эпических замыслов Жуковского может быть понятна лишь в контексте общего тяготения к созданию патриархальных утопий в русской литературе 40-х годов, в первую очередь в связи с Гоголем.

Последний раздел книги – «В. А. Жуковский и Н. В. Гоголь» – поднимает пласт еще не решенных проблем. Исследователь здесь исходит не только и не столько из факта конкретного влияния того или иного произведения Жуковского на творчество Гоголя, сколько из закономерностей более общих процессов «становления и развития эпического сознания в русской литературе» (стр. 266). Жаль только, что весь историко-литературный контекст (русская литература 40-х годов и славянофильские утопии, с одной стороны, утопическая традиция в западном варианте – с другой, а также идейно-эстетические основы отношений Гоголя с Жуковским в конце 30-х – в 40-е годы) остался за пределами работы.

Не случайно в напряженных идейно-эстетических поисках Гоголя 40-х годов большую роль стало играть позднее творчество Жуковского, воспринятое писателем сквозь призму собственных устремлений. В этот период направленность их духовных интересов во многом совпадает. Совпадает – в первую очередь – этический и «учительный» пафос их деятельности, а в связи с ним – обращение обоих писателей к эпосу. Характерно, что Гоголь принимает абсолютно все созданное поэтом в это время: для него важнее не эстетическая, а моральная сторона его эпических творений, а потому формальные поиски Жуковского – уход в безрифменную поэзию, в гекзаметр, – то, что вызывало споры и несогласия в самой близкой поэту среде, Гоголя не интересуют.

Выпал из работы А. Янушкевича и ближайший контекст отношений Гоголя и Жуковского – творчество писателей позднего пушкинского круга. В эпоху наступавшего «железного века» многие писатели, связанные с дворянской культурой (и прежде всего писатели пушкинского круга), выступили с критикой «эгоизма и мертвой материальности»⁹ современной цивилизации. «Джон Теннер» Пушкина, «Портрет» Гоголя, «Город без имени» и «Психологические заметки» В. Одоевского, «Хроника русского» А. Тургенева, стихотворения позднего Баратынского – все эти произведения затрагивали проблему бездуховности буржуазной цивилизации и развивали антитезу: культура – цивилизация, духовное – материальное, поэтическое – «прозаическое», «инстинктуальное» (см., например, «Науку инстинкта» Одоевского) – рациональное, «младенческое» («поэзии ребяческие сны») – «старческое» («зима дряхлеющего мира»), где второй член оппозиции наделялся безусловно негативным содержанием.

Эпос Жуковского соотносится с рядом упомянутых произведений. Сам мир, изображаемый в поздних творениях поэта, противостоял современности как мир неискаженной, «младенческой» еще природы, который должен был очищающе подействовать и на «современный дух» (Гоголь) общества, и на современную литературу. В таком миссионерском плане и истолковал Гоголь значение «Одиссеи» Жуковского в своей статье. Работа Гоголя «Об «Одиссее», переводимой Жуковским», была прологом к готовящейся книге Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями». Сказанное писателем об «Одиссее» проецировалось на его собственные представления о мире, отражало его собственную картину мира. Книга А. Янушкевича сконцентрировала ряд серьезных проблем изучения творчества Жуковского. Едва ли не центральная среди них – «Жуковский и русская культура». Необходимость вписать наконец деятельность «Коломба русского романтизма» в историю русской культуры назрела давно. Монография А. Янушкевича вплотную подводит науку к разрешению этой ответственной задачи.

1. В. А.Жуковский, Эстетика и критика, М., 1985.[↩]
2. »Библиотека В. А. Жуковского в Томске», ч. I, Томск, 1978; ч. II, Томск, 1984. [↩]
3. »Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1979″, Д., 1980, с. 39. [↩]
4. П. А.Плетнев, Сочинения и переписка, т. III, СПб., 1885, с. 563.[↩]
5. »Письма В. А. Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу», М., 1895, с. 226. [↩]
6. А. Янушкевич одним из первых обратился к изучению этого периода деятельности поэта; ему принадлежит раздел, посвященный становлению эпоса в творчестве Жуковского, во второй части коллективной монографии «Библиотека В. А. Жуковского в Томске».[↩]
7. «Татевский сборник», СПб., 1809, с. 72.[↩]
8. Ю. М.Лотман, Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830-х годов. – «Ученые записки Тартуского государственного университета», вып. 119, 1962, с. 34.[↩]
9. В. А.Жуковский, Полн. собр. соч. в 12-ти томах, т. X, СПб., 1902, с. 123.[↩]