Очень долгий опыт. Беседу вела Н. Рейн

– Ефим Григорьевич, давайте начнем с самого начала или, если вам угодно, конца, – как для вас закончилась Россия и как она теперь снова для вас началась?

– Я уехал в середине 70-х, точнее, в октябре 1974 года. Примерно год назад я получил из Педагогического института им. Герцена, в котором работал с 1952-го до апреля 1974-го (теперь он стал Педагогическим университетом, носившим еще недавно название ГПУ), странное письмо за подписью проректора института. Мне сообщают, что пять лет назад ученый совет уже принял решение о возвращении мне степеней и званий, которые были с меня сняты в апреле 1974 года, и что теперь, пять лет спустя, эти материалы посылаются в ВАК.

– Не понятно только: они сочли это своего рода заглаживанием вины или это новая форма издевательства?

– Все делается, как и прежде, под ковром – трудно понять побудительные причины. Занятно, однако, вот что. Заодно прислали текст решения институтской комиссии, рассматривавшей мое дело в 1994 году. Комиссия пришла к выводу (у меня в данный момент нет под рукой этого документа – он весьма увлекателен), что меры, принятые против меня в то время, когда меня изгнали, совершив гражданскую казнь, не соответствовали масштабам совершенных мною преступлений и что это есть в известном смысле «нарушение прав человека» (так и сказано). А дальше так: это могло произойти потому, что в то время у нас «господствовала ограниченная демократия».

– Как интересно!

– Да, вот что мне прислали в 1994 году.

– На восьмом году «перестройки»…

– Я думаю, что это период уже как бы пере-перестройки… Но дело в другом – я с изумлением это читаю и думаю: наверное, все изменилось гораздо меньше, чем нам кажется. У меня был разговор с ректором педагогического института года четыре назад, когда я впервые приехал в Ленинград (тогда еще), и он мне показал решение ученого совета относительно того, что надо меня восстановить в степенях и званиях. Выглядело это решение так: шестнадцать было «за», семеро «против» и семеро воздержавшихся. Я его попросил объяснить мне, в чем дело. Понимаю, никому не возбраняется голосовать «против»; возникает, однако, вопрос: почему? Степени и звания были с меня сняты и выгнали меня зато, что я поддерживал сначала Бродского, а потом Солженицына, теперь они оба – Нобелевские лауреаты и печатаются во всех российских журналах (а еще когда существовал СССР – во всех советских изданиях). Ректор мне ответил: «А почему вы не удивляетесь, что шестнадцать проголосовали «за»? Это гораздо более удивительно, – сказал он, – ведь это тот же самый совет».

И я подумал: он прав. Это действительно тот же совет, пусть часть ушла на пенсию, часть добавилась, но все равно – совет тот же… Я тогда же спросил ректора, послали ли они документы в ВАК. Он удивился: «ВАК? А почему вас интересует ВАК?» В 1974 году с меня сняли степень доктора и даже степень кандидата, звание профессора, – но забыли снять доцента; я тогда позвонил в институт и сказал: «Вы знаете, я все еще остаюсь доцентом». Тогда собрали дополнительный ученый совет для того, чтобы снять звание доцента. Добавлю к сказанному еще вот что. В конце декабря 1994 года я был в Петербурге и меня пригласили на заседание ученого совета, где вручили новые (старые) дипломы. Ректор произнес торжественную речь. «Теперь, – сказал он, – все изменилось, и мы так высоко ценим…» и проч. Я принял корочки (кстати, они хоть и новые, но с серпом и молотом, – других пока нет!) и сказал ученому» совету: «Двадцать лет назад я уехал из Ленинграда, теперь приехал в Санкт-Петербург: уехал из СССР – приехал в Россию; уехал «товарищем», почти что «гражданином», – а вернулся «господином». Что же, в самом деле все стало иначе?» Мне кажется, что голосование совета – это своего рода референдум: шестнадцать за новое, четырнадцать за старое – почти «половина». И еще я признался, что первые годы на Западе был одержим странной болезнью – глядел на новых своих коллег в Париже, Кёльне, Гамбурге, Иейле и всякий раз думал: вот если бы их поставить в такое же положение, в каком были мои советские коллеги, как бы они себя вели? Неужели так же? Неужели все они (все!) выступали бы с грозными обвинениями против вчерашнего собрата и твердили бы одно и то же: «…ему тут не место! Нельзя его на выстрел подпускать к студентам! Пусть отправляется следом за своими дружками (Бродским и Солженицыным) – у нас воздух будет чище!..» Среди выступавших многие были, так сказать, старыми приятелями – ведь я работал в стенах института двадцать три года. Мои выводы были утешительными для вас, уважаемые члены совета: если поставить западных профессоров в полную зависимость от монопольной власти одной партии, если поднятие руки или произнесение одного слова определяет судьбу детей и внуков, издание сочинений и даже хлеб насущный, то героев, увы, почти не найдется: выступят все, кто должен выступить,

В тот же день меня исключал из Союза писателей ленинградский секретариат, и там картина была не более утешительной: изгнания моего более или менее красноречиво требовали Г. Холопов, В. Н. Орлов, М. Дудин, А. Чепуров, С. Ботвинник, Г. Горышин, В. Г. Базанов, Б. Никольский. Только двое из членов секретариата нашли в себе мужество уклониться от казни своего товарища: Ф. Абрамов и Д. Гранин, – они уехали из Ленинграда, рискуя благополучием, но заботясь о своей чести.

Члены совета, к которым я обращался, хранили молчание. Ни один из них ничего не сказал. Никто из них не вспомнил и моего брата Марка Эткинда, доцента того же института, которого пять лет травили, – он умер от разрыва сердца в 1979 году, не выдержав постоянной пытки. От него требовали, чтобы он публично осудил старшего брата – и, во всяком случае, чтобы он отвечал на вопрос: поддерживает ли он отъезд брата в эмиграцию? Если он отвечал «нет», ему в парткоме говорили: «Так ты, значит, хотел, чтобы он оставался здесь и подрывал советскую власть?» Если бы ответил: «да»… Но «да» он ответить не мог.

Вернемся к прерванному диалогу. «Почему вас так интересует решение ВАКа? Вы разве это решение видели?» – «Нет». – «Так, может быть, его и не было?..» Вот тебе на! Зачем я тогда уехал? Впрочем, наша реальность всегда была призрачной…

– Ефим Григорьевич, расскажите, пожалуйста, о вашем преподавательском опыте – ведь вы теперь можете сравнивать практически все системы обучения.

– Мне трудно рассказывать о моем преподавательском опыте, он очень долгий… Я читал лекции и вел семинары в течение многих лет. Могу сказать одно. Уже около пяти лет я занят книгой, которую все не могу закончить, – надеюсь завершить ее в этом году. Это – сопоставительная характеристика университетов современного мира. Мне пришлось преподавать по крайней мере в двадцати пяти разных университетах. Я был одиннадцать Лет профессором Парижского университета, преподавал в немецких, итальянских, испанских (Барселона), израильских (Иерусалим), во многих американских университетах. Хорошо знаю австрийские, не знаю только английских… Мне писать такую книгу в высшей степени любопытно, иногда очень смешно. Есть глава, где я сравниваю, например, формы защиты диссертаций в разных университетах, есть глава, где сопоставляю оценки: от 0 до 5, или от 5 до 1, или от 0 до 100, или от 1 до 20, – в разных странах различные формы оценок. Относительно отличий советского университета и того, как я его оцениваю (именно советский университет – не знаю русского), могу сказать следующее. Изучив множество систем преподавания и вполне проникшись их различными формами, могу утверждать – и прошу мне поверить, – советский университет, и особенно тот, в котором я учился в 30-е годы, Ленинградский, – лучший. Не могу сравнить ни одного университета мира с тем Ленинградским, где моими профессорами были Жирмунский, Гуковский, Томашевский, А. А. Смирнов, М. П. Алексеев, Эйхенбаум, Реизов, Берковский, Мокульский, Пропп, – могу назвать еще ряд блистательных имен. Но дело не только в именах, а в том, как было построено обучение. Думаю, что главное достоинство того нашего университета по сравнению с другими заключалось в его историзме. Университетский курс был построен следующим образом (причем не только тогда, когда я учился, но и когда я учил): на филологическом факультете студенты 1-го курса сначала слушали историю всемирной литературы. Первым, кто у нас читал, был академик Иван Иванович Толстой, – он преподавал античную литературу. Потом были Средние века и Возрождение, которые читал А.