Образ «ветра» в поэтике Анны Ахматовой

Попробуем еще раз вступить на тот путь исследования поэтики Ахматовой, который она однажды сама указала в беседе с Лидией Корнеевной Чуковской в ответ на давний упрек М. Шагинян в повторности одних и тех же слов во многих ее стихах. Вспомним, что она тогда сказала: «…чтоб добраться до сути, надо изучать гнезда постоянно повторяющихся образов в стихах поэта – в них и таится личность автора и дух его поэзии» (8 августа 1940 года)» ¹.

Заново перечитывая лирику и поэмы Ахматовой, ясно видишь, что образ «ветра» проходит через все ее книги как некий образ-спутник, подобно давно уже отмеченным внимательными читателями ее стихов образам «Музы» и «Тишины», «Дома» и «Сада», «Города», «Тени». Нетрудно продолжить эти примеры повторности и постоянства возвращений к тому, что в конечном итоге можно было бы назвать поэтикой ее мировосприятия.

Мне кажется, что если и не изначально, то все же наиболее глубоко образ «ветра» у Ахматовой связан в своей поэтической функции с лермонтовским «Тростником», а именно со строками:

И будто оживленный,

Тростник заговорил —

То голос человека

И голос ветра был.

 

А рассказывается в этой балладе Лермонтова о странной, загадочной судьбе, безвинно загубленной, может быть, заранее обреченной (ведь знала же героиня баллады, с кем

…раз пошли под вечер

Мы на берег крутой,

Смотреть на сини волны,

На запад золотой)!

 

Недаром Ахматова первоначально хотела озаглавить раздел своих еще не изданных к 1940 году стихов в сборнике «Из шести книг» словом «Тростник». Незадолго до выхода книги она передумала и назвала этот раздел «Ива», просто по заглавию открывающего его стихотворения. Может быть, из подцензурной боязни возможной ассоциации с трагическим лермонтовским «Тростником». Книга выходила впервые после почти пятнадцати лет ахматовской «немоты», вынужденного ее молчания, и, как ни странно, по прямому указанию самого Сталина. Но все равно жизни этой книге было отпущено всего полтора месяца, после чего она была запрещена к продаже и выброшена из всех библиотек страны («отец народов» принял «Клевету» 1922 года за современное произведение: автор забыл проставить под ним дату, – как рассказывает Ахматова в одной из своих записных книжек) ².

Но вернемся к образу «ветра» в поэзии Анны Ахматовой, в контексте заключающих его в себе или окружающих его стихов.

«Ветер» ахматовской юности, ее первых книг – «Вечер» и «Четки», – это «легкий ветер на воле», привычно связывающий пейзаж царскосельских окраин, а потом усадьбы Слепнево с любовным мотивом, с ожиданием вести о ком-то «дальнем»:

Иду по тропинке в поле

Вдоль серых сложенных бревен,

Здесь легкий ветер на воле

По-весеннему свеж, неровен.

И томное сердце слышит

Тайную весть о дальнем.

Я знаю: он жив, он дышит,

Он смеет быть не печальным.

(1912)

 

Или нечто подобное в «летнем» варианте:

Жарко веет ветер душный,

Солнце руки обожгло,

Надо мною свод воздушный,

Словно синее стекло…

 

Пруд лениво серебрится,

Жизнь по-новому легка…

Кто сегодня мне приснится

В пестрой сетке гамака?

(1910)

 

«Душным и суровым» «ветер» становится в ее первых книгах только однажды, когда он перелетает из Царского Села в Петербург и кружит над грозным Фальконетовым Петром в едва ли не лучшем стихотворении юной Ахматовой:

Ветер душный и суровый

С черных труб сметает гарь…

Ах! своей столицей новой

Недоволен государь.

(1913)

 

Все знают, как неожиданно именно в ранней юности нас вдруг посещает и гнетет мысль о смерти. Так и у двадцатилетней Ахматовой еще до первых книг, в так называемом «Предвечерии» 1909 года, рождаются полудетские строки, олицетворяющие ветер:

Хорони, хорони меня, ветер!

Родные мои не пришли,

Надо мною блуждающий вечер

И дыханье тихой земли.

 

Эти мотивы вскоре подхватят многочисленные подражательницы- «подахматовки». Но у нее самой это останется всего лишь преходящим настроением, и она будет включать эти стихи в переиздания, вероятно, только как нечто характерное для эпохи «модернизма».

В «Белой стае» «ветер» уже совсем иной. Он предвестник или верный спутник творчества. Или он чем-то связан с той «великой земной любовью», которая в лирике Ахматовой всегда была далека от «эротики», впоследствии оскорбившей ее в знаменитом ждановском приговоре 1946 года.

Вспомним хотя бы только два стихотворения, где «ветер» предвещает или знаменует творческое вдохновение:

Они летят, они еще в дороге,

Слова освобожденья и любви,

А я уже в предпесенной тревоге,

И холоднее льда уста мои.

……………………………

А дальше – свет невыносимо щедрый,

Как красное горячее вино…

Уже душистым, раскаленным ветром

Сознание мое опалено.

(1916, М. Лозинскому)

 

А незадолго до того лето в Слепневе «продиктовало» ей, как она любила говорить о своих стихах:

Отсюда раньше вижу я зарю,

Здесь солнца луч последний торжествует.

И часто в окна комнаты моей

Влетают ветры северных морей,

И голубь ест из рук моих пшеницу…

А не дописанную мной страницу —

Божественно спокойна и легка

Допишет Музы смуглая рука.

(1914)

 

По-разному в той же «Белой стае» ахматовский «ветер» окрылен любовью (биографам Ахматовой – полный простор разгадывать в этих стихах сложную коллизию ее взаимоотношений с Н. В. Недоброво и его другом Б. В. Анрепом, которым посвящено или же не посвящено столько стихотворений и в этой и в следующих книгах):

Н. В. Н.

Все мне видится Павловск холмистый,

Круглый луг, неживая вода,

Самый томный и самый тенистый,

Ведь его не забыть никогда.

……………………………

Поздней осенью свежий и

Бродит ветер, безлюдию рад.

В белом инее черные елки

На подтаявшем снеге стоят.

(1915)

 

МИЛОМУ

Голубя ко мне не присылай,

Писем беспокойных не пиши,

Ветром мартовским в лицо не вей.

Я вошла вчера в зеленый рай,

Где покой для тела и души

Под шатром тенистых тополей.

(1915, Царское Село)

 

А вот и нечто без посвящения и без названия, но с неожиданными эпитетами:

Все обещало мне его:

1. [1]»Вопросы литературы», 1994, вып. I, с. 57 – 58.[↩]
2. Ахматова не знала и не могла знать того, что предшествовало изъятию ее книги из книжных магазинов и библиотек. Она записала дошедшую до нее версию. В недавно изданном сборнике документов «Литературный фронт. История политической цензуры 1932 – 1946 гг.» (составитель Д. Л. Бабиченко, М., 1994) мы находим все подлинные этапы этого произвола, начиная с «докладной» управляющего делами ЦК ВКП (б) Д. В. Крупина А. А. Жданову от 25 сентября 1940 года. В ней «стихотворный сор» Ахматовой представлен подбором обильных и часто перевранных цитат. Резолюция Жданова на этом документе, адресованная «Т.т. Александрову и Поликарпову», кончается словами: «Как этот Ахматовский «блуд с молитвой во славу божию» мог появиться в свет? Кто его продвинул? Какова также позиция Главлита? Выясните и внесите предложения». Ответ Жданову Г. Ф. Александрова и Д. А. Поликарпова, возглавлявших Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), содержит список и характеристику «виновных», а также предложение о «наложении партийного взыскания». Публикация завершается постановлением Секретариата ЦК ВКП (б) «Об издании сборника стихов Ахматовой» от 29 октября 1940 года. Вслед за соответствующими выговорами – краткая формулировка: «Книгу стихов Ахматовой изъять» (с. 50 – 59). Все эти документы хранились в бывшем Центральном партийном архиве под грифом «Совершенно секретно».[↩]