Из дневников

1. ПУШКИНСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Напротив памятника Пушкину, чуть наискосок, по другую сторону Тверской, есть дом с двумя мемориальными досками. Одна – поэту Алексею Суркову, другая – актеру Алексею Дикому. Когда Константин Симонов был женат на Валентине Серовой, он тоже жил в этом доме. Проживал в нем и Ираклий Луарсабович Андроников.

Зима 1970 года выдалась снежной и затяжной, да и март стоял промозглый, шли дожди вперемежку со снегом, и только к концу апреля потеплело. В один из вечеров его последней недели я был приглашен в гости к Андроникову. У него я застал знаменитого мхатовского актера Бориса Николаевича Ливанова с женой Евгенией Казимировной и Расула Гамзатова.

Огромный, с очень выразительными аристократическими чертами лица, с голосом рокочущего барса, Ливанов, как большинство великанов, словно боялся задеть ненароком кого-нибудь плечом или поранить словом. «Вежеством» этим он напоминал Добрыню Никитича. Я как зритель не раз любовался на него в театре. В чеховских «Трех сестрах» он играл Соленого, в «Грозе» Островского – Кудряша, в «Мертвых душах» – Ноздрева, а в кино создал величественные образы князей Пожарского и Потемкина. Он был мил, великодушен, снисходителен и еще тем вызывал к себе симпатию, что о своих товарищах по сцене говорил только в превосходной степени, с чувством любования и восхищения. Вспоминал ли Станиславского, Москвина, Качалова или других, бессмертные их тени словно оживали, покоряя воображение собеседников. И не было в нем ни грана тщеславия, напротив, как мог старался он, чтобы те, чьи образы вызывал, как спирит, заслоняли его самого. От Ливанова веяло рыцарской душевной удалью и доброхотством. На столе стояла литровая бутылка коньяка. К ней почти никто не притрагивался кроме него. Но чем больше пил он, тем становился обходительнее и обаятельнее. Хмель его не брал. Это приводило Гамзатова в почтительное изумление. За столом причудливо переплетались воспоминания об актерах и поэтах, анекдотические случаи и забавные истории, связанные с их личностями. То и дело заразительно звучало похожее на раскатистое эхо «Хо-хо-хо-хо!» в устах Бориса Николаевича. И казалось, что люстра раскачивается от этого литаврового смеха. Уж не помню я, в лыко к чему Гамзатов поведал о недавнем застольном происшествии, когда трехзвездный генерал из Генштаба приехал инспектировать особый полк. Утром, за завтраком в столовой комсостава, он спросил:

– Кто из офицеров пьет водку до полудня?

Никто не признался, кроме одного капитана: – Я, товарищ генерал!

– Прекрасно! Ему и мне водку, остальным чай!

И вновь показалось, что люстра захмелела.

– Ценю находчивость! – одобрил Ливанов, осушил рюмку и стал рассказывать, словно разыгрывая сцену:

– Дивный комический актер Александр Евстафьевич Мартынов за свою находчивость тыщу рублей прибавки к жалованью получил. Николай I на что человек был сурьезный, а увлекался его игрой. Специально в театр ездил для этого. Однажды государь в знак особой благосклонности во время антракта вызвал Мартынова в свою ложу: «Славно ты меня нынче распотешил, славно. А знаешь, Мартынов, доподлинно известно мне, что в компаниях ты неоднократно изображал мою особу. Сделай милость, любезный, представь, как это ты делал. Да не бойся, я не осерчаю». А в ложе находился и министр двора, князь Волконский. Мартынов вдохновился, отступил на шаг, величаво вскинул голову и, заложив руку за спину, как привычно делал царь, приказал властным голосом его: «Волконский, прибавь к жалованью Мартынову тыщу рублев!» Все изображалось в лицах, и мы покатывались со смеху. А Борис Николаевич уже не мог опустить занавес:

– И если Мартынов был великий талант, то, в противоположность ему, актер Толченов слыл личностью бездарной. Играл он преимущественно злодеев. А ростом был с меня, но тучнее. И в отличие от меня имел в Царском Селе дом и землю, на которой разводил породистых свиней. Шла драма «Кориолан» в Александрийском театре. Толченов играл императора Юстиниана. И вдруг подают ему депешу, что свиньи его, как чумные, разбежались. Директор Гедеонов сидел в своей ложе, когда во время антракта вбежал Толченов в августейшем облачении и в полном отчаянье. Сообщив о своей трагедии, он стал просить Гедеонова заменить его кем-нибудь в спектакле. А тот в ответ: «Ну ты, право, спятил, Толченов! Подумай, какого другого борова я могу выпустить на сцену, коли все твои разбежались?!» Нам было хорошо и весело. На нас со стены смотрели «Лев» и «Белая корова», созданные кистью Пиросмани. Художник Шмаринов как-то сказал о «Белой корове»: «Это самая женственная корова». Вспомнили Самуила Яковлевича Маршака. Ливанов предложил за него тост. И обратился к хозяину дома:

– Ираклий, сыграй нам Маршака.

Изображать Маршака – было коньком Ираклия Луарсабовича. Каждый раз вносил он новые нюансы в его образ.

Помнится, я должен был ехать к Маршаку на улицу Чкалова. А находился в писательском Союзе, где встретил Андроникова. И вот я звоню Самуилу Яковлевичу и говорю, что, если он не возражает, я попрошу Ираклия Луарсабовича приехать со мной. И слышу:

– Ни в коем случае, голубчик! Он меня на смех поднимает, где ему только не лень. По его непочтительному балагурству являюсь я невзыскательной публике в совершенно дурацком виде. На днях звонят мне из «Известий» и спрашивают, когда можно прислать курьера за статьей, что я для них написал. Я даже растерялся вначале, полагая, что запамятовал об обещанном, но Бог надоумил: то проделка этого Андроникова. Оказывается, он позвонил им и сообщил моим голосом, что я для них написал статью. Над Алексеем Толстым и Фадеевым он так не изгилялся. И вы, пожалуйста, приезжайте без этого кавказского разбойника. Лермонтов его бы на дуэль вызвал!

Нет, Андроников любил, ценил и уважал Маршака. Просто Самуил Яковлевич никому не давал права подтрунивать над собой. На моей памяти это мог делать в присутствии Маршака только Твардовский. Когда Андроников, к нашему общему удовольствию, «сыграл» Маршака, Ливанов не преминул его похвалить:

– Какой ты молодец, Ираклий! Как это у тебя все живо получается. Я знаком с Самуилом Яковлевичем, а так изобразить его не смогу. Нет, нет! Вот как-то раз мы с ним…

И Ливанов стал входить в образ Маршака, и предстал нам Маршак в новом правдоподобии. И трудно было сказать, чей Маршак лучше. Ливанов предложил выпить за Ираклия, потом обратился к Гамзатову:

– Расул, прочтите ваши стихи, посвященные Андроникову.

– Пусть прочтет Козловский, он их переводил.

– Читайте! – пробасил мне Ливанов.

И я прочел восемь строк под названием «Автограф на книге, подаренной мною Ираклию Андроникову»:

Мои стихи, коль выпадет досуг,

Прочти, Ираклий, в долгий шкаф не спрятав,

Но утаи от Лермонтова, друг,

Что эту книгу написал Гамзатов.

Ему другое имя назови,

Теперь поэты, лишь в Союз их примут,

Тщеславью предаваясь, как любви,

Пред Пушкиным самим стыда не имут.

Гамзатов сказал:

– У меня было: «Ты скажи Лермонтову, что эту книгу написал Давид Кугультинов», но Козловский побоялся, что «друг степей» обидится на мою шутку, и перевел вольно.

Евгения Казимировна вздохнула, глядя с укоризной, как ее муж осушил очередную рюмку. И не сдержалась: