Облик журнала

«Звезда» – один из старейших наших журналов, он имеет прошлое, и поэтому, естественно, возникает желание хоть в малой степени вспомнить о нем.

Скажем об одном лишь, правда немаловажном, обстоятельстве. Сорок лет тому назад облик журнала определяли романы: номер за номером печатались «Смерть Вазир-Мухтара» Ю. Тынянова, «Братья» К. Федина, «Современники» О. Форш. Нынче положение изменилось! на первое место вышла «малая» – конечно, только по объему! – проза- повесть и рассказ.

Были, правда, напечатаны в истекшем году и роман «Царь Эхнатон» Г. Гулиа, и «Солнце сквозь тучи» Л. Вайсенберга – третья книга романа «Младшая сестра». В первом речь идет о далеких временах – древний Египет; во втором – о недавних: Баку, годы войны. Оба эти произведения можно считать прозой исторической. А наши дни находят воплощение в рассказах и повестях.

Это накладывает отчетливый отпечаток на всю работу редакции. Разумеется, так вести журнал труднее. Надо снова и снова для каждого очередного номера подбирать прозаические произведения, которые, несмотря на невеликий свой размер, оставляли бы глубокое, последовательное впечатление, складывающееся в целостную картину жизни. Надо соответствующим образом, по определенному плану строить и другие отделы – публицистику, воспоминания, заметки писателя, критику, так, чтобы они поддерживали, дополняли друг друга.

Воля редакции, ее решимость компоновать, организовывать журнал, а не заполнять его страницы случайными работами – очевидна. Она дает себя знать не только в таких открыто продуманных действиях, как большая подборка рассказов (N 9) или публикация произведений современной польской прозы и поэзии (N 12), но и в иных, более глубинных решениях. И прежде всего, на мой взгляд, в стремлении как можно более разносторонне представить возможности нашей литературы, пути, по которым идет ее развитие.

Об этом свидетельствует хотя бы только что упомянутая группа рассказов. Здесь мы найдем и «деревенскую» прозу А. Леонова, и исполненные драматизма миниатюры С. Воронина, и освещающие взаимосвязь труда и морали рассказы В. Каторгина, В. Передельского, Е. Баренбойма, и «городскую» новеллу И. Ефимова, и фантастический рассказ И. Варшавского, и шуточный – В. Голявкина.

Да и в других номерах рассказы занимают заметное место. Говоря о них, испытываешь потребность выделить те, в которых с наибольшей отчетливостью дает себя знать сжатая сила образного слова, сближающего разные ряды фактов, охватывающего разные стороны человеческой жизни.

Одному из своих рассказов Г. Холопов дал название «Перекрещивающиеся сюжеты». И подтвердил его, сведя лицом к лицу на дорогах войны двух любящих женщин – скромную героиню и дерзкую предательницу. Здесь не потребовались какие-либо разъяснения и назидания: поведение, облик действующих лиц достаточно красноречивы, говорят сами за себя. И вписаны эти противостоящие друг другу судьбы в поток событий последнего периода войны, бурно развивающихся на равнинах Венгрии и в Австрийских Альпах.

А в другом рассказе, «Махмудов ждет автоматчиков», иное время – первый год войны; иное место – станция Оять в Приладожье; иной человек в центре повествования – капитан Махмудов, напряженно, мучительно ожидающий возвращения бойцов своей роты с трудной операции. Все здесь как будто крепко привязано и одному чувству, сосредоточено в одной коллизии. Но на поверку в повествование входят и толпы ленинградцев, идущих по озерному льду на Большую землю, и воспоминание о могиле Низами, близ города Кировабада, откуда родом герой и где совсем недавно побывал рассказчик. Эти мотивы нужны в рассказе, составляют органическую часть его. И конечно же, они раздвигают его пределы.

Здесь стоит вспомнить и о рассказе Я. Липковича «И нет этому конца…» – тоже военном. В нем два главных действующих лица: лейтенант, от имени которого ведется повествование, торопящийся провести санитарную машину по опасным фронтовым дорогам, и его друг Ваня Долгов, один из группы раненых, что едет в этой машине. В немногие, но тяжкие часы ночной поездки не только вспоминается прошлое, сблизившее двух молодых людей, освободителей Европы, но и подвергается решающему суровому испытанию их боевая дружба, словно вынесенная на просторы войны, прокаленная ее ветрами и грозами.

Что и говорить: многое могут выразить рассказы и иного склада, где действие разворачивается в тесном кругу, в мирной обстановке и повествователь занят как бы «молекулярным анализом» человеческих отношений. Так следит за мгновенно возникающим взаимодоверием, пониманием людей, нечаянно и ненадолго встретившихся на приморском шоссе, В. Мусаханов – «Остановка в пути»; бережно воссоздает рождение юной любви М. Романина – «Глиняный город»; глазами художника Полынина разглядывает, изучает строгого и ласкового, немногословного и душевно щедрого лесника Л. Емельянов – «Четвертая седмица». Имена, здесь названные, кажется, еще не очень часто появлялись в печати, но, можно полагать, мы еще услышим о них.

О рассказчиках, также как и о поэтах, лучше всего судить, когда они выступают с циклами, группами своих произведений. В этом снова убеждаешься, находя в трех номерах «Звезды» семь рассказов С. Воронина. Писатель, завоевавший заслуженную известность сперва повестями, затем романом «Две жизни», сейчас многого добился в самом «меньшем» из прозаических жанров. Впрочем, он находит и здесь различные решения. «Поездку в Тамань» можно считать путевыми раздумьями; «В поисках черепахи» – острой психологической миниатюрой; «Утонул Никитин» – бытовой зарисовкой; «Зимовку у подножия Чигирикандры» – своего рода «новеллистическим гимном» или, обращаясь к Тургеневу, «песнью торжествующей любви». Даже этот краткий перечень позволяет судить о том, как разносторонен С. Воронин и в выборе тем, коллизий, и в способе изображения. А вместе с тем именно это обилие жизненных и словесных красок оттеняет постоянство его позиции – заботу об утверждении подлинно человеческих чувств, помыслов, действий, достойных социалистического общества, и непримиримую ненависть к любым проявлениям хищничества, бессердечия, эгоизма – свойств, враждебных нашему строю, нашим идеалам. В своей убежденности С. Воронин далек о г умозрительных рассуждений, он находит доказательства в самой действительности и тогда, когда оставляет своих героев с глазу на глаз с читателями, и тогда, когда делится с ними своими раздумьями и переживаниями.

Да, как видим, рассказы, правда, не с той эпической широтой и связностью, которая свойственна роману, могут передавать, освещать широкую стремнину жизни, не только выхватывая из нее – как иногда бывает в литературной практике – отдельные, изолированные эпизоды, случаи, биографии. Естественно, наибольшие успехи – во всех, больших и малых, жанрах нашей прозы – может принести это стремление к связному, целостному изображению жизни; оно и заслуживает поддержки в нашей периодике.

Очевидно, таким критерием мы можем руководствоваться, говоря и о повестях. Этот вид прозы в «Звезде» 1968 года по существу оказался господствующим. И надо признаться: именно тут и определилось наиболее отчетливо стремление редакции двигаться развернутым фронтом, давать на своих страницах место прозаикам, отнюдь не однородным, как бы представляющим различные грани нашей литературы.

«Маков цвет» В. Лебедева, к примеру, продолжает ту линию, к которой принадлежит и напечатанное несколько лет тому назад в журнале «Пиво на дорогу» Ю. Галкина. Вместе с тем заметно, что писатель опирается на собственные наблюдения. Надо было самому увидеть героиню произведения – тетку Анисью из колхозной калининской деревни. На протяжении почти всей повести она держит в своем сердце «оставленного на мирскую судьбу Проньку», берет его к себе в дом, в сыновья, заботится о нем. А рядом с нею, тихой и робкой, встает энергичная, смелая, разбитная Марья, которая в конце концов и помогает своей подруге добиться желаемого. Оба эти характера как бы подсвечивают, оттеняют друг друга, и оба неотделимы от села, живущего тревожной, военной, более того, прифронтовой жизнью… «Маков цвет» можно, разумеется, считать деревенской повестью, памятуя, однако же, и о том, что работа молодого прозаика свидетельствует: возможности этого вида нашей прозы далеко не проявлены, они могут опрокинуть узкие, ограниченные рамки, сооруженные некоторой частью критики, той, что искусственно разделяет нашу действительность на «сектора» – городской и сельский.

В. Конецкий в путевых заметках «Соленый лед» следует совсем иной традиции – той, что выразилась так сильно и полно в «Ледовой книге» Ю. Смуула, в его же книге «Японское море, декабрь». И опять-таки от В. Конецкого требовалась самостоятельность наблюдений и выводов, он и выказал ее с должной отчетливостью. Он уверенно пишет: