Об особом типе литературного процесса
Г. Д. Гачев, Ускоренное развитие литературы (На материале болгарской литературы первой половины XIX века), «Наука», М. 1964, 312 стр.
Читательское внимание не может не привлечь книга со столь странным, почти вызывающим названием: «Ускоренное развитие литературы». Как это – ускоренное? Согласитесь, что даже титульная ссылка на материал конкретной литературы мало проясняет дело. Может, речь идет о некоем «дайджесте» литературного процесса, искусственном его сокращении? Нет, имеется в виду естественноисторическое «сокращение» такого рода.
Дело в том, что мировую культуру можно рассматривать как гигантский, планетарный «ускоритель», в который запущены и «медленные нейтроны» – отсталые культуры, «разгоняющиеся» в нем до скоростей цивилизации электронного века.
Конечно, такой процесс наиболее характерен для нашего столетия с его экстенсивной внутренней динамикой и невиданными темпами развития. «Многие народы Африки, Латинской Америки, советского и зарубежного Востока, задержавшиеся в силу тех или иных причин в своем развитии, пробуждаются к новой жизни, включаются в единый мировой исторический процесс и за короткое время стремительно продвигаются вперед, догоняя, а в чем-то уже и перегоняя другие страны, народы и культуры» (стр. 3), – справедливо отмечается в книге.
Однако в той или иной форме такого рода ускоренное развитие какой-либо нации или народа наблюдалось и прежде – и наиболее ярко после замедления естественноисторического процесса, каковым выступает, например, порабощение (в России – во времена татаро-монгольского ига, в Болгарии – в долгий период турецкого владычества). Скинув чуждые, сковывающие цепи, данный народ как бы спешит догнать те страны и народы, которые в этот период развивались «нормально», спонтанно. Понятно, что наличествующие достижения материальной и духовной культуры в мировом масштабе действуют на отставшие страны как могучий катализатор.
Было бы чрезвычайно интересно и поучительно проследить этот процесс «ускорения» во многих культурных сферах, в разных видах художественного развития тех или иных народов. В рецензируемой книге это сделано на примере болгарской литературы.
В общей форме было давно замечено, что национальное содержит в себе интернациональное в миниатюре. Г. Гачев, пристально изучив историю болгарской литературы, увидел здесь в сжатом или даже в «свернутом» виде те или иные этапы мирового литературного процесса. Такого рода исследование при условии его основательности может работать сразу на два фронта: во-первых, оно дает теоретическую историю данной национальной культуры, а во-вторых, проецирует ее на общий фон, позволяет единым взором окинуть существеннейшие этапы мирового культурно-исторического процесса, пересчитать, так сказать, его верстовые столбы. Кроме того, в ускоренном развитии того или иного народа человечество словно «напоминает себе и созерцает свой пройденный путь, получает возможность заново переосмыслить его и понять, что в нем было завоеванием действительным, а что – мнимым» (стр. 4).
Автору этой интересной и глубокой мысли во многом удалось осуществить свою идею конкретно в результате философско-эстетического (а не только литературоведческого) анализа материала.
С точки зрения исследователя, существует вообще несколько типов развития: ускоренный и замедленный, поступательный и скачкообразный, любой из которых почти никогда не проявляет себя в чистом виде. Показательный и плодотворный для анализа случай ускоренного развития дает как раз Болгария. Случай этот, как полагает Г. Гачев, особенно удобен потому, что материала здесь достаточно много для того, чтобы можно было судить о нескольких этапах литературного развития, и в то же время его достаточно мало для того, чтобы можно было охватить весь материал в целом.
Для исследования берется история литературы в Болгарии, но не с «самого начала», совпадающего с общеевропейской традицией, а лишь со второй половины XVIII века, когда был повторен и как бы восстановлен цикл развития собственно древней и средневековой болгарской литературы, прерванный в свое время, как и все остальные культурные циклы, пятисотлетним чужестранным господством. Исследование открывается анализом написанной монахом Паисием в 1762 году «Истории славено-болгарской…», которая, как утверждают специалисты, является единственным оригинальным болгарским письменным памятником этого столетия.
Г. Гачев видит в этом произведении сплав языческого, фольклорного и христианского типов сознания. Роль названного сочинения для болгарской культуры многозначна: это и собственно «история» – типа геродотовской, это в то же время и «героический эпос» (поскольку фольклорный болгарский эпос, в отличие от западноевропейского, не был записан). Одновременно с фольклорно-эпическим началом автор находит у Паисия и субъективный пафос, роднящий его с лирическими поэтами нового времени. Отсюда следует вывод: «Для Болгарии конца XVIII века книга Паисия, в известном смысле, типологически как бы замещает два тысячелетия европейского духовного развития» (стр. 41).
Однако, соглашаясь в целом с типологией такого вывода, нельзя не упрекнуть здесь автора в известном схематизме. Поскольку для русского читателя материал старой болгарской литературы недостаточно известен, обратимся за примером к тому, что нам ближе.
Если воспользоваться типологическим «кодом», предложенным Г. Гачевым, то в отношении, скажем, Пушкина можно было бы сказать следующее. В чем состоит особенный смысл его творчества для российской культуры? В том, что Пушкин сосредоточивает в себе стадии, не пройденные русской культурной историей: в нем дышит и светлое эллинское – «анакреонтическое» – мироощущение, и могучий освободительный ренессансный дух; он для нас и «классика» трагедии, что заставляет вспомнить Шекспира, и начало высокой «байронической» романтики; в то же время Пушкин прекрасно «вписывается» в плеяду европейских просветителей, особенно он сродствен Гёте (недаром тот пожаловал первого из дотоле неизвестных Европе российских поэтов золотым пером). Все это, наверное, так, и при достаточно умелом анализе можно в пушкинском творчестве обнаружить черты и того, и другого, и третьего, и, наверное, чего-нибудь еще сверх перечисленного. Да, Пушкин – это фокус, в коем сошлось великое множество разнообразнейших лучей, но было бы, очевидно, научно Неточным заявление, что в Пушкине, таким образом, в «свернутом виде» пребывает античность и Ренессанс, барокко и Просвещение, романтизм и реализм. Неточным потому, что «свернутость» предполагает и обратный ход – «развертывание», что в данном случае невозможно. То есть логически точно и четко из пушкинского творчества можно «развернуть» лишь тот социальный, исторический, эстетический, моральный и т. д. контекст, внутри которого это творчество развилось, более того – оно явилось духовным «экстрактом» современной ему эпохи. Разумеется, сама данная эпоха возникает не на пустом месте – она является результатом предшествующего развития, и в этом смысле творчество великого художника наследует, вбирает в себя и многие предшествующие стадии исторического и художественного развития. Но, конечно же, такие связи уже весьма опосредствованны, многоступенчаты, и древних «прародителей» Пушкина нельзя «обмерить» с той же научной строгостью, что и современные ему явления, соками которых питалось творчество великого поэта.
Вот почему гачевским «кодом» следует пользоваться крайне осторожно, ибо при увлеченности легко можно вывести «все из всего».
В рецензируемой книге исследовательский такт в основном выдерживается, логика анализа не сбивается на тропы ассоциативности, чему в немалой степени способствует свежесть, «незахватанность» привлекаемого материала.
Рассматривая следующий после Паисия этап болгарского культурного сознания, Гачев анализирует творчество Софрония Врачанского (1739 – 1814), в фигуре которого он различает и церковного книжника, и средневекового схоласта, и ренессансного гуманиста, и даже просветителя в духе XVIII века. Понятно, что все эти этапы почти неразличимо переплетены. Из эстетического анализа текстов явствует, что в мироощущении Софрония действительно слышны отголоски достаточно последовательно, но ускоренно проходимых этапов.
Молодой ученый пытается вскрыть «двойное дно» каждого значительного литературного факта. Конкретно и глубоко изучает он «религиозную стадию» новой болгарской литературы, затем этап «рассудочного сознания» и т. д. Сама логика анализа приводит его к формулированию «закона ускоренного развития», который определяет стяжение различных историко-культурных формаций в одну, а также распределение одной какой-нибудь, скажем, общеевропейской стадии на несколько национальных этапов: так, Болгария не переживает эпохи, хотя бы в миниатюре воссоздающей Ренессанс, но отблески ренессансных процессов в смешанном виде будут заметны на последующих этапах ее художественного прогресса.
Однако было бы неверно сделать отсюда вывод о том, что национальная культура пытается «пробежать» по всем этапам всемирно-исторического культурного прогресса. Болгарская культура XIX века, например, «не берет оттуда ни идей французской революции, ни Гёте, ни романтизма, ни гегелевской диалектики, к этим явлениям она еще нечувствительна. Зато отбирается материал, содействующий более быстрому прохождению той ступени, которую в данный момент породил естественно-исторический процесс болгарского развития (а он сам в свою очередь есть звено мирового…)» (стр. 98).
Рассматривая становление собственно художественной литературы, исследователь улавливает в болгарской культуре рационалистическую стадию (аналог классицизму), которая затем органично перерастает в стадию чувствительности (аналог сентиментализму). Отталкиваясь от живого материала конкретного литературного процесса, Г. Гачев получает возможность подойти индуктивным путем к общей сущности искусства, в частности к художественной идее, преодолевающей односторонность как абстрактной рассудочности, так и бездуховной, и поэтому столь же абстрактной, «чувствительности». Интересный анализ автор завершает характеристикой эпического и лирического начал, «схваченных» в момент их зарождения (скажем, в творчестве поэта Н. Герова), и конкретным показом становления художественной индивидуальности, что полезно не только для теории национальной культуры, но и для общей теории. Г. Гачев исходит здесь из того, что в условиях достаточно развившегося разделения труда «потребление именно художественных идей становится постоянной потребностью общества. Противоречивое и разорванное внутри себя, общество, человек, лишь идеально, в художественной деятельности непосредственно воссоздает себя как целостность… И в акте художественного созерцания человек – частичный индивид – получает на время способность расшириться до всеобщности, слиться с человечеством и раствориться в нем» (256 – 257). Для выполнения этой функции общество и формирует «особым образом организованную личность» – «писателя-художника в духе нового времени» (там же).
Применительно к современному этапу капиталистического развития мысль эта, правда, нуждается в уточнении. Ведь в буржуазном обществе XX века ощутимо дает себя знать и такая тенденция, действие которой не позволяет человеку прийти к целостности и единству даже в фантазии, в художественной деятельности (или восприятии ее), – отсюда и деформация художественного образа, распад предмета.
Вернемся, однако, к ускоренному развитию. Размышляя о нем, Г. Гачев упускает из виду одно весьма важное обстоятельство: он не учитывает, что такое развитие по абсолютной величине художественных достижений той или иной национальной литературы неравноправно с общемировым историческим процессом. То есть до Пушкина, например, русская литература имела, несомненно, громадное, но в основном национальное значение.
Мировой прогресс духовной культуры, по-видимому, можно условно представить в виде гигантской спирали, но с крайне неравномерными витками, причем не так, чтобы все народы во все времена вносили туда свой – равный! – пай. Нет. «Культурный ценз» в силу исторических причин весьма неодинаков.
Таким образом, уровень развития некоторых стран, той же Болгарии XVIII – XIX веков, не совпадает с общемировым уровнем культуры, и этот последний приходится догонять в ускоренном темпе. Лишь когда общий уровень достигнут данной национальной культурой, только с этой минуты ее «отдача» начинает приобретать широкий, международный резонанс.
Автору рецензируемой книги следует поставить в упрек то, что существующий реальный «ускоритель» общемировой культуры (такого рода рассмотрение культуры в особом качестве и составляет главную заслугу Г. Гачева) нередко подвигает исследователя на создание идеальной, то есть головной, воображаемой модели подобного «ускорителя». Пылкая, темпераментная мысль автора склонна порой к самофетишизации. Ну нельзя же, в самом деле, из всего делать теорию! Например, по поводу того, что Н. Геров, помимо своей избранницы, так сказать, «прекрасной дамы» его лирики – Елены Мутевой, увлекался и другими женщинами, исследователь «глубокомысленно замечает: «И как дополнение к чисто духовному чувству… рождается потребность в любви земной» (!) (стр. 267).
Автор захвачен полетом своей мысли настолько, что порой «логический конец» того или иного построения никак не совпадает с «началом», с посылкой. Так, например, он совершенно прав, утверждая, что ускоренное развитие наблюдается в случаях прерванного, задержанного жизненно-культурного процесса. Но Г. Гачев, очевидно, не прав, абсолютизируя этот закон следующим образом: «…так, и только так, всегда и совершалось развитие каждого народа, нации. Древнегреческая цивилизация поначалу питается формами жизни и культурой древнего Египта. Новоевропейские народы начинают развиваться, опираясь на полуторатысячелетнюю античную цивилизацию» (стр. 8), пробираясь сквозь дебри христианского средневековья.
Но тем самым у Г. Гачева всякое историческое развитие превращается в ускоренное, то есть установленная им же самим «система отсчета», «норма» разом исчезают. Но если нет нормы, то как же определить аномалию? Вряд ли можно согласиться с тем, что античность хоть в чем-то «догоняла» Египет. Как раз античная-то цивилизация и являет лучший, чистый пример спокойного, спонтанного – и в то же время блистательного! – развития. Что же касается средневековья, то тут мы имеем дело, пожалуй, с гораздо более сложным случаем, где «ускорением» или «замедлением» мало что объяснишь. Ведь средневековье не столько «опиралось» на античную цивилизацию (то есть силилось ее «догнать»), сколько строило свою культуру на костях последней, выбрасывая из нее главнейшее содержание, разрушая самый ее дух. Тем более о каком, скажем, «догоне» может идти речь, если литературно-философская мысль античности была во многом просто неизвестна христианской культуре чуть ли не до времени Фомы Аквината?!
И другой «логический конец» концепции исследователя вызывает сомнение. Он утверждает, что наше знание культурной истории мира «рождено не столько знанием» самой этой реальной истории древности, сколько «наблюдением над тем, как, в каких формах живут (или недавно жили) в наше время народы, находящиеся на аналогичных (то есть первобытных. – М. К.) ступенях развития» (стр. 7). И более того: сами произведения, дошедшие от древности, «могут быть поняты в их истинной роли и значении»»лишь в свете наблюдений над родственными им живыми явлениями» современности (тай же).
А вот Шлиман, открывший миру легендарную «Трою, или Винкельман, впервые представивший античное искусство как бессмертные образцы недосягаемой гармонии, нисколько не нуждались в том, чтобы опираться на первобытный (или патриархальный) быт современных им, скажем, чукчей, эфиопов или полинезийцев. Обращаться к истории, к древности заставляет не наблюдение над реликтами, атавистическими «организмами» в теле современного человечества, а сама окружающая жизнь, острые и жгучие проблемы современности, которой подчас и противопоставляют древность в качестве живого укора (так, романтики подняли на щит перикловский «Золотой век»). Более того, самая приверженность к наблюдению над бытом современных народов, живущих патриархально, психологически тоже содержит в себе нечто от поисков «живого укора» (таково бегство Гогена на Таити ила обращение Пикассо к негритянской скульптуре и т. п.).
Но несмотря на излишнюю увлеченность, когда, как говорится, «мысль заносит», и на то, что главная идея Г. Гачева порой замутняется противоречиями, его содержательная книга вносит много ценного в разработку весьма важной и актуальной проблематики.