О целях структурного изучения художественного творчества

В последнее время в печати не раз появлялись выступления, затрагивающие проблемы применения методов точных наук в литературоведении.

В «Вопросах литературы» также печатались статьи, полностью или частично посвященные этой теме (В. Зарецкого «Образ как информация», 1963, N 2; Л. Тимофеева «Сорок лет спустя… (Число и чувство меры в изучении поэтики)», 1963, N 4; Б. Мейлаха «Содружество наук – требование времени», 1963, N 11). Публикация острополемической статьи П. Палиевского «О структурализме в литературоведении» в журнале «Знамя» (1963, N 12) усилила интерес научной общественности к названным проблемам и вызвала ряд откликов. В настоящем номере мы печатаем статьи И. Ревзина и полемизирующего с ним В. Кожинова. Авторы статей высказывают существенно разные точки зрения на вопросы, связанные с возможностями и перспективами развития структурной поэтики.

К освещению этих вопросов редакция предполагает еще вернуться.

В последнее время значительно повысился интерес широких кругов общественности к проблемам структурного изучения художественной литературы, к возможностям и границам применения идей кибернетики к таким сложным проявлениям творчества, как художественная литература. Обсуждение этих вопросов вышло за пределы тех, пока еще немногочисленных, коллективов, которые непосредственно ими занимаются, и нашло отклик на страницах печати¹. Это весьма отрадное явление, и его следует лишь приветствовать, хотя бы потому, что в этих вопросах многое еще неясно и спорно, некоторые основные понятия не уточнены и широкое их обсуждение весьма полезно. Правда, нередко на страницы печати соответствующие идеи попадают в изложении популяризаторов, преувеличивающих достижения и современные возможности структурной поэтики, что вызвало ряд справедливых нареканий в указанных статьях. К сожалению, однако, некоторые критики вместо того, чтобы спокойно указать на скороспелость и тем самым ненаучность подобных преувеличений, мешающих плодотворной дискуссии, и отделить действительно достигнутое от проблематичного, а последнее от просто фантастического, видят в новом направлении врага всего «традиционного» литературоведения и пытаются любыми средствами скомпрометировать это направление, а тем самым ставят под сомнение судьбу литературоведения, невольно приписывая такой подход своим противникам². Наиболее показательна в этом отношении статья критика П. Палиевского³, на которой следует остановиться подробней, так как аргументы автора, направленные не против отдельных преувеличений и перегибов, а против кардинальных принципов не только структурной поэтики, но и вообще научного изучения художественной литературы, дают, как представляется, возможность выяснить в принципиальном споре некоторые важные общие вопросы и недоразумения. Такой спор о принципиальных вопросах действительно необходим, причем он должен вестись с двух сторон: не только критиками и литературоведами (компетентное участие которых в комплексном анализе художественного творчества абсолютно необходимо), но и теми лингвистами (или шире – представителями семиотики), к числу которых я принадлежу и которых логика развития их науки приводит к необходимости заниматься проблемами художественного творчества.

1. О СПЕЦИФИЧНОСТИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ОБРАЗА И НЕВОЗМОЖНОСТИ СВЕДЕНИЯ ЕГО К ЯЗЫКУ

Один из основных тезисов П. Палиевского состоит в том, что художественный образ представляет собой самодовлеющую ценность, несводимую к чему-либо более простому. «Его можно до бесконечности расчленять, – пишет П. Палиевский, – находить ему множество мест в самых разных системах и законах, но всегда сохраняющийся его остаток будет жить – в сердцевине этого сцепления – сам по себе и требовать признания своей независимости. Его принцип, его способ связи и организации мира в сознании – воображаемая индивидуальность, подобная той, что существует в жизни, – будет всегда своим качеством отличаться и не совпадать с анализирующей ее системой» (стр. 190). В этом утверждении нет ничего неверного или порочного с точки зрения структурного подхода к изучению художественного творчества, и я думаю, что его не станет оспаривать ни один из тех ученых, которые занимаются сейчас приложением кибернетических идей к анализу сложных аспектов человеческой деятельности. Единственный недостаток подобных утверждений – в их, так сказать, «преднаучной форме», в неуточненности основных понятий, в чисто описательном подходе. Вообще говоря, без подобных попыток первоначального интуитивного описания специфики рассматриваемого объекта нельзя обойтись даже в самой точной науке (хотя там они остаются, как правило, в лаборатории исследователя и не сообщаются читателю). Ошибочным представляется не само это утверждение, а тот вывод, который делается из него П. Палиевским: «…литературоведение (если только оно не пожелает изменить ради «ясности» своему предмету) должно выполнять свои обязанности и постоянно учитывать в рассуждениях – любыми доступными ему средствами – присутствие этого целого, нерасторжимого ядра, то есть быть одновременно и точным и неточным, приближаться к четким, рациональным определениям и в то же время не отпускать, не терять из смысла еще неопределенное» (там же). Беда подобной точки зрения не в том, что, как хорошо чувствует сам П. Палиевский, ей могут быть предъявлены обвинения «в эклектизме, импрессионизме, даже агностицизме» (стр. 190 – 191), дело, разумеется, не в ярлыках, а в том, что подобный вывод толкает все направления в поэтике (а необходимость разных направлений поиска в любой науке несомненна) на путь, который оказался нерациональным в развитии ряда наук и может оказаться таким и в литературоведении, что он изолирует литературоведение от общих тенденций развития современной науки, характеризующейся целым рядом общих черт.

Диалектика научного развития такова, что в каждой науке, имеющей дело с достаточно сложным объектом (в качестве примера можно, например, взять биологию), на определенном этапе, соответствующем определенной степени зрелости этой науки, резко выявляются два направления, одно из которых условно можно назвать редукционизмом, а другое – ирредукционизмом. Представители первого направления пытаются свести закономерности сложного объекта своей науки (например, живой клетки в биологии) к закономерностям более простого и лучше (то есть точнее, полнее, экономнее) описанного объекта другой науки (например, к законам физики и химии). Представители противоположного направления (например, виталисты в биологии) настаивают на принципиальной несводимости объекта своей науки (чего-то находящегося «в сердцевине этого сцепления») к объектам других наук. При этом поразительно то, что в конечном счете правыми оказываются именно ирредукционисты. Так, законы жизни не сводятся к законам квантовой физики и термодинамики (более того, там, где появляются самоорганизующиеся системы, второй закон термодинамики просто нарушается). Но победа ирредукционизма всегда оказывается пирровой победой: дело не только в том, что она всегда достигается усилиями именно редукционистов, которые логикой своего исследования приводятся к необходимости формулировать новые закономерности, несвойственные первоначальным объектам, но и в том, что тот «непознаваемый остаток», который прокламировали ирредукционисты, оказывается все-таки постижимым, то есть точно формулируется, а заодно фидеизм изгоняется еще из одного своего прибежища. Для всех стоящих на позициях диалектического материализма такое развитие не может быть неожиданностью, оно заложено в диалектике развития науки.

Исходя из этого, вряд ли можно согласиться с тезисом П. Палиевского о том, что попытка сведения художественного образа к языку есть «отсталый и примитивный взгляд» (стр. 193). Язык проще, чем образ, но образ явно построен языковыми средствами, а современное состояние науки о языке таково, что язык (точнее, некоторые его стороны) можно исследовать точными методами. Это, между прочим, отнюдь не означает, что такими методами можно исчерпывающе описать язык. Больше того, именно структурная лингвистика отчетливо показала неисчерпаемость и сложность языка, сделав для себя соответствующие выводы⁴. Несмотря на это, идея моделирования красной нитью проходит через все современные исследования языка, в том числе и такие, которые касаются весьма сложных вопросов значения, или, как говорят, вопросов семантики. Те ученые, которые последовательно сводят изучение поэтики к изучению принципов организации речевого материала⁵, как раз стремятся подойти к той границе, где явно выступят закономерности, отличающие художественный образ от того, что точно описано в языке, и вряд ли разумно заранее накладывать вето на эти поиски. Замечу кстати, что при изучении сложных объектов, относящихся к общественной жизни человека, логика научного исследования идет тем же путем, что и становление соответствующего объекта (категории логического совпадают с категориями исторического). Между тем становление большой литературы в России (или во Франции) характеризовалось именно тем, что вначале на первом плане стояли вопросы литературного языка (весь XVIII век в России вплоть до спора карамзинистов с шишковистами) и лишь затем они отходят на второй план, а на авансцену выдвигаются проблемы художественного образа. Взаимозависимость развития литературных форм и литературного языка была доказана в целом ряде работ как лингвистов, так и литературоведов⁶.

Формулировка: поэзия есть «особым образом организованный язык» – вовсе не приводит к отрицанию специфики художественного образа, наоборот, это положительная программа поиска, никоим образом не предрешающая окончательный результат исследования.

1. Укажу, например, на следующие работы: Е. Ермилова, Поэзия и математика, «Вопросы литературы», 1962, N 3, стр. 71 – 82; В. Зарецкий, Образ как информация, «Вопросы литературы», 1963, N 2, стр. 71 – 91; Л. Тимофеев, Сорок лет спустя… (Число и чувство меры в изучении поэтики), «Вопросы литературы», 1963, N 4, стр. 62 – 80; а также выступления А. Колмогорова, Б. Бялика, С. Соболева, В. Ермилова, К. Зелинского, Ф. Широкова, Ю. Филипьева, В. Пекелиса, собранные в сборнике «Возможное и невозможное в кибернетике» под ред. академиков А. Берга и Э. Кольмана, составитель В. Пекелис, Изд. АН СССР, М. 1963.[↩]
2. На самом деле, как правильно отмечает Е. Ермилова, «все это пока только начало работы; перспективы ее не очень ясны… Сами члены этой группы никак не собираются отменять или подменять традиционное литературоведение» (Е. Ермилова, Поэзия и математика, стр. 82).[↩]
3. См. П. Палиевский, О структурализме в литературоведении, «Знамя», 1963, N 12. В дальнейшем все ссылки на эту статью даются в тексте.[↩]
4. Сошлюсь в этой связи на следующее место из моей книги «Модели языка», Изд. АН GCCP, М. 1962, стр. 8: «…в настоящее время не ясно, каким образом уложить в рамки строгой дедуктивной теории все многообразие довольно противоречивых фактов речевой действительности, как они описаны в многочисленных грамматиках конкретных языков. Такой вывод не дает, однако, повода для пессимизма. Современная наука обладает мощным орудием познания сложных явлений реальной действительности – методом моделирования, сущность которого заключается в том, что строится некоторая последовательность абстрактных схем, которые должны явиться более или менее близкой аппроксимацией данных конкретной действительности». Между прочим, П. Палиевский как будто сочувственно ссылается на мой доклад «Некоторые трудности при построении семантических моделей для естественных языков» («Симпозиум по структурному изучению знаковых систем», Изд. АН СССР, М. 1962), не замечая, что я стою там на последовательно редукционистской позиции и указываю пути преодоления трудностей введением новых аспектов моделирования.[↩]
5. См. хотя бы статьи в сборнике «Poetics, Poetyka, Поэтика», Warszawa, 1961.[↩]
6. Ср., например, M. R. Mayenowa, О wspolzaleznosc´i rozwoju jezyka literackiego i form literackich, «Nauka polska», Rok VII, N 2(26), 1959.[↩]