Я пою зарю

Поэты, наверное, не должны писать своих биографий. Стихи имеют свойство: многое, если не все, рассказывать об авторе. Вероятно, мои читатели, – я верю, что они есть у меня, иначе никогда не писала бы стихов, – знают обо мне главное. То, что я хочу написать здесь, – лишь дополнение к сказанному в стихах.

Я родилась в Ташкенте. Это было пятьдесят лет назад, 1 марта 1915 года. Все было иным в то время, и город, конечно, был совсем не похож на нынешнюю узбекскую столицу.

Я помню наш маленький дом на окраине, в путанице тесных, сдавленных дувалами, извилистых переулков. Помню дворик, настойчиво украшаемый моей матерью – женщиной удивительной душевной щедрости и чистоты.

Мне как-то уже приходилось писать о том, что в биографии моей мало героического. Подвигов, преодоленных трудностей, борьбы с мрачными законами прошлого на мою долю не досталось, и часто я ловлю в себе чувство, похожее на зависть, и оно относится, конечно, к женщинам, почти сверстницам моим, которым понадобились мужество, сила, несгибаемая стойкость, чтобы противостоять унизительным и страшным обычаям прошлого, смело идти на бой с ними и победить.

Законы шариата низводили женщину до уровня бессловесной твари. И вероятно, величайшим подвигом при этом было умение женщины отстоять свой душевный мир, свое человеческое достоинство и характер.

Моя мать была тихой и, как помнится мне, всегда печальной женщиной. Но в ней не было рабской забитости. Вероятно, тихая грусть была чертой ее характера, не больше. И в то же время мы, дети, знали, что наша мама – очень твердый и сильный человек. Она не умела ни кричать, ни наказывать. Но она могла убедить даже самого упрямого, самого непослушного, не повышая голоса, сохраняя выражение задумчивой печали в темных глазах.

Она была птицей с подрезанными крыльями, – сейчас я хорошо понимаю это. Сколько песен и легенд знала она, как умела рассказывать и петь, как могла увлечь нас, детей, волшебной сказкой, которая каждый раз для нас звучала по-новому!

Кто погиб в ней? Поэт? Ученый? Не знаю. Но я уверена, что любовь к слову, творящему чудеса, раскрывающему мир, ведущему человека к прекрасному, заронила мне в сердце мать – простая женщина, никогда не выходившая за порог своего дома.

Она была такой же, как миллионы других узбечек, спрятанных за толстыми стенами дувалов в тесных ичкари – женской половине дома: насильственно отторгнутая от мира, бесправная затворница, лишенная всех человеческих прав.

Отец мой много работал, чтобы прокормить семью, и я помню, что мы всегда просыпались от веселого грохотанья. Под ударами деревянного молотка весенними громами перекатывался лист железа, и, вероятно, поэтому до сих пор звуки грозы напоминают мне о детстве, о руках отца, покрытых ссадинами, пахнущих железом. Он был литейщиком-жестянщиком, мой отец, он брался за любую работу, никогда не уставал, ему нельзя было иначе: нас, детей, было в семье семеро.

Я была шестой. Мне повезло. Когда пришло время учиться, в Узбекистане уже были новые, советские школы. Они, правда, только-только открывались и едва нащупывали свой путь. Все находилось в поиске, все рождалось как бы заново – от нового алфавита до методов преподавания, и, вероятно, поэтому учиться; было особенно интересно, хотя и трудно.

Я помню своих учительниц – совсем молоденьких девушек, они всего на несколько лет были старше своих учениц. Они первыми откликнулись на призыв партии сделать народ Узбекистана грамотным. Они не только учили грамоте, но и растолковывали новые, советские законы, рассказывали обо всем, что принесла советская власть в города и кишлаки. И, слушая их, восхищаясь ими, я, конечно, решила, что тоже должна стать учительницей. Так я стала студенткой педагогического техникума.

Техникум был женский. В те годы – они вошли в историю Узбекистана под названием «худжума» (освобождения) – женским мог быть и магазин, и техникум, и клуб. Привыкшую к затворничеству узбечку невозможно было сразу же втянуть в широкий круг общественной жизни. Сначала из ичкари ее звали в общество ее товарок. Это тоже была школа – школа общения, защиты своих прав, самостоятельности. И в том техникуме, где я училась, мы готовились стать не только учителями, но и советскими людьми, отлично знающими свои права. Потом учеба в институте, учеба у жизни…

Немалую роль сыграли в этом книги. Оказалось, что на свете есть неисчерпаемые клады мудрости и знаний, и мне не хватало времени, чтобы черпать и черпать оттуда. Я торопилась узнать все сразу: Навои и Пушкина, Хафиза и Шекспира, Байрона и Некрасова… Я читала запоем и вскоре стала ловить себя на том, что думаю не привычными, простыми фразами, а стихами…

Я вспоминала, где я прочитала звучавшие во мне строки, – и не могла вспомнить. Я не могла поверить вначале, что стихи сочиняю я сама. Это было удивительно и даже немного страшно.

Мне казалось, что поэзия – дар необыкновенный, что умение слагать стихи – редчайшее свойство человека. И вдруг я сочиняю стихи сама! Я стала записывать строки, не оставлявшие меня. Я таилась от подруг, я считала невозможным показать написанное кому-нибудь. Только случай позволил мне напечатать первое стихотворение.