Об оде А. Пушкина «Памятник»

Ниже мы публикуем статью Л. Пумпянского «Об оде А. Пушкина «Памятник». Стихотворение это постоянно привлекает внимание исследователей, достаточно вспомнить фундаментальную монографию академика М. Алексеева «Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…» («Наука», Л. 1967). Представляется вместе с тем, что и названная работа известного советского литературоведа Л. Пумпянского, в которой найден оригинальный аспект анализа пушкинского творения, займет – при всей возможной спорности иных выводов автора – достойное место в истории изучения одного из самых глубоких и сложных произведений русской поэзии.

Лев Васильевич Пумпянский (1894 – 1940) – филолог, историк русской и западноевропейской литературы. Круг интересов Л. Пумпянского был очень широк: среди опубликованного им – статьи о творчестве Кантемира, Тредиаковского, Ломоносова, Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Тургенева, Достоевского (см. библиографию работ Л. Пумпянского в КЛЭ, т. 6, стлб. 80). В его исследованиях рассматриваются, в частности, вопросы исторической поэтики, истории русского классицизма, русской одической традиции, вопросы типологии русского романа XIX века, стиховой речи.

Впервые публикуемая статья «Об оде А. Пушкина «Памятник» написана в 1923 году. Построение и стиль статьи отражают сложный, порой парадоксальный ход мысли автора. Встречаются положения не развернутые, что придает статье несколько фрагментарный характер.

Статья не была подготовлена автором к печати (чем, видимо, объясняются некоторые мелкие неточности в цитировании, датировке источников и т. д.), отдельные слова в рукописи опущены или сокращены. В ряде случаев мы восстанавливаем отдельные слова или окончания слов в квадратных скобках. Все примечания под цифрами принадлежат Л. Пумпянскому. Под звездочками мы даем переводы иностранных текстов и примечания, необходимые читателю для уяснения хода мысли Л. Пумпянского.

Рукопись статьи из архива Л. Пумпянского любезно предоставлена нам вдовой ученого Е. М. Иссерлин, которой мы приносим благодарность за постоянную помощь и советы при подготовке рукописи к публикации.

Н. НИКОЛАЕВ

г. Ленинград

1

Ни в одной литературе Горациев «Памятник» не сыграл такой роли, как в русской; «Памятников» написаны были сотни французских, итальянских, английских, немецких; сколько в одной немецкой литературе XVIII в., когда an seinen Oden versuchte sich Alles was reimen und nicht reimen konnte ¹, когда его издавали, комментировали, изучали его [Горация] жизнь, подражали его подражателям (Бальде и Сарбевскому), когда Уц и Глейм лишь робко напоминали иногда про Петрарку². Сколько одних переводов, сначала таких, как вейднеровский, потом рамлеров, гердеров, фоссов, виландов и пр. ³. Каждое пятилетие хочет иметь своего Горация; горацианское воспитание нескольких поколений! Конечно, все они переводили сотни раз exegi monument’ ⁴ и перелагали его – между тем вся эта громадная работа не привела ни к одному «Памятнику», стоящему в центре классической немецкой поэзии, как пушкинский; у Шиллера и Гёте вовсе нет «Памятника» (и, кажется, нет вовсе стихотворения, где была бы поставлена та же тема); в России же рамлеровский Гораций, усвоенный Державиным в 1779 г., привел к созданию бессмертной оды 1796 г. и-1836 г. Почему? Еще затруднение: Россия не знала прямой горацианской культуры (Державин не знал латинского языка и лишь по немецким переводам и советам кружка друзей…), горацианской школы (как в Германии и романских странах, особенно с иезуитов). Но главное: державинская ода 1796 г. еще понятна, потому что Державин вообще, кроме од, почти ничего не писал, – но как Пушкин вернулся к Горацию после того, как он так далеко отошел от оды, усвоил новую поэму – шекспировскую трагедию – новый роман? У Горация «Памятник» заключает книгу од, у Пушкина- книгу, в которой «Цыганы», «Евгений Онегин», «Моцарт и Сальери», «Капитанская дочка»…; там ода об одах (или главным образом об одах), здесь ода о деятельности в нескольких литературных родах, совершенно иного, большей частью не-античного происхождения; как Пушкин мог вернуться к стилю exegi monument’ после труда в совершенно ином стилистическом направлении и, главное, когда думал он о ряде произведений не этого стиля? Уже в этом смысле «Памятник» Пушкина есть загадка.

Перед нами одно из явлений всей русской литературы: великие литературные традиции получают заключение и неожиданно новый смысл (бросающий новый свет и на старый смысл) – в русской литературе: «Памятник» Пушкина так же относится к Горацию, как, например, «Цыганы» к поэме Байрона, «Медный Всадник» к «Lady of the Lake», «Преступление и наказание» к «Splendeurs et miseres des courtisanes»⁵ и пр. Это не первый случай, когда русское произведение поможет понять античное: русская аграрная поэзия, например, бросает новый свет на «Георгики» («Старайся наблюдать различные приметы»; «со степи зелено-серой…», «когда труды и дни Аскрейский лебедь пел…») ⁶ ;»Медный Всадник», поющий основание города, есть комментарий к inferretque deos Latio genus unde latinum – albanique patres atqu’alta moenia Romae⁷. Связь русской поэзии с античной есть коренная, не историко-литературная связь; поэтому такое чисто античное явление, как ода, в русской поэзии получило то же поэтическое значение, какое в других нео-европей-ских литературах она имеет историко-литературное: русские поэты снова – создали оду и все, что принадлежит оде; в числе прочего, но на первом месте, принадлежит оде тема о связи ее срока со сроком ею воспетого, т. е. государства.

2

Что такое Горациев «Памятник»? Но прежде всего, что он не есть! Он не есть «гордое перечисление заслуг», т. е. он есть и это, но не есть (только) убеждение в бессмертии заветной лиры вопреки злобе и глупости поколения. Самосознание в высшей своей степени есть сознание неподвластности обстоятельствам и подвластности одним судьбам, т. е. глубокого своего родства решающему явлению всякой судьбам подвластной истории: государству. Пример грубого непонимания действительной темы «Памятника» – у Брюсова («мой памятник… из стройных строф… и станов всех бойцы и люди разных вкусов… ликуя назовут меня Валерий Брюсов – о дружбе с другом говоря…»). Если даже все это верно, то это еще не есть то приравнение себя царям и дела своего – державам и судеб своего дела – судьбам держав, которое есть единственная тема «Памятника».

– Exegi monument’: само слово памятник гласит тему приравнения; цель памятника – создать слух у потомков; цель литературного честолюбия – та же; политическое и поэтическое сходятся, по крайней мере, на этом; но не только оповестить – стать символом того, что здесь достигнуто было великое, – общая цель монументальной архитектуры; конечно, это включает и оповещение, так что частично архитектура есть словесность, вследствие чего только и возможна сама тема. Эта тема есть, очевидно, тема о внутреннем споре между двумя типами «славы»; спор этот, собственно, родился со словом самим, ибо слово только как явление памяти и родилось, не будучи, однако, единственным явлением памяти. Одна из форм спора, например, камень на месте достопамятного события и – предание об этом событии. Но дело здесь не только в долговечности и что дойдет (по возможности не искаженным) до более отдаленных потомков, а также в достоинстве пути славы: спор между архитектурой и словесностью; одна, становится метафорой другой (архитектура гласит «славу», но поэзия становится «памятником»). Спор этот есть тоже спор между официальным и неофициальным путем самопрославления государства: архитектура создается теми же, кто одержал победы и пр.; но словом владеет иная инстанция: рождается одна из величайших тем: певец и трон. К сожалению, мы слишком часто слушали ее одною стороной («властителю совластвует певец»; или неофициальность славы певца становилась учением о свободе вдохновения: «не мне управлять песнопевца душой – певцу отвечает властитель – он…», так как Шиллер был истинно певец, то он понял эту тему): но что думали об этом цари (только не шиллеровский Карл VII, а Людовик XIV, Август, Николай I, фараоны)? Певцы же настаивали на неофициальности своей инстанции (теория свободы вдохновения), будучи согласны, конечно, с царями в том, что великие исторические дела – единственно достойный предмет песнопения; нормальным было поэтому свободное сожительство, певец при дворе, с громадной амплитудой в определении его общественного положения (однако неофициальность оставалась при всех типах его). Создавалась теория необходимости певца для славы царствования (в этом убеждали еще Николая I, и carere vate sacro⁸ стало несчастьем); гомеровская невинная нужда в певце для увеселения пира («Одиссея», VII) стала всегосударственной потребностью: архитектурным путем переданная в роды слава (включая и оповестительную надпись) неполна, отсюда притязания; в ответ притязаниям со стороны певца и гордость, и защита своей неофициальности. Это двойственное положение станет особенно неопределенным, когда цари будут заменены могущественным мнением, и начнется великий спор о поэзии, столетнее и поныне не решенное прение, которое восходит однако к молчаливому спору двух слав.

– Aere perennius – regalique situ pyramid’ altius – quod… fuga temporum⁹. Спор развивается; надо различать perennius от altius¹⁰; снова: не об одной долговечности, но и о достоинстве идет спор; для долговечности взята медь, но для достоинства – царица монументально-исторической архитектуры: пирамида. Тема долговечности потом развита, тема царственности – нет. И та и другая предполагают многое. 1) Тема долговечности, назвав aes¹¹, едкий дождь, разрушительную силу ветра и времени, предполагает цивилизацию, глубоко сродненную архитектурной деятельности. Даже меди прочнее! Кстати, камень не назван, но слово pyramid (um) косвенно вносит его, чем объясняется возможность непосредственного перехода к дождю, ветру и времени, которые именно камню, а не меди вредны; так как архитектурное чувство так сильно, что разделенное само разделено (ск[ульптуры] медная и каменная), причем каменное детализировано с глубоким знанием дела; медь же детализировать не нужно, ибо она, мало значительная по роли своей в монументальной архитектуре, есть только наиболее прочное из всего, что известно; камень же связан с жизнью царств. Выветривание камня предполагает еще взгляд шире местно-римского, в Италии вряд ли было много руин; но падшие цивилизации, камни Египта, Междуречья, Африки – вот образы погибших царств; римляне относительно них, скорее, в роли англичан в Индии: ученые властители-знатоки; отсюда такое знание всей науки о разрушении камня. Итак, ученый империализм – вот что предполагает тема долговечности. 2) Тема царственности: altius; явно предполагается здесь почти такое же представление о Египте, как и у нас. Тут надо припомнить историю; после 27 г. до н. э. Египет стал в представлении Запада страной могил, потому что политически с ним перестали считаться: tu eris provincia in aetemum («Ты станешь навечно провинцией». – Н.

1. »На его одах пробовал свои силы всякий, кто мог (или не мог) рифмовать» —  G. G. Gervinus, Geschichte der po etischen Nationalliteratur des Deutschen, Lps., 1840, Bd. IV, S. 202.[↩]
2. Ibidem, S. 203.[↩]
3. Ibidem.[↩]
4. »Я соорудил памятник» (Гораций, Оды, III, 30). [↩]
5. Поэма «Дева озера» В. Скотта; роман «Блеск и нищета куртизанок» О. Бальзака.[↩]
6. Стихотворения А. Пушкина, А. Фета («Первая борозда»), Вяч. Иванова («Полевой труд»).[↩]
7. Вергилий, Энеида, 1, 6 – 7.

   В Лаций богов перенес, где возникло племя латинян,

   Города Альбы отцы и стены высокого Рима.

   (Перевод С. Ошерова.)[↩]

8. »Быть лишенным священного поэта» (см.: Гораций, Оды, IV 9, 23). [↩]
9. »Долговечнее меди, выше царственного строения пирамид, который… бег времени…» (Гораций, Оды, III, 30, 1 – 5). [↩]
10. Perennius – «долговечнее», altius – «выше».[↩]
11. »Медь». [↩]