№8, 1977/Обзоры и рецензии

Концепция человека у Золя

Н. Мелик-Саркисова, Концепция человека и творческий метод Э. Золя, Дагестанское книжное изд-во, Махачкала, 1975, 350 стр.

Исследование Н. Мелик-Саркисовой «Концепция человека и творческий метод Э. Золя» привлекает внимание своей теоретической актуальностью. Выдвинутая в книге проблема находится в русле новых тенденций советской литературоведческой мысли наших дней, устремленной на углубленную разработку социально-нравственных проблем, всестороннее изображение человека, на сближение искусства с наукой.

Разумеется, при этом автор монографии соблюдает историческую дистанцию и рассматривает галерею образов Золя в свете общественно-эстетических взглядов французского писателя, экономических условий, классовой борьбы, научной и культурной атмосферы прошлого века.

Замысел Н. Мелик-Саркисовой тем более важен, что речь идет о художнике слова, чье творчество постоянно вызывало острые дискуссии.

Материалы интернационального «Коллоквиума Золя», проведенного в 1968 году в Париже, позволяют утверждать, что период откровенной травли автора «Ругон-Маккаров» со стороны реакционной критики отошел в прошлое и Золя получил официальное признание как писатель, творчество которого живо и сегодня во Франции и вне Франции. В послевоенное время передовыми учеными немало сделано для объективного изучения наследия Золя – художника и публициста. В первую очередь следует отметить работы французских специалистов и среди них Анри Миттерана, редактора нового Полного собрания сочинений Золя, первый том которого с развернутым предисловием А. Лану был опубликован в 1966 году. Обращают на себя внимание труды Ф. -В. Хеммингса (Англия), Эллиота М. Гранта (США). Богата свежими наблюдениями книга польской исследовательницы Г. Сувалы и др.

Однако споры вокруг наследия знаменитого романиста на Западе не утихают. Причем критические реплики представителей иррационалистической эстетики, теперь обычно завуалированные показным пиететом к таланту и славе писателя, часто приводят к искажению его социально-философской и художественной системы.

Так, А. Вильсон, отмечая резкость антикапиталистической критики автора «Жерминаля», мощную экспрессивность его стиля, видит в этом лишь рефлекторное отражение субъективной озлобленности, неизлечимого невроза, якобы преследующего Золя со времен его трудного детства и нищенской юности. Не отрицая огромного вклада Золя в литературу. А. Жагметти пытается использовать его имя для пропаганды модернизма, называя его предвестником популярной в буржуазной литературе середины XX столетия темы «алиенации», певцом «закрытого мира». Многое из того, что пишут сейчас о Золя – метафизике или честолюбивом пропагандисте «личной доктрины», не ново и может быть найдено в таких, например, работах начала века, как насквозь ошибочная книга Э. Сейера, объявившего Золя еще в 1923 году носителем «мистико-революционного принципа» и «индивидуалистического империализма» в литературе. Есть и другие версии: Золя – писатель, не только «верящий» в свое дело, но и глубоко «верующий», а его мечта о социальном преобразовании общества продиктована «моралью христианского милосердия» (А. Гийемен, Р. Жан) и т. д.

Источник этих ложных оценок не только в тех или иных методологических просчетах отдельных критиков, но, главное, в их антидемократической позиции.

В качестве дополнительного примера стоит назвать не упомянутую в монографии Н. Мелик-Саркисовой, но чрезвычайно характерную для приемов «защиты старого мира новейшими средствами» книгу одного из французских «новых критиков» – Жана Бори «Золя и мифы» 1. Под видом «защиты» Золя от его «фальсификаторов» Бори, опираясь на «герметический», внесоциальный и внеисторический разбор текста «Ругон-Маккаров», отказывает их автору в какой бы то ни было идеологической платформе.

Проза Золя – механический слепок с жизни. Критика буржуазного общества «слева», приписываемая Золя «марксистами», – пустые декларации, за которыми кроется патологическое любование моральной грязью эпохи. Бори определяет метод Золя одной формулой: «экскрементное видение» мира (la vision excrementielle). Говоря о персонажах «Ругон-Маккаров», он эклектически смешивает брюнетьеровскую традицию с теорией архетипов, фрейдистскими комплексами и структуралистской методикой. Соглашаясь с тем, что Франция времен Второй империи переживала острый общественный кризис, он объясняет тяготение Золя к народной теме не демократическими взглядами писателя, а все тем же интересом к «животному началу», будто бы наиболее явно выраженному у «простого люда». Гниение общества начинается с низов, – резюмирует свое теоретическое «открытие» Бори.

Советская наука противопоставляет подобным взглядам марксистско-ленинскую концепцию общей оценки творчества французского романиста. Гораздо меньше единодушия обнаруживают наши ученые в трактовке эстетической теории Золя, ее соотношения с художественной практикой писателя, в понимании историко-литературной роли его эстетического наследия.

Предложенный Н. Мелик-Саркисовой подход к наследию Золя никем до нее с такой глубиной не был осуществлен. Романы французского писателя обычно прежде всего захватывают мощью художественно воссозданных, подкрепленных напряжённой интригой картин общественной жизни. Совершенно права Н. Мелик-Саркисова, доказавшая своим исследованием, что автор трех грандиозных романных серий стремился объять и общее, и человека.

В большинстве крупных работ о Золя неизменно рассматривались его персонажи, проблема наследственности, связывающей членов семьи Ругон-Маккаров. Однако внимание ученых до сих пор сосредоточивалось преимущественно на моральных качествах героев Золя и на внешнем рисунке его образов, а не на натуралистической концепции человека, как ее понимает автор рецензируемой монографии. Н, Мелик-Саркисова решительно отвергает суждения критиков, которые видят в этой концепции лишь попытку Золя «дарвинизировать дух, принизить его до животного начала», изображать человека как слепое орудие физиологии и среды. С точки зрения исследовательницы, которая в данном случае опирается на авторитет Б. Реизова и С. Эйзенштейна, Золя не дегуманизирует личность, а по-новому, исходя из выводов современной ему психологии, социологии и философии, понимает человека и его связи с миром. Человек у Золя отнюдь не «урезан». Напротив, персонажи французского романиста наделены многозначным внутренним содержанием, которое должно быть рассмотрено не только в его детерминированности, но и в активной реакции личности на окружающий мир.

Структура книги соответствует этапам творческой эволюции Золя. В трех основных главах («Концепция физиологического человека», «Концепция человека в «Ругон-Маккарах», «Проект человека будущего») дается аргументированный разбор художественной интерпретации человеческой личности у Золя от «Терезы Ракен» (1867) до «Истины» (1903). Особенно интересна, на мой взгляд, глава о «Ругон-Маккарах».

Стержневая идея книги о постепенном, не лишенном рецидивов продвижении мысли Золя от узкобиологического к социально-психологическому объяснению поведения человека в обществе является, по сути, общепризнанной в нашем литературоведении, Однако вдумчивый анализ текстов приводит Н. Мелик-Саркисову к результатам, значительно обогащающим эту идею.

Естественно, что Золя, творчески отражавший в своих произведениях тягостную атмосферу эпохи растущего империализма, не мог не видеть в человеке своего времени прежде всего кризисные душевные состояния, вынужден был показывать нравственное падение человека или его физическую гибель.

В этом плане французскому писателю чрезвычайно удался образ Жервезы («Западня»), прошедшей все этапы общественно-детерминированного регресса. Как справедливо отмечает исследовательница, читатель при этом явственно ощущает, что Жервеза при иных обстоятельствах, в иное время, в иной среде могла бы стать совсем другим человеком. Жизнь лишила эту женщину из народа возможности трудиться, изуродовала ее отношения с людьми, уничтожила нравственное чувство.

Не менее важно, что Н. Мелик-Саркисова ставит акцент на том, что Золя – «труженик человеческого прогресса» (А, Барбюс) – не склонился ни перед жестоким гнетом политической реакции, ни перед позитивистской идеей фаталистической детерминированности человека. В «Ругон-Маккарах» особенно выразительно и любовно сделаны портреты тех потомков Аделаиды Фук, которым удалось, победив патологическую наследственность и соблазны грязных вожделений века, посвятить себя (пусть наивно или утопически, но искренне) защите народных интересов (Сильвер, Флоран, Этьен, Жан Маккар), причем выбор этот каждый из них сделал самостоятельно.

Интересно наблюдение исследовательницы и над тем, каким образом широкая осведомленность Золя в общественных науках, знание условий труда и быта людей разных профессий помогли ему, все более отступая от упрощенно понимаемых законов генетики, создавать многогранные характеры современников.

На основе анализа персонажей «Ругон-Маккаров» правильно разрешен в книге сложный вопрос об отношении Золя к техническому прогрессу в буржуазном обществе. По мнению Н. Мелик-Саркисовой, противоречия романиста в этом плане никогда не снижали его пристального внимания к судьбам тружеников и ненависти к обществу эксплуатации.

И вместе с тем плодотворный во многом труд Н. Мелик-Саркисовой вызывает отдельные возражения.

Двухчленная формула названия: «Концепция человека и творческий метод Э. Золя» – раскрыта все-таки односторонне. Натуралистическая теория человека у Золя со всеми ее недостатками и завоеваниями рассмотрена, как уже сказано, глубоко, хотя аргументация автора и грешит временами некоторой монотонностью. Но проблема метода, мировоззренческого и эстетического своеобразия подхода художника к изображению действительности в монографии затронута лишь косвенно.

Золя писал о людях и во имя людей. Однако сфера его деятельности не только человековедение, но также и, пожалуй, главным образом обществоведение. Можно и нужно указывать на противоречия в общественном мышлении и художественных исканиях писателя. Но нельзя не признать того, что автор «Ругон-Маккаров» с титанической для того времени отвагой стремился к созданию широкоохватной, многоплановой, панорамной, социально насыщенной прозы.

В книге остался почти не затронутым вопрос о специфике историзма писателя-натуралиста, который сознательно связывал в едином сюжетном действии отвечающий научным устремлениям эпохи «клинический» анализ отдельной личности и социально-биологических ответвлений одной семьи с громадным информационно-документальным материалом о важнейших политических фактах, экономических сдвигах и массовых народных движениях заклейменного Марксом периода правления Наполеона «маленького».

Не оттенено в монографии уникальное для писателей конца прошлого века умение Золя сочетать строгое программирование литературного труда, суровую точность «человеческих документов» со свободным, размашистым, метафорическим стилем и пылким публицистическим лиризмом.

В книге не раз поднимается вопрос о сравнении «теории человека» у Бальзака и Золя. Но, к сожалению, демаркационная линия между пониманием типического у каждого из великанов французского романа XIX столетия все же осталась непрочерченной.

Монография обрывается на дифирамбе «великой социально-активизирующей» роли утопического цикла Золя «Четыре евангелия». А между тем хотелось бы в финале работы найти ответ на поставленный самой же исследовательницей вопрос о том, насколько плодотворен натурализм в творческой системе Золя и каково его влияние на последующее развитие европейского романа.

Впрочем, расхождения между рецензентом и автором в отдельных пунктах не могут помешать общей высокой оценке труда Н. Мелик-Саркисовой.

г. Киев

  1. Jean Borie, Zola et les mythes ou de la nausec au salut, Editions du Seuil, P. 1975.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №8, 1977

Цитировать

Якимович, Т. Концепция человека у Золя / Т. Якимович // Вопросы литературы. - 1977 - №8. - C. 273-277
Копировать