О загадке «Прощальной повести» Н. В. Гоголя

Судьба Гоголя – художника и человека хранит много неразгаданных тайн. Он и сам был их творцом. Нередко этого требовали избранные им законы творческого поведения, в частности забота о действенности, весомости и убедительности писательского слона, заставлявшая изыскивать потенциал Слова не только в сфере литературной, художественной, но и вне ее.

С особой остротой это обнаружилось при обращении к прямому проповедническому высказыванию в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Как известно, именно в тексте этой книги упомянута таинственная «Прощальная повесть». И не где-нибудь, а в «Завещании» – безусловно акцентном месте произведения.

Напомню контекст, в котором возникает разговор о повести, и информацию о ней. В первых трех пунктах Гоголь дает распоряжения о похоронах, а вот в пункте IV он завещает соотечественникам «лучшее из всего, что произвело перо мое», «мое сочинение, под названием Прощальная повесть». И дальше Гоголь объясняет ее цель, истоки, пафос. Приведу пространную цитату, где все важно для нас. Гоголь пишет о своем таинственном произведении: «Его носил я долго в своем сердце как лучшее свое сокровище, как знак небесной милости ко мне Бога. Оно было источником слез, никому не зримых, еще от времен детства моего. Его оставляю им в наследство. Но умоляю, да не оскорбится никто ю моих соотечественников, если услышит в нем что-нибудь похожее на поученье… Да вспомнят также мои соотечественники, что, и не бывши писателем, всякий отходящий от мира брат наш имеет право оставить нам что-нибудь в виде братского поученья, и в этом случае нечего глядеть ни на малость его звания, ни на бессилие, ни на самое неразумие его, нужно помнить только то, что человек, лежащий на смертном одре, может иное видеть лучше тех, которые кружатся среди мира. Несмотря, однако, на все таковые права мои, я бы все не дерзнул заговорить о том, о чем они услышат в Прощальной повести, ибо не мне, худшему всех душою¹, страждущему тяжкими болезнями собственного несовершенства, произносить такие речи… Может быть, Прощальная повесть моя подействует сколько-нибудь на тех, которые до сих пор считают жизнь игрушкою, и сердце их услышит хотя отчасти строгую тайну ее и сокровеннейшую небесную музыку этой тайны… Клянусь: я не сочинял и не выдумывал ее, она выпелась сама собою из души, которую воспитал Сам Бог испытаньями и горем, а звуки ее взялись из сокровенных сил нашей русской породы нам общей, по которой я близкий родственник вам всем» (курсив мой. – П. М.). В примечаниях к этому тексту Гоголь указал: «Прощальная повесть не может явиться в свет: что могло иметь значение по смерти, то не имеет смысла при жизни» (курсив мой. – П. М).

Мысль эта является свободным изложением слов св. апостола Павла в Послании к Евреям: «Ибо, где завещание, там необходимо, чтобы последовала смерть завещателя. Потому что завещание действительно после умерших; оно не имеет силы, когда завещатель жив» (9: 16 – 17).

Вся информация, поданная автором, производит двойственное впечатление. С одной стороны, автор приоткрывает содержание повести и говорит о ней как о факте свершившемся («она выпелась»), а с другой – утверждает, что она «не может явиться в свет» и имеет «значение по смерти». Однако текста с таким названием не сохранилось. «Прощальная повесть» же особого внимания исследователей не привлекла. На это существует, видимо, ряд причин. Во-первых, не было выявлено никаких других следов этого произведения, во-вторых, тайна «Мертвых душ» затмила все другие, в-третьих, поэтика и стилистика «Выбранных мест» (а именно в них и возможный ответ на поставленный вопрос) были долгое время вне поля зрения исследователей. Вопрос о «Прощальной повести» был актуализирован известной работой Ю. Барабаша², высказавшего мнение о том, что упомянутая в «Завещании»»Прощальная повесть» и есть «Выбранные места из переписки с друзьями». Со свойственной автору деликатностью он формулирует свою гипотезу в вопросительной форме. «А что, – пишет он, – если именно эту книгу, которая в конечном итоге вылилась в «Выбранные места из переписки с друзьями», и имеет в виду Гоголь, когда говорит о своей «Прощальной повести»?» ³ Ю. Барабаш осознает уязвимость своего предположения и стремится обнажить «по крайней мере три уязвимых места». Подобный ход мысли, когда исследователь, прежде чем приводить аргументы в свою пользу, критикует собственную позицию, конечно, неординарен, и он подкупает. Во всяком случае, он смягчает желание спорить. Пытаясь объяснить уже первую из трех позиций, а именно – почему Гоголь говорит, что повесть была «источником слез, никому не зримых, еще от времен детства моего», Ю. Барабаш вынужден признаться («со всей откровенностью»): «…у меня четкого ответа нет». Версия исследователя, опытного аналитика, не лишена остроумия: «Разве что попытаться истолковать ссылку на детство как метафору, указывающую на то, что будущая книга писем должна вобрать в себя опыт всей, жизни писателя?» И все же ученый вынужден признать, что этого аргумента недостаточно: «Натяжка, готов согласиться. Что ж, пусть кто-нибудь предложит иной ответ…» ⁴ Но, видимо, ответа действительно нет, если связывать гоголевские слова только с «Выбранными местами». Но мы еще вернемся к ним.

Второе затруднение у Ю. Барабаша вызвало то обстоятельство, что упоминание о «Прощальной повести» Гоголь оставляет в тексте «Выбранных мест». Ученый объясняет это тем, что «Завещание» было написано тогда, когда «Выбранные места» еще были «только в замысле», «который уже созрел в его сознании и который может быть реализован… и без его участия». Речь в данном случае идет о пожелании Гоголя издать с помощью друзей «все мои письма, писанные к кому-либо, начиная с конца 1844 года». Но обстоятельства изменились. «Позднее, оправившись от болезни, он сделает это сам», – заключает ученый. Мысль эта порождает целый ряд вопросов, возникающих при чтении завещания. Например, Гоголь всячески подчеркивает необычность содержания своей книги («…я бы все не дерзнул заговорить о том, о чем они услышат в Прощальной повести…») и особую силу воздействия, обращенную к сердцу читателя («Прощальная повесть моя подействует сколько-нибудь на тех, которые до сих пор еще считают жизнь игрушкою, и сердце их услышит хотя отчасти строгую тайну ее и сокровеннейшую небесную музыку этой тайны…»). Гоголь декларирует и особый характер происхождения книги: «…я не сочинял и не выдумывал ее, она выпелась сама собою из души, которую воспитал Сам Бог…». Трудно поверить, что эта новая книга могла возникнуть сама по себе, ведь Гоголь завещал «собрать все мои письма, писанные к кому-либо, начиная с конца 1844 года, и, сделавши из них строгий выбор только того, что может доставить какую-нибудь пользу душе, а все прочее, служащее для пустого развлеченья, отвергнувши, издать отдельною книгою». Думать так о Гоголе, который с такой тщательностью продумывал не только содержание отдельных частей, но и их расположение относительно друг друга (о чем свидетельствует и композиция «Выбранных мест»), вряд ли правомерно.

И наконец, вопрос, который можно сформулировать следующим образом:

1. Это выражение могло быть навеяно эпитафией Дон Гуана – персонажа новеллы Мериме «Души чистилища», предисловие к русскому переводу которого принадлежит перу Гоголя («Заметка о Мериме»).[↩]
2. См.: Ю. Барабаш, Гоголь. Загадка «Прощальной повести». («Выбранные места из переписки с друзьями». Опыт непредвзятого прочтения), М., 1993. Еще раньше эта мысль была высказана автором в статье: «Соотечественники, я вас любил…» (Гоголь: завещание или «Завещание»?). – «Вопросы литературы», 1989, N 3.[↩]
3. Ю. Барабаш. Гоголь. Загадка «Прощальной повести», с. 54.[↩]
4. Ю. Барабаш, Гоголь. Загадка «Прощальной повести», с. 55.[↩]