Письма. Составление и перевод с английского А. Ливерганта. Окончание

Окончание. Начало см.: «Вопросы литературы», 1999, N 1.

ДЖОНУ ГЕЮ

Дублин, 8 января 1723

Вернувшись домой после недолгой рождественской прогулки, я обнаружил на столе письмо и, вскрыв его, прочел в конце Ваше имя, чего никак не ожидал. Лучшую и самую прекрасную часть своей жизни я провел в Англии – там я завел друзей, там же оставил свои желания. Я навек осужден на жизнь в другой стране – что мне остается? Думаю, только одно: «oblitusque meorum, obliviscendus et illis» ¹. Признавайтесь, пером Вашим двигала злоба, ведь этим письмом Вы пробудили меня от кошмарного сна, который все же лучше, чем бессонница. С тех пор как мы расстались, прошло без малого девять лет, однако это наименьшая из метаморфоз, которые со мной произошли: мои дела, мои развлечения, мои собеседники – все это, равно как и мои занятия, а также литературные упражнения, определенно изменились к худшему. И тем не менее однообразная эта жизнь могла бы казаться вполне сносной при условии, что Вы оставили бы меня в покое. Теперь я целых три месяца, пока меня не перестанет преследовать вызванный Вами дух, не смогу наслаждаться вином, получать удовольствие от проповедей, лошадей и своего сада. Я иногда задавался вопросом, почему я к Вам не еду, – причин, помимо возраста и лени, всегда хватало; теперь же я понимаю: происходило это вовсе не случайно. Стоило мне провести среди вас полгода, как, по возвращении, оставалось лишь «desiderio пес pudor пес modus» ². Мне пришлось три года привыкать потом к здешней жизни и к делам, на которые судьба меня обрекла, и единственным моим спасением была глупость. Да и что делать мне в Лондоне, где мои друзья либо бедствуют, либо в ссылке, либо в печали или в тюрьме, враги же правят бал? И все же я часто дразню себя этим путешествием и каждое лето без устали езжу верхом, отчего не только не набираюсь сил, но старею еще больше.

Не хочу выступать в роли прорицателя, но подозреваю, что в Вашей кишечной колике виноваты Вы сами. А всё оттого, что пьете плохое вино и знаетесь с сомнительными людьми. Да и постарели Вы за эти годы ничуть не меньше моего. Но так будет не всегда: «Et tibi quos mihi dempserit apponet annos» ³. Я всем сердцем сочувствую Вам из-за того, что Вы вынуждены иметь дело с этим гадким недугом, и полагаю, что наш друг Арбетнот порекомендует Вам воздержание и моцион. К несчастью, средства эти не оказывают столь же благотворное воздействие на головокружения, которыми постоянно – и сейчас тоже – страдаю я. Признаться, я бы предпочел, чтобы письмо Ваше было длиннее и Вы бы поведали мне, как поживают мои старинные приятели: Конгрив, Арбетнот, Льюис и др. Вы же упоминаете лишь мистера Поупа, который, по-видимому, очень ленив, – в противном случае он добавил бы к Вашему письму пару строк от себя. Меня чрезвычайно радует, что он, в отличие от Вас, не нуждается в благосклонности сильных мира сего, чего и Вам от души желаю.

Я часто задавался вопросом, отчего поэты, которым предоставлены неограниченные возможности быть величайшими и искуснейшими льстецами, не могут добиться расположения власть имущих, и пришел к выводу, что происходит это оттого, что льстят они обыкновенно на бумаге, а не вслух, пером, а не языком. Впрочем, ничего удивительного в этом нет, ведь то, что совесть не даст сказать, не составит труда написать. Вдобавок они слишком независимы, чтобы сидеть в приемных, слишком бедны, чтобы подкупить привратников и лакеев, и слишком горды, чтобы гнуть спину перед второразрядными фаворитами. Ну-ка признавайтесь, каково Вам, посвятившем)’ свои «Эклоги» лорду Болинброку, жить во грехе? Мне на таком расстоянии судить об этом трудно; к тому же я, для своего же блага, нахожусь в полнейшем неведении о том, что творится в мире; однако если все королевские дворы похожи друг на друга, то положение дел сейчас (в Англии. – А. Л.), надо думать, точно такое же, как и в мое время, когда лакомые места распределялись исключительно между дружками наших парламентариев, между теми, кто пригодился им на выборах, а на увольнение и половины всех тех, кто нагрел руки, служа в Казначействе, уходило никак не меньше семи лет.

Не обижайтесь, но, на мой взгляд, лучшим для Вас выходом было бы просить Вашего друга, который в настоящее время живет у Вас⁴, рекомендовать Вас следующему губернатору (лорду-наместнику. – А. Л.), который по приезде сюда подыскал бы Вам хорошее место или взял Вас себе в секретари, к чему Ваши друзья из парламента, за отсутствием вакансий в Англии, наверняка отнесутся с пониманием. Вино здесь приличное и недорогое, два раза в неделю Вы сможете обедать у меня, есть в этом городе и общество – на одного человека хватит. Здесь Вас будут носить на руках: многие читали и Вас, и о Вас; приличное жалованье позволит Вам сносно жить в Лондоне и роскошно здесь, если же Вы будете жить попеременно то тут, то там, здоровье Ваше от этого только выиграет <…> Вот что пришло мне в голову после трех дней размышлений <…> Если виги дадут Вам рекомендацию, а губернатор сочтет возможным Вас облагодетельствовать, то помешать Вам сможет разве что fortuna Trojanae⁵.

Если я стану писать Вам каждые три месяца, то обещайте, что не будете мешкать с ответом больше недели, – тогда до следующего срока я обязуюсь к Вам больше не приставать. Хотелось бы также, чтобы на обороте Вашего послания оставалось место и для мистера Поупа. Нет ли у него quelque chose⁶ новенького, на этот раз своего собственного? Бедный Гомер помог ему разбогатеть – пусть теперь свое сочиняет. Почему, спрашивается, нет у меня Ваших сочинений, причем с дарственной надписью, которая, кстати, отсутствует и на сочинениях мистера Поупа и о которой никогда не забывали Ваши предшественники? Я слышал, что свои книги Вы передали мне через Бена Тука, однако я их до сих пор не получил. Вот видите, мне довольно малейшего повода, чтобы сесть за длинное письмо, каковое могу писать бесконечно, ибо сам себя я не слышу, с Вами же беседую с удовольствием, и если Вы плохо разбираете неряшливый почерк, то на это письмо у Вас уйдет ровно столько же времени, сколько ушло у меня. Как жаль, что любовь моя к Вам выражается лишь в словах. Когда я уезжал, Вы были в чести и при старом дворе, и при новом, однако то ли из-за избытка честности, то ли из-за нехватки справедливости в этом мире Вы оказались между двух стульев. Берегите же здоровье и деньги; будьте менее скромны и более энергичны, а если не можете – принимайте духовный сан и получайте епархию в Ирландии. Вот бы все епископы, которых нам сюда присылают, были под стать Вам!

Преданный Вам, с любовью и почтением Ваш Д. С.

Мистер Форд шлет мистеру Поупу и Вам поклон. Мы будем удерживать его здесь как можно дольше.

АЛЕКСАНДРУ ПОУПУ

Дублин, 20 сентября 1723

Вернувшись после четырехмесячного путешествия, предпринятого летом, дабы поправить свое здоровье, обнаружил письмо от Вас и приписку, длиннее самого письма, – по-видимому, от лорда Б. (Болинброка. – А. Л).Поистине нет в мире недуга более распространенного, чем нежелание писать письма лучшим друзьям. Объяснить это явление способен лишь философ, да и то не каждый. Ясно только, что в этом и состоит разница между дружбой и любовью, ибо влюбленный (как я слышал) вечно что-то строчит своей возлюбленной <…> Я расстался с Вами в том возрасте, когда каждый следующий год стоит по своей разрушительности трех в Вашем; добавьте к этому затхлость здешней атмосферы и тупость людей – и сумма получится гигантская. Кроме того, о чем я уже не раз говорил Вам, я всю жизнь, на свою беду, водил дружбу с изменниками родины (так их называли), изгнанниками и государственными преступниками <…> Ваши претензии на уединенную жизнь большого доверия мне не внушают; Вы еще не в том возрасте, чтобы вести одинокое существование, да и судьба Вам еще недостаточно сопутствовала или досаждала, чтобы забиться в угол и думать de contemptu mundi et fuga seculi⁷, – разве что поэт столь же устает от аплодисментов, сколь министры – от бремени дел. То, что Вам совершенно безразлично, из какой партии выбирать себе фаворитов, —

Ваше счастье, которое Вы не вполне заслужили и которое отчасти объясняется Вашим воспитанием, а отчасти – гением, создающим искусство, не имеющее ничего общего с партийными распрями. Ибо, сдается мне, Вергилия и Горация виги и тори любят примерно одинаково, да и к законам церкви и государства Вы имеете отношение не больше, чем христианин – к Константинополю. В результате Вы оказались гораздо мудрее и счастливее прочих: обе партии тем более благосклонно относятся к Вашим стихам, что знают – Вы не принадлежите ни к той, ни к другой. Я же, погрязший в предубеждениях совсем другого воспитания, всякий день уговаривающий себя, что к горлу моему приставлен кинжал, на шее затягивается петля, а на ногах гремят кандалы, никогда не обрету того душевного покоя, коим обладаете Вы. Ваши представления о дружбе новы для меня; по мне, каждый человек рождается со своим quantum⁸ и не может одарить дружбой одного, не обделив другого. Я прекрасно знаю, кого бы я назвал своими лучшими друзьями, но их нет рядом, я обречен на жизнь в других краях, а потому цежу дружбу по капле тем, кто находится поблизости и кто менее всего мне противен, – не так ли я вел бы себя и со своими сокамерниками, случись мне оказаться в застенке? Сходным образом я не в пример лучше отношусь к мошенникам, чем к дуракам, поскольку, хоть мошенники и вправду опаснее, дураки куда обременительнее. Я всегда стремился установить дружеские отношения между всеми великими людьми своего времени, которых обычно бывает не больше трех-четырех, но которые, объединись они, повели бы за собой мир; во времена Августа, думаю, так оно и было; в дальнейшем, однако, зависть, политические разногласия и гордыня развели нас; сюда я не отношу, разумеется, временщиков, коих среди обширного племени сочинителей всегда было в избытке. Что же до дураков, то Вы, вероятно, имеете в виду тех из них, с кем и впрямь можно иметь дело, когда они держатся скромно, что в бытность мою в свете случалось не часто. Опишу Вам свой образ жизни, если прозябание в этой стране можно назвать жизнью. Знаюсь я с людьми наименее приметными и наиболее угодливыми, книги читаю самые пустые и если и пишу, то на темы самые незначительные. Увы, чтение, прогулки и сон длятся не 24, а лишь 18 часов. Я ужасно копаюсь и никак не могу кончить вещи, начатые лет двадцать назад. Вот Вам «Наес est vita solutarum» ⁹<…> Непременно нежно от меня кланяйтесь доктору Арбетноту, мистеру Конгриву и Гею <…>

Всегда преданный Вам, покорный Ваш слуга Д. С.

Никогда не ставлю свою подпись – et pour cause¹⁰.

ЧАРЛЬЗУ ФОРДУ

Дублин, 19 января 1724

<…> Я сейчас простужен, а потому есть время писать. Простуда эта городская, я подхватил ее только вчера; в деревне, где сытно кормят, жарко топят и веселятся, что такое простуда, мы не знаем. У нас всё в полном порядке, ездим взад-вперед, все наши злоключения – грязь да острословие, и того и другого в избытке. Итак, не имея здесь никого, с кем бы перекинуться словом, Вы вдруг так полюбили человечество, что полупустой театр никак Вас не устраивает. Во всеуслышание заявляю: не вижу ничего зазорного в том, какую страну Вы выбрали. Цезарь, быть может, был прав, когда говорил, что предпочитает быть первым в жалкой дыре, чем вторым – в Риме, однако, если имеешь возможность беседовать с лучшими людьми Лондона, жить в Дублине, где тобой пренебрегают, – смехотворно. Вы можете бежать из этого злосчастного города – я же обречен жить в нем всю жизнь <…> Мечтаю, чтобы нашелся какой-нибудь разумный человек, который бы критиковал и правил мои сочинения. Здесь едва ли наберется два-три человека, чьи суждения я ценю, да и те ленивы, необязательны и судить о моих способностях не могут. Я только что покинул Страну лошадей и нахожусь сейчас на Летающем острове¹¹, где, впрочем, пробуду недолго; два моих последних путешествия подходят к концу, поэтому если летом приедете, то меня застанете: к этому времени я уж точно вернусь. Прощайте.

НАЙТЛИ ЧЕТВУДУ

27 мая 1725

Сэр, место, где я живу¹², находится в восьми милях от почты, поэтому письмо это уйдет к Вам, может статься, не раньше, чем через несколько дней. Слух, по счастью, на некоторое время ко мне вернулся – во всяком случае, настолько, чтобы не обременять тех, с кем я беседую, – впрочем, хвастаться когда-нибудь острым слухом мне придется едва ли. Всякий день до смерти боюсь рецидивов, к чему готовлю себя, как могу, и не зря: зрение мое таково, что я не разбираю мелкого шрифта и не могу читать при свечах. Если я вдобавок еще и ослепну, то сделаюсь очень осанистым, мудрым и совершенно никчемным существом. Погода последнее время столь ужасна, что мне ни разу не удалось прокатиться верхом, и все мое развлечение – это наблюдать (и надзирать) за тем, как работают ирландцы. Живу я в лачуге, в совершенно глухом месте, однако, по мне, есть в этом даже своя прелесть. Я корчую деревья, таскаю камни, борюсь с неудобствами убогого жилища, отсутствием провизии и воровской сущностью здешнего люда.

Мир я ненавижу оттого, что становлюсь совершенно для него непригоден; я мог бы обрести счастье лишь при условии, что никогда не вернусь в Дублин, не буду ничего знать об этом городе и о том, что в нем происходит. Я вижу, Ваши враги взялись за Вас всерьез, – сочувствую. Я не согласен с философами: после здоровья богатство занимает в жизни человека самое важное место. Ведь жизнь – пустяк, и недостаток репутации с лихвой возмещается наивностью; разорение же делает человека рабом; нищенствовать не в пример хуже, чем потерять жизнь или доверие, ибо мы не заслуживаем ни того, ни другого. А потому я более всего сокрушаюсь, что, по недомыслию, промотал все, что скопил на проклятую стену¹³<…>

ТОМАСУ ШЕРИДАНУ

25 [июня] 1725

<…> Работать не могу: эта гнусная погода сведет нас всех с ума. На девять дней я лишился слуха, однако теперь, кажется, стало лучше <…>

Вот Вам наши новости: служанка, которую Вы сюда прислали, сестра Джона Ферли, выходит замуж, однако, каково ее приданое, пока тайна. В канун Иванова дня здешние коровы доиться отказываются.

Вы не поверите, какой заботой и лаской мы окружили жидкое пиво, постную баранину, полумертвых ягнят и перерывы в работе, с каким тщанием гоним с полей скот. Тут нам нет равных.

В комнате, где живут женщины, чадно; на кухне от хлябей небесных лужи по колено, прислуга ест и пьет в три горла и молится, чтобы дождь, не дай Бог, не стих, ведь непогода – это карты и сон, что, пожалуй, не столь обременительно, как лопаты, мотыги или топоры. Вот их кредо: «Спать да есть охота – подождет работа».

На сегодня всё; надеюсь, и Вы, и Ваше семейство живете не хуже нашего <…>

Утверждаю, вопреки Аристотелю, что холод и дождь немало способствуют родству душ, каковые делят досуг за вистом, пуншем и красным вином. Мои пожелания безоблачного неба миссис Макфадден, а также Бетти, семейству Стопфордов; и всем истинным ценителям карточной игры и неустанного безделья.

Преимущества сельской жизни

Не достанут кредиторы;

Нет нужды пускаться в споры

И в пустые разговоры.

Недостатки сельской жизни

Дел по горло, всё – бегом;

После мяса – в горле ком;

В церковь – два часа пешком;

Лоботрясов – полон дом.

Летом грязи по колено;

Ни соломы нет, ни сена;

Сломан плуг,

Не кошен луг –

Не дозваться сонных слуг!

ТОМАСУ ТИКЕЛЛУ

19 июля 1725

Сэр, с тех пор как я имею честь знать Вас, Вы, со свойственным Вам коварством, лишаете меня возможности написать или сказать Вам все то, что заслуживает быть прочитанным или услышанным. Стоит мне лишь отдаленно намекнуть, что я хотел бы оказать услугу приятелю, как Вы тотчас же мою просьбу выполняете; Вы совершенно сознательно стремитесь настолько меня обязать, чтобы я не был в силах выразить Вам свою благодарность. Вы лицемерно расхваливаете письма, которые я пишу, даже когда цель их – не более чем просить о милости, и рекомендуете мне в будущем писать хуже или не писать вовсе. Помню, что и я, в бытность свою человеком с именем, действовал примерно так же, однако мои действия не могут идти ни в какое сравнение с Вашими, коим нет прощения.

Я часто думал, что нам, связавшим жизнь с этим королевством (Ирландией. – А. Л.), негоже дружить с vous autres¹⁴ перелетными птицами: вы забудете нас, как забывают юных дев,

предварительно их обесчестив, квартировавшие в городе солдаты. А потому я принял здравое решение использовать Вас лишь в собственных сиюминутных интересах, учась у Вас уму-разуму или же прибегая к Вашему высокому положению, дабы оказывать протекцию друзьям. Когда же Вы покинете нас, то я, ради собственного покоя, постараюсь утешиться как можно скорее. Ибо во времена, когда боги имели обыкновение спускаться на землю и ухаживать за смертными женщинами, одна из них предпочла земную любовь любви Аполлона, который, женись он на ней, постоянно заводил бы себе подруг на небесах и, в отличие от нее, оставался бы вечно молодым

ТОМАСУ ШЕРИДАНУ

Килка, 11 сентября 1725

Если Вы впали в немилость¹⁵, то у Вас есть все основания жаловаться, удивляться же – никаких. По молодости лет Вам еще недостает опыта, однако начитаны Вы довольно, чтобы знать человеческую природу. Когда мы богохульствуем, то рискуем куда меньше, чем когда принадлежим (по слухам или в действительности) к партии, утратившей власть. <…> Уверяю Вас, в Ирландии не найдется ни одного вига, который поделится с тори картофелиной или пахтой. Впрочем, в этом отношении Ваши соотечественники ничем от других народов не отличаются – всем нациям черта эта свойственна quoad magis et minus¹⁶. Предусмотрительность – не Ваша сильная сторона, иначе бы Вы бежали от этих слов (в проповеди. – А. Л.), как от чумы. Сказал же Дон Кихот Санчо: в доме повешенного не говорят о веревке. Ваша наивность служит Вам оправданием, пользоваться которым у людей мудрых считается столь же постыдным, как и Божьей помощью <…> А потому смиритесь, сидите тихо, занимайтесь, как и положено, своими делами и водите дружбу со своими друзьями. Не ждите от человека слишком многого – и тогда Вы с каждым днем будете все более и более убеждаться, что мое описание йэху соответствует действительности. Каждого человека следует считать негодяем и относиться к нему, не называя его таковым, не избегая его и не приуменьшая ему цену, соответственно. Это старая как мир истина. По-Вашему, Вас простят на том основании, что никаких личных интересов Вы не преследовали. Вы что же, исключение из общего правила?! Полно, свои личные интересы Вы преследуете ничуть не меньше всех остальных, другое дело, что Вы не владеете искусством эти интересы отстаивать. Вы ошибаетесь. Мы все не без греха, и тот, кто не в силах противостоять собственным порокам, станет жертвой пороков тех, кто его окружает. Именно это с Вами и произошло. Вас, человека, у которого слабое здоровье, нелегкая и неблагодарная профессия; человека, обремененного детьми cum uxore neque leni, neque commoda¹⁷; человека напряженной и отвлеченной мысли, отягощенного математикой и людским недовольством, – Вас история эта доконала; под ее тяжестью Вы рухнули, точно лошадь, которая и без того еле переставляла ноги под весом непомерного груза. Партийная злоба явилась той самой соломинкой, что переломила Вам хребет. Вам следует, несколько изменив слово апостольское, сказать себе: я научусь быть довольным тем, что у меня есть¹⁸<…>

АЛЕКСАНДРУ ПОУПУ

29 сентября 1725

<…> Итак, я возвращаюсь в столичный город Дублин, в grande monde¹⁹, дабы в полный голос заявить о себе викариям младшим и старшим и искоренить продажность, что царит в моих владениях и измеряется весом намазанного на хлеб масла. В Килке я занимался главным образом тем, что копал канавы, а заодно правил и начисто переписывал «Путешествия», которые теперь состоят из четырех частей и могут быть напечатаны, но не раньше, чем мир их заслужит, а вернее, не раньше, чем печатник наберется смелости и готов будет рискнуть своими ушами. Вы правы, после всех горестей и расставаний, выпавших на нашу долю, нам давно пора встретиться, однако сейчас моя основная цель – трудиться не покладая рук, дабы раздразнить мир, а не развеселить его, и, сумей я достичь этой цели, я стал бы самым неутомимым писателем на свете – писателем, но не читателем. Я несказанно рад, что Вы перестали переводить: государственный казначей граф Оксфорд, помнится, часто сетовал на то, что подлый мир столько лет принуждает Вас использовать свой гений не по назначению. И хотя сейчас Вы, кажется, с миром поладили, прошу, напоследок стеганите его кнутом еще разок – от меня. Я всегда живо ненавидел все нации, профессии и сообщества, что не мешало мне любить отдельных людей. К примеру, я на дух не переношу племя законников, зато люблю адвоката такого-то, судью такого-то; то же – с врачами (о своей профессии умолчу), военными, англичанами, шотландцами, французами и всеми прочими. Более же всего мне ненавистна разновидность под названием «человек», однако я питаю самые теплые чувства к Джону, Питеру, Томасу и т. д. Таковы мои взгляды: их я придерживаюсь (хотя об этом и не распространяюсь) уже много лет и менять не собираюсь. У меня собран материал для трактата, где доказывается, что человек не animal rationale, а всего-навсего rationis сарах²⁰. На этом прочном фундаменте мизантропии (не имеющей ничего общего с мизантропией Тимона²¹) и строится все здание моих «Путешествий», и успокоюсь я, только когда все честные люди со мной согласятся <…>

Мистер Льюис пишет о болезни доктора Арбетнота, что чрезвычайно меня расстроило: живя столь долго вне общества, я утратил душевную черствость, которая происходит от возраста и нескончаемой светской болтовни. Я ежедневно теряю друзей и не завожу новых. О, если б на свете была хоть дюжина Арбетнотов, я бы сжег свои «Путешествия»! <…> Окончательно переселившись в деревню, Вы вынуждаете меня не писать на Ваш лондонский адрес, отчего рискуете не получить сие бесценное письмо, каковое, несмотря на избыток неисписанной бумаги, кончаю. У меня дурное имя, а потому не подписываюсь в надежде, что Вы догадаетесь: письмо это написано тем, кто любит и чтит Вас вдвое меньше, чем Вы того заслуживаете. И вдвое больше, чем может.

АЛЕКСАНДРУ ПОУПУ

Дублин, 26 ноября 1725

Сэр, я бы ответил раньше, если б лихорадка не свалила меня и не продержала в постели больше двух недель. Теперь я начинаю заранее оправдываться, поскольку, надеюсь, наша встреча вскоре состоится и я должен не ударить лицом в грязь; кстати, о лице: если при встрече Вы меня не узнаете, Вам достаточно будет взять любое из моих писем и сравнить с моим лицом, – ведь и лицо человека, и его письма – равно двойники души. Боюсь, я неясно выразился, но в любом случае ничего плохого сказать не хотел; вдобавок не переношу кляксы. Перечитываю Ваше письмо и ясно вижу, что и Вы пишете то же самое, только более связно. Передайте, прошу Вас, лорду Болинброку, что я был бы только рад, если б его вновь отправили в ссылку, – тогда он опять, как встарь, писал бы мне философские, человеконенавистнические письма <…> Мне, черт возьми, мало презирать мир, я бы дразнил его, если б мог делать это, ничем не рискуя. Для человеконенавистников следовало бы открыть специальную лечебницу, чтобы они могли ненавидеть мир, сколько им вздумается. При этом строить большую больницу вовсе не обязательно – главное, чтобы больные ни в чем не нуждались <…> Вы и все мои друзья должны позаботиться о том, чтобы мою нелюбовь к миру не приписывали возрасту; в моем распоряжении есть надежные свидетели, которые готовы подтвердить: с двадцати до пятидесяти восьми лет чувство это оставалось неизменным. Поймите: я не питаю ненависти к человечеству – это vous autres ненавидите людей потому, что прежде считали их существами разумными, а теперь сердитесь, что в своих ожиданиях обманулись <…> Вы опрометчиво сообщили мне о своем намерении писать изречения, оспаривающие максимы Ларошфуко. Знайте же, Ларошфуко – мой любимец, он смотрит на мир так же, как я, а впрочем, надо бы его перечитать; быть может, с тех пор кое-что в моих взглядах переменилось… Смотрите, как бы плохие поэты Вас не перехитрили; бездари во все времена выслуживаются перед талантами, чтобы потом въехать на них в будущее. Мэвий²² не менее известен, чем Вергилий, – вот и Гилдон прославится не меньше Вашего, если будете упоминать в стихах его имя <…>

ДЖЕЙМСУ СТОПФОРДУ

Твикенхем, близ Лондона, 20 июля 1726

Дорогой Джим, три месяца назад получил от Вас письмо, где говорится о замечательной картине, которую Вы мне выслали; сейчас картина уже в Ирландии, сердечно Вам за нее благодарен – Роберт Арбетнот (младший брат Джона Арбетнота. – А. Л.) клянется, что это оригинал <…> Уже два месяца, с тех пор как город опустел, живу у мистера Поупа. В обратный путь отправляюсь в начале августа, чтобы оказаться в Ирландии в конце месяца, – в это время истекают полгода, на которые я отпущен. Сюда я приехал повидаться со старыми друзьями и уладить кое-какие дела – впрочем, несущественные²³. Власть имущие держатся со мной вполне корректно, многие из них приезжали с визитом. Пришлось явиться к принцессе: узнала, что я должен приехать, и изъявила желание со мной увидеться. Недавно дважды встречался с премьер-министром (Уолполом. – А. Л.); первый раз – по его приглашению, второй – по моему настоянию; аудиенция продолжалась час, и мы разошлись по всем пунктам²⁴<…>

У меня имеются весьма веские основания рассчитывать на то, что в Ирландии Вы будете жить со мной по соседству. Ваше общество будет для меня более необходимым, чем когда-нибудь раньше, ибо сейчас я пребываю в состоянии весьма подавленном. Дело в том, что недавно я получил письмо от мистера Уоррелла²⁵, где говорится, что состояние здоровья одной из двух старейших и ближайших моих приятельниц (Стеллы. – А. Л.) столь плохо, что с каждой почтой приходится ждать известий о ее кончине. Она – младшая из двух, и уже тридцать три года нас связывают узы нерасторжимой дружбы. Я знаю, Вы, как мало кто, поймете меня, разделите со мной мою тревогу. Поскольку жизнь я ценю очень мало, жалкие, никчемные остатки ее после такой утраты станут для меня тяжким бременем, которое без Божьей помощи мне не вынести. Вот почему, по моему разумению, нет большей глупости, чем связывать себя узами тесной дружбы, лишась которой человек, особенно если он преклонных лет и заводить друзей уже поздно, обречен влачить жалкое существование. Ко всему прочему, это была женщина, которую я с детства обучал и наставлял и которая отличалась нравом самым добродетельным и благородным. Все это время от меня скрывали истинное положение вещей, и мистер Уоррелл, человек справедливый и дальновидный, первым не побоялся сказать правду, которая, какой бы горькой она ни была, лучше все же, чем нежданная весть… Дорогой Джим, простите меня, я сам не знаю, что говорю, но поверьте: страстная дружба сильней и продолжительней страстной любви. Прощайте <…>

Хотите совет? Если по причинам, на которые Вы намекаете, Вам придется уйти из колледжа, то я рекомендовал бы Вам, хоть это и не в моих интересах, остаться жить в Англии, в своем поместье, на дополнительную тысячу фунтов, в расчете на собственное усердие, на помощь друзей и на свое положение, а не в Ирландии, этой гнусной стране, среди этих гнусных людей. Вы сможете жить экономно и по средствам – тут это принято, и Вы далеко пойдете. У Вас есть то преимущество, что Вы – уроженец Лондона; здесь Вы будете свободным человеком, в Ирландии же – рабом. Здесь Ваши конкуренты – приезжие, а там любой негодяй при помощи партийных связей возьмет над Вами верх. Прощайте еще раз. Хоть голова сейчас и занята другим, мысли о Вас давно уже меня занимают.

МИССИС ГОВАРД

Дублин, 27 ноября 1726

Мадам, из Вашего письма я, признаться, не понял и трех слов. Извращенность Вашего почерка изумляет: на одной странице строчки съезжали вниз, на двух других ползли вверх. Такое способен учинить лишь человек, косящий на оба глаза, чего я за Вами не замечал. Впрочем, основание для оптимизма есть: «списав» меня на одной странице, Вы сочли возможным «возвысить» на двух других. Четыре дня я бился над смыслом Вашего послания, покуда один книготорговец не прислал мне «Путешествия» некоего капитана Гулливера, который сумел все мне растолковать, однако, согласитесь, довольно обременительно читать книгу в семьсот страниц ради того, чтобы постичь письмо в пятьдесят строк <…> Что же касается двора, то могу лишь засвидетельствовать Вам почтение – Вы его вполне заслуживаете, а также – благодарность ее королевскому высочеству, которая сочла возможным меня выделить; впрочем, не буду расточать комплименты в ее адрес, ибо я не являюсь таким же продажным льстецом, как Гулливер, основная задача которого состояла в том, чтобы развенчать порок и приумножить добродетель, и который, невзирая на всеобщую продажность, не жалел лестных слов в адрес своей родины, отчего и завоевал популярность и, вероятнее всего, будет удостоен пенсии, ради чего, подозреваю, за перо и взялся. Что же до его комплиментов слабому полу, то эту слабость я легко ему прощаю, ибо она есть естественное следствие той привязанности, какую наш пол питает к Вашему <…>

АЛЕКСАНДРУ ПОУПУ

Дублин, [27] ноября 1726

Только что ответил на письмо миссис Говард, написанное с такой таинственностью, что, не получи я книгу «Путешествия Гулливера», я никогда не сумел бы вникнуть в его суть. Перечитав «Путешествия», я обнаружил во втором томе несколько эпизодов, которые, как мне показалось, были переписаны и исправлены, да и стиль, похоже, изменен. (Впрочем, могу и ошибаться.) Доктору Арбетноту меньше всего понравились прожектеры, другим – с Ваших слов – Летающий остров; некоторые находят, что автор чересчур резко обошелся с лапутянами; общее же мнение сводится к тому, что меньше всего удались отдельные персонажи. Что ж, пусть выскажутся все. Один здешний епископ сказал, что книга – сплошное вранье и он не верит ни одному слову… Но хватит о Гулливере.

Поездка в Англию была бы еще удачнее, если б не пришлось потом возвращаться обратно в Ирландию. Что ж Вы не уговорили Ваших министров, чтобы они меня не отпустили?! Пусть бы обвинили меня в заговоре и посадили за решетку. Вместе с тем такие путешествия заметно сокращают мою жизнь, ведь месяц здесь длится дольше, чем шесть – в Твикенхеме.

Отчего это друг наш Гей так копается? За то время, что он сочиняет свои пятьдесят басен²⁶, другой успел бы сочинить и издать пятьдесят книг самой отъявленной и бессовестной лжи <…> Напоследок замечу: если б я был другом Гулливера, то заставил бы всех своих знакомых во всеуслышание заявить, что книга изуродована, что текст ее искромсан, перевран и вымаран издателем. Так по крайней мере мне кажется – во втором томе особенно. Прощайте.

МИССИС ГОВАРД ОТ ЛЭМЮЭЛЯ ГУЛЛИВЕРА

Ньюарк, что в Ноттингемшире, 28 ноября 1726

Мадам, мои корреспонденты известили меня о том, что Ваша госпожа предоставила мне возможность высказать свое несогласие с теми моими критиками, которыми двигали невежество, злоба и партийная нетерпимость, а также, со свойственным ей человеколюбием, подтвердила лояльность и правдивость автора. Проявленное Вами стремление к истине вызывает у меня особую благодарность, а также надежду на то, что Вы и впредь будете ко мне добры и замолвите за меня

слово фрейлинам двора, коих, говорят, я жестоко оскорбил. По глупости я никак не могу взять в толк, чем это я им не угодил; неужто юным дамам вредно читать романы? А может, все деле» в том, что я неподобающим образом погасил пожар, вспыхнувший в покоях императрицы по небрежности одной фрейлины? Осмелюсь заметить, что если Ваши юные фрейлины встретились бы здесь, в этой стране, со столь же незначительным существом, коим считался я в Бробдингнеге, они бы обращались с ним с таким же презрением… Но я целиком полагаюсь на Ваше благоразумие и прошу о милости положить к стопам Вашим корону Лилипутии в качестве признательности за Ваше расположение ко мне и к моей книге. Эту корону я обнаружил в жилетном кармане, куда во время пожара впопыхах запихал всю ценную мебель из королевских покоев и по чистой случайности привез с собой в Англию; говорю «по чистой случайности», ибо честно возвратил их королевским величествам все, что у меня оказалось. Так пусть же все придворные подражают мне в этом, а также в том восхищении, какое питает к Вам Ваш покорный слуга

Лэмюэль Гулливер.

«КОРОЛЬ ЛИЛИПУТИИ» – «СТЕЛЛЕ»

11 марта 1727

Писано европейскими, а значит, английскими буквами.

Величайший и могущественнейший монарх Гроего²⁷, рожденный в бескрайней империи Востока, шлет пожелания здоровья и счастья

Стелле, немеркнущей славе Западного полушария.

О, восхитительнейшая,

непобедимый герой, Человек-Гора, приплывший по счастливой случайности к нашим берегам несколько лет назад, спас нас от краха, наголову разбив флоты и армии врагов наших, и вселил в нас надежду на прочный мир и процветание. Но вот воинственный народ Блефуску, воспользовавшись отсутствием Человека-Горы, вновь пошел на нас войной²⁸, дабы отомстить за позорное поражение, нанесенное им нашим доблестным спасителем.

Принимая во внимание Ваши немеркнущие славу и добродетели, а также то огромное уважение, какое питает к Вам сей великий воин, мы обращаемся к Вам в тяжкую для нас годину за помощью и поддержкой. С каковой целью и посылаем к Вам нашего достойнейшего и надежнейшего Нардака Корбнилоба (то есть Болинброка. – А. Л.), дабы тот нижайше просил Вас, из сострадания к нам, уговорить нашего великого полководца, если только он ходит еще по этой земле, совершить второе путешествие и избавить нас от неминуемой гибели.

В том же случае, если Человек-Гора, из страха умереть в Лилипутии от голода, откажется от сего предприятия, считаем своим долгом клятвенно заверить Вас, что загоны для овец, курятники, амбары и подвалы забиты всевозможной провизией, дабы он мог ни в чем себе не отказывать.

И последнее. Поскольку до нас дошли слухи о том, что здоровье Ваше не столь благополучно, как того бы хотелось, мы хотим, чтобы Вы оказали нам честь и отправились вместе с Вашим достойнейшим и отважнейшим героем в наше королевство, где, ввиду целебности нашего чистейшего воздуха и продуманной диеты, Вы в самом скором времени сумеете поправить Ваше хоть и пошатнувшееся, но от этого ничуть не менее драгоценное здоровье.

В надежде на Ваши благосклонность и доброту посылаем Вам в дорогу провизию и будем с величайшим нетерпением ждать Вашего благополучного прибытия в наше королевство. Прощайте же, прославленная из прославленных,

король Гроего.

Писано в 11-й день Шестой Луны

в 2001 году Лилипутянской эры.

АББАТУ ДЕФОНТЕНУ²⁹ Июль 1727

Мсье, прошло около месяца с тех пор, как я получил Ваше письмо от 4 июля, однако экземпляр второго издания Вашего перевода мне еще не переслали. Я прочел предисловие к первому изданию и был, признаться, весьма удивлен, обнаружив, что, во-первых, страна, где я не родился, названа моей родиной, а во-вторых, мне приписывается книга, у которой есть автор, пусть и имевший несчастье не угодить некоторым нашим министрам, и которую я никогда не признаю своей.

Вместе с тем не могу не сделать Вам комплимент. Большей частью переводчики не скупятся на похвалы в адрес тех книг, которые переводят, воображая, по всей вероятности, что их репутация в каком-то отношении зависит от избранных ими авторов. Вы же, преисполнившись честолюбивых помыслов, задались целью исправить плохую книгу – предприятие куда более сложное, чем сочинить хорошую; Вы не побоялись пред-

ставить на суд публики сочинение, которое, по Вашему убеждению, изобилует скабрезностями, глупостями, ребячеством и т. д. Думаю, Вы со мной согласитесь: вкус у разных народов совпадает далеко не всегда, однако хороший вкус одинаков везде, где есть люди глубокие, знающие, здравомыслящие. А потому, если книги мсье Гулливера рассчитаны лишь на жителей Британских островов, сей путешественник писателем является весьма посредственным. Одни и те же пороки, одни и те же: глупости одинаковы повсюду – во всяком случае, в цивилизованных странах Европы, и автор, что пишет лишь в расчете на свой город, провинцию, королевство или даже в расчете лишь на свой век, заслуживает быть переведенным на иностранный язык ничуть не больше, чем быть прочитанным на языке своем собственном.

Поклонники вышеозначенного Гулливера, а их у нас очень много, полагают, что его книгу будут читать до тех пор, пока существует наш язык, ибо ее достоинство не в отдельных мыслях и описаниях, а в наблюдениях над человеческими глупостями и пороками.

Поверьте, люди, о которых идет речь, с Вашей критикой ни за что не согласятся, и Вы, безусловно, будете удивлены, узнав, что этого корабельного хирурга они считают автором совершенно серьезным, избегающим вымысла, нисколько не претендующим на остроумие и стремящимся просто и от чистого сердца поведать читателю о том, что с ним приключилось, а также о том, что он видел и слышал во время своих странствий <…>

Различные обстоятельства не позволяют мне в настоящий момент совершить путешествие во Францию, и такая возможность, в моем-то возрасте, едва ли представится в будущем. Отдаю себе отчет в том, что многое теряю, и потеря эта для меня весьма ощутима. Единственное утешение, которое мне в данном случае остается, – это сознание того, что, отказавшись от поездки, я окажу помощь стране, в которой обречен жить.

ДЖОНУ ГЕЮ И АЛЕКСАНДРУ ПОУПУ

Дублин, 23 ноября 1727

Получил некоторое время назад ваше «двойное» письмо, в первой, и большей части, которого вы так точно описываете мое путешествие из Лондона в Дублин, будто были его непосредственными свидетелями. Я и в самом деле забавлялся тем, что вел в дороге дневник, где до наступления темноты (в темноте я не читаю) описывал свои злоключения в Холихэде. Я и впрямь опоздал на корабль в Честере, отчего очень устал и потратился. Из восьми дней, которые мне пришлось там просидеть, четыре, представьте, обходился без вина. О всех прочих обстоятельствах – Карлингфорде, плохих лошадях, чудовищных дорогах, валлийских яблоках – вам мог сообщить разве что дьявол, ибо за все время я ни разу не перемолвился ни с одним человеком и путешествовал в полном одиночестве. Что ж, возможно, на вас снизошло поэтическое вдохновение, – ведь пересказывает же Гомер сны тех, кто не проснулся.

<…> Ваш отказ³⁰ и письменное обращение к к. (королеве. – А. Л.) я полностью одобряю; нисколько не сомневаюсь, что в правительстве у Вас опасный соперник (Уолпол. – А. Л.). Да простит его Бог – но только не раньше, чем он раскается сам <…>

С нравами при дворе я знаком уже 36 лет и знаю, что, хоть дворы и бывают разными, многое в них совпадает. Во-первых (о чем свидетельствует порядочно избитая истина), министр никогда не забывает тех, кому он причинил вред; во-вторых, лучшие друзья оказываются самыми вероломными; в-третьих, все придворные до одного любят лесть и сплетни; в-четвертых, вас приносят в жертву интриге или корысти в ваших же интересах. В-пятых, делающие добро не получают ничего, а творящие зло – всё… Я мог бы досчитать и до двадцати пяти

МИССИС МУР

Дом настоятеля, 7 декабря 1727

Мадам, хотя я вижу Вас реже, чем мне бы хотелось, на всем свете не сыщется человека, который бы больше меня думал о Вашем здоровье, о положении Ваших дел, а также о том, чем заняты Ваши мысли. Я всегда испытывал огромное уважение к Вашим добродетелям, высоко ценил Ваше общество и питал нежные чувства к Вам лично, а потому не могу не оплакивать вместе с Вами потерю столь прелестного и (что важнее) обожаемого создания. Таковы неизбежные последствия слишком сильной привязанности: сначала нам причиняет боль смерть тех, кого любим мы, а затем наша собственная смерть причиняет боль тем, кто любит нас. Жизнь – это трагедия: какое-то время мы наблюдаем за ней из зрительного зала, затем подымаемся на сцену сами. Себялюбие не только лежит в основе всех наших поступков, но и является единственным источником нашего горя. А между тем прелестное дитя, которое Вы оплакиваете, не может служить объектом жалости ни в нравственном, ни в религиозном смысле. Философия Всегда учила нас презирать жизнь как нечто само по себе абсолютно ничтожное; религия же рассматривает наш земной удел лишь как подготовку к жизни вечной, права на которую столь невинное существо, какой была Ваша дочь, наверняка удостоилось. Она, таким образом, в выигрыше, в проигрыше только Вы и ее друзья. Поверьте, в несчастьях такого рода лучшим утешением – по крайней мере для человека благоразумного – будут размышления о том, что осталось, а не то, что потеряно. Она ведь не была ни единственным ребенком, ни единственной дочерью.

1. »забыть о родных и быть забытым ими»(лат.). – Гораций, Письма, I, 11, 9. [↩]
2. «страдание без стыда и предела»(лат.). Переиначенная Свифтом цитата из Горация. – Гораций, Оды, I, 24, 1.[↩]
3. «И тебе добавятся те годы, которые у меня отнимутся»(лат). Переиначенная Свифтом цитата из Горация. – Гораций, Оды, II, 5, 14 – 15.[↩]
4. Свифт шутит. Речь идет о лорде Берлингтоне, в чьем доме жил в это время Гей. Жена Берлингтона Джулиана, смотрительница королевского гардероба, упоминается в «Дневнике для Стеллы».[↩]
5. судьба троянцев (лат.).[↩]
6. чего-нибудь (франц.).[↩]
7. о ничтожестве мира и бегстве от него (лат.).[↩]
8. числом (друзей) (лат.).[↩]
9. »Такова пустая жизнь»(лат.). – Гораций, Сатиры, I, 6, 128- 129. [↩]
10. и не случайно (франц.).[↩]
11. Одно из первых упоминаний «Путешествий Гулливера» в переписке Свифта.[↩]
12. С апреля по октябрь 1725 года Свифт гостит у Томаса Шеридана в деревушке Килка на севере Ирландии (графство Каван), где заканчивает работу над «Гулливером».[↩]
13. Аллюзия на библейскую историю о винограднике Навуфея (Третья Книга Царств, 21; Четвертая Книга Царств, 9).[↩]
14. такими, как вы (франц.).[↩]
15. Шеридан потерял место капеллана, которое выхлопотал ему Свифт, после проповеди в честь воцарения Ганноверской династии, где он «не к месту» процитировал Евангелие: «Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день будет заботиться о своем: довольно дои каждого дня своей заботы» (Евангелие от Матфея: 6, 34), – последние слова были сочтены крамольными.[↩]
16. в большей или меньшей степени (лат.).[↩]
17. и женой, которая не отличается ни мягкостью, ни снисходительностью (лат.).[↩]
18. »Говорю это не потому, что нуждаюсь, ибо я научился быть довольным тем, что у меня есть» (Послание к Филиппийцам Святого апостола Павла: 4, 11). [↩]
19. высший свет (франц.).[↩]
20. разумное существо… восприимчивое существо (лат.).[↩]
21. Имеется в виду герой трагедии Шекспира «Тимон Афинский» (1607) – классический мизантроп (его жизнеописание у Лукиана так и называется «Мизантроп»), который, разорившись, скрывается от мира в пещере[↩]
22. Мэвий – второстепенный римский поэт, современник и хулитель Вергилия.[↩]
23. Свифт хотел посоветоваться с сыном покойного графа Оксфорда относительно бумаг его отца, а с Поупом – относительно рукописи «Гулливера».[↩]
24. На этой встрече, которую Свифт подробно описывает в служебной записке графу Питерборо от 28 «апреля 1726 года, писатель познакомил премьер-министра с «ирландским вопросом», однако Уолпол к советам Свифта не прислушался.[↩]
25. Джон Уоррелл – друг Свифта, один из викариев дублинского собора Святого Патрика.[↩]
26. Над «Баснями» (1729) Джон Гей работал с 1726 по 1729 год, живя в семье герцога Куинсберри.[↩]
27. То есть О’Георг – переиначенное на ирландский манер имя английского короля Георга II. [↩]
28. Намек на осаду Гибралтара, которую в феврале 1727 года начала Испания. [↩]
29. Письмо аббату Пьеру Франсуа Гийо Дефонтену, автору адаптированного перевода «Гулливера» на французский язык, вышедшего в Париже в апреле 1727 года, написано Свифтом на французском языке.[↩]
30. Несмотря на то, что Гея заподозрили в клевете на Уолпола, ему предложили стать уполномоченным по проведению лотерей, от чего поэт отказался.[↩]