О задачах критика

Б. Брайнина, Воспитание правдой. Литературно-критические статьи, «Советский писатель», М. 1956, стр. 304.

Хотя многие из статей, включаемых в сборники наших критиков, уже известны читателям по газетам и журналам, – собранные вместе они обретают новый интерес, поскольку дают более широкие и ясные картины современной литературной жизни. Кроме того, по сборникам статей гораздо легче и лучше, чем по отдельным статьям, можно судить об облике того или иного критика, о понимании им своих задач, о его методе, о его сильных и слабых сторонах, а следовательно, и определять общий уровень нашей критики и бороться за повышение ее мастерства. С этой точки зрения нам и хотелось бы рассмотреть книгу Б. Брайниной «Воспитание правдой».

Сборник разнообразен по своей тематике. В нем говорится и о творчестве одной из старейших советских писательниц Л. Сейфуллиной и о произведениях, появившихся в последние годы; критик уделяет внимание не только русской советской литературе, но и писателям других братских республик. Разнообразны и типы представленных здесь статей. Тут и краткие очерки творчества (Л. Сейфуллиной, Ст. Зорьяна, В. Катаева), и статьи о мастерстве наших художников слова (К. Федина, Ф. Гладкова), и заметки о детской литературе, и рецензии на отдельные произведения… Поэтому широк и круг проблем, возникающих перед критиком. Как показать творческое развитие писателя, как раскрыть его мастерство и своеобразие его таланта, в чем специфика литературы для детей, каким должно быть соотношение исторических фактов и художественного вымысла в историко-биографическом романе, имеет ли право сценарист вносить в киносценарий, написанный на основе эпического произведения, нечто новое по сравнению с экранизируемой книгой, – все эти, да и многие другие вопросы ставятся в книге Б. Брайниной.

Однако при всем разнообразии тематики и проблематики в сборнике должно содержаться и нечто, связывающее и объединяющее его статьи. Это объединяющее начало должно заключаться в едином и последовательно проводимом взгляде на литературу, на ее задачи и, в соответствии с этим, на задачи критики. Что же считает Б. Брайнина основной задачей нашей литературы? С каким критерием подходит она к оценке литературных произведений? Ответ на эти вопросы дает само заглавие сборника. Воспитание правдой – такова, действительно, цель советской литературы, призванной воспитывать читателей, рисуя правдивые и яркие картины великой борьбы нашего народа за коммунизм, раскрывая высокие моральные качества советского человека, благородство его стремлений и целей. Советская литература неразрывно связана с жизнью своего народа. Вне этой связи нельзя ни правильно понять, ни правильно оценить общественное значение того ли иного художественного произведения или творчества писателя в целой. Поэтому нельзя не согласиться с Б. Брайниной, когда она пишет: «Основная задача критики – показать, как писатель «вмешивается» в жизнь, участвует в горячем революционном процессе изменения жизни и какими своими, индивидуальными средствами художественной изобразительности добивается единства формы и содержания – единства жизненной и художественной правды».

Для того чтобы правильно оценить художественное произведение и раскрыть его общественный смысл, критику недостаточно знать лишь литературу, он должен и жизнь знать не хуже, чем писатель: иначе он не сможет судить о том, насколько правильно она воспроизведена писателем.

Конечно, никакой критик не может знать все стороны жизни одинаково глубоко. Поэтому он выбирает и произведения, по теме и по разрабатываемым в них жизненным проблемам наиболее близкие его жизненному опыту и знаниям. Если с этой точки зрения посмотреть на сборник статей Б. Брайниной, то нетрудно заметить, что в нем больше всего говорится о произведениях историко-революционных (трилогия Ф. Гладкова, дилогия К. Федина, роман В. Катаева «Белеет парус одинокий»), а также о литературе для детей, литературе, ставящей вопросы коммунистического воспитания нашей молодежи. По-видимому, эти темы и проблемы больше всего интересуют критика. Именно об этих произведениях Б. Брайнина высказывает наиболее интересные и содержательные суждения, именно на их примере наиболее полно и ярко раскрывает такую определяющую черту советской литературы, как воспитание правдой.

Вот статья «Талант народа». Это одна из лучших статей сборника. В ней Б. Брайнина рассматривает автобиографическую трилогию Ф. Гладкова как художественную историю революционного движения в России. Она показывает, как писатель выявляет историческое содержание народной жизни через многочисленные образы людей из народа, как он рисует назревание революционного протеста против богатеев и угнетателей в русской деревне конца прошлого века. В статье раскрывается воспитательное значение повестей Ф. Гладкова, утверждающих лучшие стороны русского народного характера, передающих пафос коллективного труда и обличающих пассивность, самоунижение, домостроевщину.

Общественный смысл трилогии критик старается разъяснить, показывая, как писатель добивается выразительности и яркости изображаемых им характеров, как умело использует он при этом богатства русской народной речи, как органически входят в художественную ткань произведения и способствуют раскрытию его поэтической идеи живописные лирические пейзажи. И мы видим, что там, где анализ художественного мастерства не оторван от анализа идейного содержания, именно там Б. Брайниной удается уловить и сформулировать те черты, которые определяют своеобразие художественного таланта Ф. Гладкова. Всем анализом художественной структуры трилогии критик подводит нас к выводу о глубокой исторической правде, заложенной в повестях Ф. Гладкова.

Многие характерные особенности творческой манеры В. Катаева удается раскрыть Б. Брайниной в той части статьи о его творчестве, где анализируется роман «Белеет парус одинокий». Критик правильно усматривает пафос этой книги в идее воспитания детского характера героикой революционной борьбы. Действительно, изображая судьбу двух одесских мальчиков Пети Бачея и Гаврика Черноиваненко в суровые дни 1905 года, овеянные героизмом восстания на крейсере «Потемкин», В. Катаев показывает, как романтическое отношение к окружающей действительности, таящей в себе столько интересного и яркого для жаждущей жизненных впечатлений детской души, сливается с романтикой революционного подвига, в который вовлекаются и сами маленькие герои повести. В соединении революционной героики с непосредственностью и романтичностью детского восприятия мира – одна из особенностей художественной манеры В. Катаева. Эти особенности верно определяет критик, говоря о том, что В. Катаеву присущи «конкретно-вещественное, живописное изображение внешнего мира, умение найти для своих героев резко контрастные, драматические положения, умение согреть все повествование ясным, веселым юмором и задушевным лиризмом».

Уже в характеристике катаевской повести ощущается интерес Б. Брайниной к образам детей, к проблемам так называемой детской литературы.

В заметках, названных критиком «Правда характеров», остро и интересно ставится проблема положительного героя в детской литературе, проблема тем более важная, что детям особенно присуща склонность к подражанию. Б. Брайнина выступает здесь против сентиментальности, риторики и нарочитого морализирования, столь часто встречающихся в литературе для детей. Она подвергает критике с этой точки зрения такие далеко не заурядные, по ее собственным словам, книги, как «Васек Трубачев и его товарищи» В. Осеевой, «Дом на горе» А. Мусатова и «Над Волгой» М. Прилежаевой. И пусть эта критика не всегда достаточно обоснована и справедлива, – общее направление заметок определяется стремлением призвать писателей, чье творчество обращено к детям, быть верными жизни и не затушевывать ее сложностей и противоречий. Б. Брайнина правильно отвергает тенденцию давать образы взрослых в литературе для детей лишь как всецело положительные образы, тенденцию, которая диктуется и оправдывается мнимо-педагогическими соображениями. Детям надо рассказать о действительной жизни, не обходя ее трудностей, и с помощью художественных средств разъяснять вопросы, волнующие все общество, – заявляет она, опровергая ложные представления о специфике детской литературы. Основной принцип советского искусства – воспитание правдой – распространяется критиком и на эту область художественного творчества.

С этой позиции Б. Брайнина положительно оценивает книгу А. Бикчентаева «Большой оркестр» и «Повесть о первой любви» Н. Атарова. Раскрывая живое изображение детских характеров у А. Бикчентаева и сурово-правдивое раскрытие Н. Атаровым темы первой юношеской любви, темы, вокруг которой накопилось немало ханжества, Б. Брайнина горячо отстаивает макаренковские принципы воспитания, основанные на доверии, уважении и высокой требовательности к молодому человеку.

Умение автора раскрывать общественное значение творчества и мастерство писателя в их единстве сказывается, к сожалению, не во всех статьях сборника. Так, например, в кратком очерке о творчестве Ст. Зорьяна критик ограничивается в ряде случаев простым изложением идейного содержания его рассказов и повестей. Это обескровливает статью, делает ее сухой, малосодержательной и однообразной. «В одном из ранних рассказов… говорится», «В повести «Девушка из библиотеки» рассказано о…», «В рассказе «Черный Сето»…та же тема» – так однотипно начинаются следующие одна за другой характеристики – пересказы отдельных произведений Ст. Зорьяна. В результате остается нераскрытой роль писателя в развитии армянской прозы.

Аналогичные недостатки присущи и очерку о творчестве Л. Сейфуллиной. Этот очерк не дает сколько-нибудь определенного представления о своеобразии таланта писательницы, о ее месте и роли в советской литературе в значительной степени потому, что идейная и художественная стороны ее творчества рассматриваются в отрыве друг от друга и от исторической действительности, их породившей.

Простая констатация того или иного художественного приема, той или иной особенности языка и стиля мало что дает для уяснения творческой индивидуальности писателя и общественного значения его произведений, сколькими бы примерами эта констатация ни сопровождалась. Более того, такая констатация способна обезличить писателя. Когда о Л. Сейфуллиной говорится, что она удачно пользуется приемами русских сказок, пословицами, поговорками, то возникает вопрос, а чем же она отличается, например, от Ф. Гладкова, о котором в книге сказано то же самое. Этот вопрос возникает и тогда, когда в качестве одной из особенностей писательской манеры Л. Сейфуллиной критик называет «умение в финальных словах повести или рассказа художественно подтвердить основную идею произведения». О том же самом композиционном приеме Б. Брайнина упоминает и при анализе повестей Ф. Гладкова «Вольница» и «Лихая година». Вряд ли также можно раскрыть индивидуальное своеобразие писателя лишь путем приведения многочисленных примеров того, что Ф. Гладков и В. Катаев – мастера живописного пейзажа, что В. Катаев и К. Федин с помощью приема не собственно прямой речи удачно изображают психологический процесс, что оба они хорошо владеют мастерством диалога и речевой характеристики героев и т. д. Там, где эти приемы рассматриваются сами по себе, вне связи с идейным содержанием произведений, там один писатель становится похожим на другого. Если в характеристиках автобиографической трилогии Ф. Гладкова и повести В. Катаева встречаются лишь отдельные случаи подобного анализа, то в статье о мастерстве К. Федина их гораздо больше.

В этой статье Б. Брайнина прослеживает, как в творчестве К. Федина образы положительных и отрицательных героев, композиция, сюжет и язык романов эволюционировали в направлении от увлечения эстетством и формализмом ко все возрастающей реалистичности. Но ведь это еще не определяет индивидуального своебразия К. Федина как писателя. Чем отличается К. Федин от других художников слова? Ответ на этот вопрос трудно найти в статье, хотя в ней не раз употребляется слово «своеобразие». Объясняется это, на наш взгляд, тем, что Б. Брайнина большей частью ищет своеобразие не там, где оно действительно заключено. Так, например, она заявляет, что своеобразие поэтического языка писателя раскрывается в том, как он отбирает уже существующие слова общенародного национального языка и как этот отбор и подбор служат наиболее полному и наиболее яркому и сильному раскрытию содержания образа, раскрытию психологии героев. С этой точки зрения рассматриваются не только стилистические приемы, но и описания, в том числе пейзаж и портрет.

Спору нет, все эти изобразительные средства подчинены раскрытию индивидуальных особенностей поведения и внутреннего мира героев. Однако это не характеризует еще индивидуальных особенностей писателя. Их характеризует то, как при помощи изобразительных средств раскрывается авторское отношение к изображаемым героям и событиям, как они используются для воплощения основной идеи произведения. Поэтому вопрос о художественном своеобразии произведения – это вопрос о том, как выразилась в нем личность автора, его взгляд на жизнь, его оценка действительности.

Вопрос о своеобразии художественного дарования писателя – это, по существу, вопрос о его новаторстве, о том, что он дал нового по сравнению со своими предшественниками. Мы часто говорили о разрыве литературоведения и критики. Но мы обращали внимание лишь на то, что литературоведение оторвано от запросов современной литературной жизни. А между тем и критика зачастую бывает оторвана от литературоведения, точнее – от истории литературы. Поэтому в критике еще очень слабо разрабатывается проблема традиции и новаторства. Это признает и Б. Брайнина, которая пишет, что критики обычно или обходят вопрос о традициях, или ставят его недостаточно глубоко. К сожалению, ее собственные попытки в этом направлении нельзя признать удачными.

В статье о мастерстве К. Федина говорится о толстовских традициях в дилогии К. Федина и его новаторстве. Но традиции Л. Толстого здесь просто перечислены, причем большинство из них не является чем-то специфически присущим творчеству Л. Толстого, например, – четкость и стройность композиции, умение сделать исторический материал животрепещуще-современным. Что же касается новаторства, которое Б. Брайнина усматривает в выступлении К. Федина против толстовской покорности, пассивности, против идеалистического толкования законов истории, то это не столько новаторство, сколько прямая полемика с Л. Толстым, содержащаяся в романе «Необыкновенное лето» и служащая определенной цели – раскрыть нравственный и идейный перелом в сознании Пастухова. Вот если бы критик показал, что взял К. Федин от Л. Толстого в изображении народных судеб в дни войны и мира и что он тут дал нового, то тогда раскрылись бы и толстовская традиция и фединское новаторство. Ближе подходит Б. Брайнина к уяснению толстовской традиции, приводя пример того, как К. Федин изображает переживания, чувства и мысли своих героев. В процитированном в статье отрывке из романа «Первые радости», где передано счастливое возбуждение Кирилла, когда к нему впервые обратились со словом «товарищ», действительно ощущается толстовская манера психологического анализа. Но критик ограничивается лишь замечанием, что психологический анализ в этом отрывке органически сочетается с чеховским лаконизмом. В результате все это звучит декларативно, бездоказательно. И нет здесь ни толстовской традиции, основанной на толстовском взгляде на жизнь, ни фединского новаторства и своеобразия, обусловленного его мировоззрением.

В заключение нам хотелось бы остановиться еще на одном общем вопросе, который решается в сборнике Б. Брайниной непоследовательно, а порой и просто неверно. Это вопрос о типизации.

В сборнике есть много правильных рассуждений о том, что обобщение и индивидуализация должны быть органически связаны в художественном образе, о том, что писатель должен выбирать из жизни только характерные факты, а не случайные, что одним из основных принципов эстетики социалистического реализма является умение видеть и показать победоносное развитие нового в нашей жизни. Но в некоторых статьях еще отдается дань неправильному пониманию типического, сводившего типическое к выражению сущности той или иной социальной силы.

В одном месте критик прямо заявляет, что «горячая жизненная связь читателей с героями произведений устанавливается лишь тогда, когда герои выражают сущность социальных явлений и в то же время являются индивидуальными характерами». Нам кажется, что связь читателей с героями произведений будет тем шире, чем шире и общечеловечней социальное содержание их образов. Ведь определение типического как выражения сущности социальной силы ошибочно не только потому, что оно игнорирует необходимость индивидуализации, но и потому, что оно отрывает классовое от общечеловеческого, лишает типический образ его общечеловеческих черт. А это приводит к вульгаризации, к искажению художественного образа.

Примером такого искажения, на наш взгляд, является трактовка Б. Брайниной образа Пастухова. Нельзя не возразить против попыток отождествить его с Климом Самгиным и даже свести его сущность к сущности лакея как социального типа. «Стяжательство, индивидуализм, лицемерие, злоба и страх перед эксплуатируемыми народными массами – такова социальная сущность буржуазии и обслуживающей ее буржуазной интеллигенции», – пишет Б. Брайнина, подытоживая свою характеристику образа Пастухова. Не всей буржуазной интеллигенции были присущи эти качества, скажем мы. Не всей и не в равной степени. И Октябрьская революция явилась для интеллигенции экзаменом на верность своей родине и своему народу. Часть интеллигенции оказалась в стане врагов революции. Вот их социальная сущность и определялась полностью теми чертами, которые перечисляет Б. Брайнина. А другая часть в конце концов перешла на сторону революции, причем зачастую это было связано с мучительными колебаниями, с духовным возрождением, с признанием несостоятельности эгоистического буржуазного индивидуализма. Эти колебания и этот страх и раскрывает К. Федин в образе Пастухова, которого в конце концов «его ум, его неудовлетворенность собой, поиски выхода, желание честно разобраться в происходящих событиях» (так писала о Пастухове раньше сама Б. Брайнина) выводят из замкнутого круга узко личных интересов на путь признания революции и служения ей. В этом отношении судьба Пастухова характерна для многих представителей как дореволюционной русской, так и современной зарубежной буржуазной интеллигенции. И роман К. Федина может и сейчас убеждать зарубежных читателей и помогать их переходу на позиции демократии и социализма.

Стремлением подогнать образ под какую-либо социальную сущность объясняется, по-видимому, и трактовка Б. Брайниной образа швеца Володимирыча (из «Повести о детстве» Ф. Гладкова) как двойника горьковского Луки, как социально опасного непротивленца. Но это никак не вяжется с его призывами не бояться страхов ради правды, а также с его напоминаниями слушающим его крестьянам о правильной крестьянской войне, которую вели Разин и Пугачев.

Социологическая вульгаризация дает себя знать и при истолковании пейзажей. Вот оскорбленный приказчиком Федя бежит к морю. С моря дует свежий ветер, теплый и влажный, а на одном из прибрежных курганов стоит «коричнево-пестрый коршун и лениво чистит клювом свои крылья». «Этот пейзаж, – пишет Б. Брайнина, – поэтически подтверждает душевную драму подростка… А хозяева жизни, коршуны эксплуататорского общества, подстерегают его на каждом шагу, чтобы унизить, предать, оскорбить…»

Нам кажется, что материал сборника Б. Брайниной подобран не всегда удачно. Так, например, статья о мастерстве К. Федина в большей своей части известна читателям по книге Б. Брайниной о К. Федине, из которой берутся целые страницы, посвященные рассматриваемым здесь вопросам. Причем в книге характеристика мастерства писателя выглядит более убедительно, поскольку она там более органично связана с общей концепцией его творчества. Очерк о Л. Сейфуллиной, ценный тем, что он является энергичным напоминанием об этой замечательной советской писательнице, по своему характеру и назначению – статья специфически журнального типа. Очерк о Ст. Зорьяне не дает достаточно полного представления о творчестве этого талантливого армянского литератора; в нем обойдено даже такое крупное произведение, как исторический роман «Царь Пап». Сейчас, после появления специальной книги Т. Сидельниковой о творчестве В. Катаева и вступительной статьи Л. Скорино к собранию его сочинений, во многом утрачивает свое значение очерк «Живопись словом». Однако статьи о трилогии Ф. Гладкова и статьи о детской литературе способны и теперь вызвать живой интерес как у читателей, так и у писателей.