О своеобразии комического у Чехова

Первую статью В. Ермилова о Чехове см, в N 10 нашего журнала за 1959 год.

Во всем своем творчестве Чехов оставался верен юмору. В тех его произведениях, которые не относятся к жанрам юмора или сатиры, юмор все же играет важную роль и выполняет разнообразные функции: порою он бывает призван оттенить, подчеркнуть по закону контраста драматические или трагические глубины жизни, – по отношению к общему печальному содержанию юмор здесь является как бы «косвенным»; или же юмор представляет собою скрытую в подтексте основу поэтической мысли произведения, которое, казалось бы, далеко от какого бы то ни было юмора по своему драматическому или трагическому содержанию, – это юмор самого положения, обстоятельств, грустный комизм внутренней нелепости изображаемой действительности; или же, наконец, юмор просто представляет одну из красок, один из элементов общей картины.

Характерный пример «косвенного» юмора, юмористического сюжета, оттеняющего печальное содержание, представляет рассказ «Темнота» (1887). К доктору, у которого в больнице лежит Васька, деревенский кузнец, доставленный из тюрьмы, – он несправедливо присужден за ничтожную вину к длительному заключению, – приходит брат заболевшего арестанта – Кирила. Он просит доктора отпустить Ваську домой. Просьба настолько несообразна, что доктор «удивленно поглядел на Кирилу и, ни слова не сказавши, пошел дальше. Парень забежал вперед и бухнул ему в ноги».

Кирила остается глухим к аргументации доктора, объясняющего, что он, доктор, не имеет права освобождать заключенных. Доктор развивает эту свою логику, а Кирила не отвечает на нее и выдвигает совершенно не зависящую от докторской, не вступающую с нею ни в какое соприкосновение, иную, свою логику. Она заключается в том, что, во-первых, Васька осужден несправедливо, а во-вторых, без Васьки пропадает вся семья, уже с голоду дохнут, в кузнице работать некому. Доктор вновь представляет свои аргументы, а Кирила – свои; имеет место лишь видимость спора или взаимоубеждения; между беседующими по существу не происходит никакого общения при внешней форме общения; кажется, разговор между ними идет об одном и том же предмете, но на самом деле они говорят о совершенно различных вещах, поэтому и не может быть между ними никакого общения. Эта полная разобщенность обнаруживается и в том, что «дней через пять, возвращаясь после приемки больных к себе на квартиру, доктор опять увидел у себя на дворе Кирилу. На этот раз парень был не один, а с каким-то тощим, очень бледным стариком, который, не переставая, кивал головой, как маятником, и шамкал губами.

— Ваше благородие, я опять к твоей милости! – начал Кирила. – Вот с отцом пришел, сделай милость, отпусти Ваську! Непременный член разговаривать не стал. Говорит: «Пошел вон!»

— Ваше высокородие, – зашипел горлом старик, поднимая дрожащие брови, – будьте милостивы! Мы люди бедные, благодарить не можем вашу честь, но ежели угодно вашей милости, Кирюшка или Васька отработать могут. Пущай работают.

— Отработаем! – сказал Кирила и поднял руку, точно желая принести клятву. – Отпусти! С голоду дохнут! Ревма-ревут, ваше благородие!

Парень быстро взглянул на отца, дернул его за рукав, и оба они, как по команде, повалились доктору в ноги. Тот махнул рукой и, не оглядываясь, быстро пошел к своей двери».

Перед нами, конечно, один из трагических рассказов Чехова. В своей миниатюре художник сумел дать сгусток всего горя, всей безвыходности, нищеты, голода, лютой беды крестьянской жизни, – именно это и составляет содержание рассказа. Между тем сюжет его выглядит так, как будто он призван раскрыть лишь одну тему, определенную названием, – темноту. Но как осложняется, углубляется и расширяется в ходе сюжета самое понятие темноты! Оно уже вбирает в себя не только безграмотность, отсутствие элементарных знаний о порядках, законах, значениях должностных лиц, но и полную беспросветность всей мужицкой жизни. Понятие темноты получает, таким образом, двойное значение; происходит сгущение тьмы всей крестьянской жизни. Безнадежность выражена и в финальных, по-чеховски скупых деталях: доктор «махнул рукой и, не оглядываясь, быстро пошел к своей двери». Конечно, можно трактовать это и в том смысле, что доктору просто надоела вся эта бестолочь: мы не знаем этого доктора, он фигурирует в рассказе только как представитель определенной логики, не перекликающейся с логикой Кирилы. Но вся художественная конкретность заставляет включить и эти финальные детали в общий трагический контекст.

Так сюжет, как будто призванный выразить лишь один аспект темноты, выдвинутый на первый план, определяющий действие рассказа, на самом деле приоткрывает нам весь повседневный ужас деревенской действительности. Эта глубина открывается попутно, в связи с движущим фактором рассказа, с его непосредственным действием, значение которого ограничивается лишь темнотой в смысле незнания, невежественности. Вот почему рассказ и мог восприниматься только как юмористический. Сюжет и в самом деле комический: анекдотическая нелепость обращения не по адресу, упорство Кирилы, непроницаемость его логики, глухота к объяснениям доктора. Но, конечно, комизм сюжета – грустный комизм, в нем раскрывается и общая нелепость жизни, при которой между людьми могут возникать отношения полного непонимания, полной невозможности взаимного понимания. Это и есть общая темнота, глухота жизни.

В связи с рассказом «Темнота» следует остановиться на одной из сторон чеховского комизма, на одном из структурных принципов этого комизма. Мы имеем в виду отмеченную нами встречу двух взаимоисключающих логик, двух совершенно не зависимых один от другого логических рядов, когда каждый из собеседников не входит в логику другого и в происходящем «споре» два логических ряда не сходятся, по сути не сталкиваются, а продолжают свое собственное течение, так что, в сущности, никакого спора и нет: спорить можно только об определенном, общем для обеих сторон предмете; здесь же происходит лишь выявление двух логик при видимости их столкновения; собеседники отлично слышат друг друга, но каждый из них остается совершенно глухим к аргументации другого. Основой комизма и является противоречие между видимостью спора, взаимного убеждения и отсутствием действительного спора. Комизм этого типа, если рассматривать его только со структурной точки зрения, оставляя в стороне различие конкретных художественных проявлений, лежит, например, в основе спора между Чебутыкиным и Соленым.

«Чебутыкин(идя в гостиную с Ириной). И угощение было тоже настоящее кавказское; суп с луком, а на жаркое – чехартма, мясное.

Соленый. Черемша вовсе не мясо, а растение вроде нашего лука.

Чебутыкин. Нет-с, ангел мой. Чехартма не лук, а жаркое из баранины…

Соленый. А я вам говорю, черемша – лук…

Чебутыкин. Что же я буду с вами спорить? Вы никогда не были на Кавказе и не ели чехартмы.

Соленый. Не ел, потому что терпеть не могу. От черемши такой же запах, как от чеснока.

Андрей(умоляюще). Довольно, господа! Прошу вас!»

Спор, как видим, чрезвычайно «содержателен»: его участникам представляется, что они спорят об одном и том же предмете, в то время как речь идет о разных предметах.

Мы встречаемся с этим и в рассказах «Унтер Пришибеев», «Злоумышленник». Во всех этих случаях – ив споре Чебутыкина с Соленым, и в двух названных рассказах – в отличие от «Темноты» уже не печаль господствует надо всем, а искрится победоносным лукавым весельем чеховский смех.

Мировой судья говорит «сверхштатному блюстителю», что тот вмешивается не в свое дело: для поддержания порядка существуют урядник, староста. Пришибеев возражает: «Люди безобразят, и не мое дело! Что ж мне хвалить их, что ли? Они вот жалятся вам, что я песни петь запрещаю… Да что хорошего в песнях-то? Вместо того чтоб делом каким заниматься, они песни…»

Логика судьи заключается в том, что Пришибеев незаконно присвоил себе функции властей. Логика же Пришибеева состоит в том, что в поведении народа нет ничего хорошего. Происходит опять-таки столкновение двух совершенно не зависимых один от другого логических рядов. Нельзя даже сказать, что Пришибеев игнорирует логику судьи: он просто не слышит ее, хотя и отлично слышит слова, произносимые судьей. Точно так же и судья совершенно не входит в логику Пришибеева, не спорит с ним «по существу» – о поведении народа и прочем, а развивает лишь свою, юридическую логику. Перед нами, с точки зрения структуры комизма, – вариант спора о чехартме и черемше.

В «Злоумышленнике» эта комическая структура развита с замечательным богатством вариантов, переходов, с кажущимся сближением двух позиций на краткое мгновение – и, однако, при отсутствии действительного сближения. Логика судебного следователя заключается в том, что отвинчивание гаек, коими рельсы прикрепляются к шпалам, является уголовным преступлением. Логика же Дениса Григорьева состоит в том, что гайка представляет собою незаменимое орудие рыбной ловли. Аргументация Дениса сама по себе неотразима. Он вполне обоснованно, со знанием дела доказывает необходимость грузила для ловли и даже несколько обижается на то, что следователь ему не верит, – как будто следователь не верит его соображениям о необходимости грузила для ужения рыбы, а не тому, что Денис отвинчивал гайки без злого умысла.

«- Послушай, братец, не прикидывайся ты мне идиотом, а говори толком. Нечего тут про грузила врать!

— Отродясь не врал, а тут вру… – бормочет Денис, мигая глазами. – Да нешто, ваше благородие, можно без грузила?»

Денис говорит чистую правду про грузила, а следователь «несправедливо» обвиняет его в том, что он врет именно про грузила. Чехартма и черемша выплясывают свою пляску, вернее, свои две пляски, не связанные одна с другою. Особенно комически блистателен тот момент, когда следователь незаметно для себя впутывается в логику Дениса; и уже тут, конечно, Денис кладет следователя на обе лопатки, потому что в своей-то логике Денис действительно силен!

«- Но для грузила ты мог взять свинец, пулю… гвоздик какой-нибудь…»

Пропал следователь! Стоило ему только чуть-чуть, краешком ступить на почву Денисовой логики, как Денис становится орлом, высоко парящим над непоследовательным следователем! В грузилах-то Денис знает толк как высококвалифицированный специалист, а следователь оказывается дилетантом или просто профаном. Денис имеет «основание» смотреть на следователя сверху вниз. И это произошло благодаря тому, что следователь сошел со своей юридической позиции и впутался в Денисову сферу, в дискуссию о преимуществах того или другого материала для грузила. Но все дело и заключается в том, что в своей логике каждая из сторон победоносна и непроницаема для другой.

«- Свинец на дороге не найдешь, купить надо, а гвоздик не годится. Лучше гайки и не найтить… И тяжелая и дыра есть».

Следователь посрамлен; он вновь возвращается на свою почву.

«- Дураком каким прикидывается! Точно вчера родился или с неба упал. Разве ты не понимаешь, глупая голова, к чему ведет это отвинчивание? Не догляди сторож, так ведь поезд мог бы сойти с рельсов, людей бы убило! Ты людей убил бы!

— Избави господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нешто мы некрещеные или злодеи какие? Слава те господи, господин хороший, век свой прожили и не токмо что убивать, но и мыслей таких в голове не было… Спаси и помилуй, царица небесная… Что вы-с!»

В самом деле, Денис – по его логике – всего лишь рыболов. Какой он убийца! По логике же следователя, Денис – сознательный или бессознательный, возможный убийца… Какая пропасть отделяет эти две логики!

Следователь призывает Дениса понять, наконец, что гайками прикрепляется рельс к шпалам.

«-Это мы понимаем… Мы ведь не все отвинчиваем…