Актуальная книга о русских классиках
А. Скафтымов. Статьи о русской литературе, Саратов, 1958, 390 стр.
В книге А. Скафтымова собраны работы, печатавшиеся в 1924 – 1952 годах. Они охватывают широкий круг вопросов: «Поэтика и генезис былин», «О стиле «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева», «Белинский и драматургия А. Н. Островского»; три статьи посвящены Чернышевскому, две Толстому, четыре Чехову.
Во всех перечисленных работах много ценного и интересного, но в пределах настоящей рецензии нет возможности охарактеризовать каждую из них в отдельности. Остановлюсь поэтому на группе объединенных общностью проблематики статей об Островском, Чехове и Толстом. В них подняты вопросы особенно актуальные для нашей литературной современности, и это придает книге живой теоретический интерес; к ним в особенности применима та формулировка исследовательского метода, которую А. Скафтымов дает в краткой заметке «От автора»: «Рассмотрение историко-литературных задач, – говорит он о своем сборнике, – всюду, хотя и в разной степени, сосредоточивается на вопросах единства формы и содержания».
Общепризнано, что вопросы единства формы и содержания являются решающими для современной эстетики. Вместе с тем мы, к сожалению, не так уж часто встречаемся с умением практически, исследовательски раскрывать это единство. А. Скафтымову подобное умение свойственно в высшей степени. Исходя постоянно из социальной и этической проблематики, он никогда не превращает художественное произведение в иллюстрацию к общественным вопросам; исследуя творчество великих писателей, он трактует эту общественную проблематику так, что мы видим, как она претворяется в искусство, как облекается адекватной формой.
Для статей об Островском и Чехове стержневыми являются две проблемы: социально-этическая природа драматической вины и драматического конфликта и определяемая пониманием этого конфликта специфика метода Чехова-драматурга. В совокупности эти статьи дают теоретический обзор эволюции некоторых основных принципов драматургии.
Статью «Белинский и драматургия А. Н. Островского» А. Скафтымов начинает с рассмотрения драматического конфликта в пьесах Гоголя. Если Гоголь-драматург изображал носителей общественного зла и порока, то натуральная школа под мощным воздействием демократических и гуманистических идей Белинского изображала и тех, кто стал жертвой общественного зла и несправедливости.
Угнетенные, жертвы самодурства, жертвы темных, порочных сил – неизменные герои произведений Островского. Влияние идей Белинского и натуральной школы не прерывается в творчестве Островского и в период его сближения с молодой редакцией «Москвитянина», временного увлечения славянофильством. «В пьесах Островского, – пишет А. Скафтымов, – порок изображается не только во внутренней несостоятельности, но в непосредственном губительном, трагическом воздействии на жизнь других людей» (стр. 130). А. Скафтымов сумел показать, как эта исходная позиция определяет весь художественный строй пьес Островского. В них на первом плане жертвы общественной несправедливости; тем самым изнутри меняется жанровая сущность его драматургии. В комедии неизбежно проступают черты драмы. При этом исследователь подчеркивает, что «…речь идет не о различии в степени и силе обличения у Гоголя и Островского, а о различии в ином качестве, в иной природе, в ином способе обличения» (стр. 138). Сама русская действительность подсказала Островскому этот новый «способ обличения».
Аналогичные вопросы А. Скафтымов подымает в статьях о Чехове. Наиболее широко они поставлены в статье «К вопросу о принципах построения пьес А. П. Чехова». Исследователь начинает с краткой характеристики социально-этической природы конфликта в русской дочеховской драматургии (Островский и русские драматурги второй половины XIX века). «В основе драматического конфликта там всегда лежит какой-либо общественно-бытовой порок. Конфликт слагается из столкновения здоровых, честных и чистых человеческих желаний с темной, порочно или злой силой. Виновниками конфликта являются или непосредственные «домашние» угнетатели, которые своим деспотическим поведением портят, уродуют жизнь окружающих, или пришельцы, носители злой силы, авантюристы и аферисты, обманом вторгающиеся в доверие своих жертв ради достижения своих корыстных и бесчестных целей» (стр. 326).
Иначе у Чехова; каждая его пьеса говорит: «виноваты не отдельные люди, а все имеющееся сложение жизни в целом» (стр. 331), Чеховский драматический конфликт – в противоречии между этим «сложением жизни» и возвышенными желаниями людей, их порывами, их мечтой о прекрасном будущем человека. «Своеобразные особенности драматургии Чехова создавались в зависимости от особого содержания открытого им драматического конфликта, как принадлежности жизни его времени… То обстоятельство, что Чехов обратил внимание именно на данный конфликт, было порождено состоянием общественной жизни, находившейся в его кругозоре» (стр. 337). А. Скафтымов пристально следит за тем, как «сходная социальная и моральная концепция воплощается в самой ткали художественного произведения.
Интересным опытом раскрытия идейно-художественного единства произведения является статья 1946 года «О единстве формы и содержания в «Вишневом саде» А. П. Чехова». В связи со своей трактовкой природы чеховского драматического конфликта А. Скафтымов по-своему решает вопрос о соотношении в «Вишневом саде» комедийных и драматических элементов.
Конфликт в «Вишневом саде» – и это присуще драматургии Чехова в целом – порожден не столкновением антагонистических страстей и интересов (даже антагонисты Раневская и Лопахин сочувствуют друг другу), но столкновением желаний и стремлений каждого из действующих лиц с гнетущим всех общим «сложением жизни». «Внутренний мир каждого по-своему значителен, а внешне, для окружающих, имеет свою комическую, а лучшем случае «странную» сторону».
«Двойное освещение» персонажа (изнутри и извне), одиночество, изолированность каждого в общем ходе жизни – вот те предпосылки, исходя из которых А. Скафтымов дает тонкий анализ ткани чеховского диалога, слагающегося из непрерывного «крещения внутренне изолированных тем. «Когда уже лица сошлись вместе и, по-видимому, ведут общий разговор, каждый остается предоставленным потоку своих ассоциаций, у каждого сознание захвачено происходящим и общим только наполовину, и сквозь это общее, прорезая и разламывая его, непрерывно сквозят «прорываются у каждого какие-то свои повороты мыслей» (стр. 374).
Исследователь, понятно, не мог при этом не поставить вопрос об отношении автора к своим персонажам. Отношение это определяется гуманистическим мировоззрением Чехова, его мечтой (правда, неопределенной) о прекрасной будущей жизни, его отвращением к социальной несправедливости.
Эти критерии определяют двойственное отношение Чехова («двойное освещение») к изображенным им субъективно хорошим людям.
«И жизнь вокруг Раневской, несмотря на ее субъективно-добрые склонности, остается серой, нечистой и несправедливой» (стр. 382). «Лопахин не хочет быть «хищником», но в его положении нельзя не быть «хищником» (стр. 383). «В Трофимове… выражено, с одной стороны, признание положительного значения поднимавшегося порыва к общественному повороту, а с другой стороны, неверие, что этот поворот может осуществиться теми слабыми интеллигентскими силами, какие Чехову были заметны. Отсюда и получился известный «двойной» свет в эмоциональной окраске образа Трофимова. Эта «двойственность», как и в отношении к Раневской и Лопахину, не есть результат механической несвязности или непродуманности, а полностью соответствует той системе мыслей, какая содержится в этих образах» (стр. 385). Несоответствие субъективных добрых намерений объективным возможностям и обстоятельствам приводит к смешному, к нелепости. Комическое так же необходимо в структуре «Вишневого сада», как и драматическое.
Социально-этическая концепция Чехова теснейшим образом связана с чеховской трактовкой быта, повседневного течения жизни – со спецификой реализма Чехова-драматурга, как и Чехова-прозаика. Для русской дочеховской реалистической драмы, утверждает А. Скафтымов, быт имел существенное, но принципиально иное значение. Одной из особенностей бытовой драмы была «заслоненность быта событиями» (стр. 319); драматическое событие как бы поглощало быт. Не то у Чехова: «Будни жизни с их пестрыми, обычными и внешне спокойными формами в пьесах Чехова выступили как главная сфера скрытых и наиболее распространенных конфликтно-драматических состояний».
Так раскрывает исследователь внутреннюю логику художественного познания. Детали, которые старая бытовая драма отвергла бы как «ненужные», в системе Чехова оказываются необходимыми, потому что в них выражается течение повседневной жизни – сфера конфликтов чеховских героев, неиссякаемый источник их трагедии.
Теоретические выводы А. Скафтымова непосредственно относятся к драматургии Чехова, но понятно их значение и для чеховского творчества в целом. Трактовка особенностей чеховского реализма связывает в настоящем сборнике статьи о Чехове со статьями о Толстом.
Статья «Идеи и формы в творчестве Л. Толстого» посвящена исследованию толстовского психологизма – основной стихии художественного метода Толстого. Верный своим установкам, исследователь возводит специфику толстовского психологизма к социальным и моральным воззрениям Толстого; в частности, к тому противопоставлению естественного и ложного, «натурального» и «ненатурального», которое возникло уже на раннем этапе толстовского творчества.
«Все произведения Толстого представляют собою «историю души» за некоторый промежуток времени. Что происходит в этом промежутке? Персонаж проходит ряд состояний. Причем эти состояния взаимно не безразличны» (стр. 266). В обеих статьях о Толстом автор прежде всего стремится показать, каким образом толстовский персонаж «проходит ряд состояний», чем определяется их чередование. Он ставит тем самым важный теоретический вопрос о принципе толстовского детерминизма, обусловленности поведения человека. В этом аспекте А. Скафтымов кратко характеризует дотолстовский роман (включая романы Стендаля), в котором еще не связаны воедино изображение быта и изображение страсти, чувства, который «еще не знает тонуса среднеежедневного состояния человека, не знает непрерывного вторжения мелочей быта в настроения и ход переживаний персонажа» (стр. 260).
До предела доведенную обусловленность душевной жизни открыл в искусстве Толстой. «Происходит смена состояний, мыслей, чувств, желаний и пр. Но чем вызвана эта смена? Что движет этим миром? Что пробуждает спящую потенцию, которая до времени молчит и не знает себя? Вот здесь и рождена та неслыханная актуализация бытовых мелочей, какую не знал до Толстого ни один из художников» (стр. 269).
Сила работ А. Скафтымова в том, что он не декларирует своя утверждения, но добывает их тонким анализом текста. Положение о «непрерывном вторжении мелочей быта в настроение персонажа» подтверждено анализом ряда ситуаций. Конкретно и точно намечена логика художественной системы Толстого, единство и связь творческих решений – будь то соотношение текучего и устойчивого в душевной жизни, будь то проблема героя и среды или строение внутреннего монолога.
Статья «О психологизме в творчестве Стендаля и Л. Толстого» представляет собой дальнейшую разработку некоторых положений статьи «Идеи и формы в творчестве Л. Толстого». А. Скафтымов подчеркивает еще неизжитую связь психологического метода Стендаля с рационалистическим пониманием человека (сосредоточенность на изображении единой, изолированной страсти). В этих замечаниях много верного.
В своей трактовке творчества Стендаля А. Скафтымов приближается, однако, к противоположной крайности, тем самым в свою очередь отклоняясь от последовательного историзма. Сопоставляя Стендаля – одного из зачинателей реалистического психологизма – с Толстым, исследователь иногда теряет из виду исторически сложившиеся предпосылки системы Стендаля (он сам же о них говорит в другой связи), критикует метод Стендаля, как если бы тот был современником Толстого, а не писателем, создавшим свои лучшие произведения в 30-е годы. Соотношение между Толстым и Стендалем все же сложнее. Недаром Толстой еще в конце 80-х годов перечитывал романы Стендаля и продолжал проявлять к ним повышенный интерес.
Спорным представляется мне и другое. Рассматривая образ Сореля, А. Скафтымов приходит к выводу: «Ни в каком соответствии его словесная революционность не находится с главной линией его жизни и поведения». Между тем «словесная революционность» Сореля принадлежит к области тех явлений, о которых сам А. Скафтымов говорит на предыдущей странице: «…наступательные силы буржуазной революции были приостановлены дворянской реакцией. Приглушенная энергия восходящего класса томилась вынужденной успокоенностью и требовала новых просторов» (стр. 283).
Статьи о Толстом и Чехове образуют теоретический центр сборника. Конечно, перед нами не главы книги, а собрание работ, создававшихся на протяжении почти тридцати лет. Но статьям, посвященным Островскому, Чехову, Толстому, присуще такое единство проблематики и исследовательского метода, что у читателя возникает потребность соотнести между собой выводы этих работ, и жаль, что автор в этом отношении не приходит ему на помощь.
А. Скафтымов почти не касается вопроса о толстовской традиции в психологическом методе Чехова, хотя характеристика этого метода сплошь и рядом прямо ведет к его же собственным высказываниям о психологизме Толстого. Но если не сказано, чем Чехов похож на Толстого, то, быть может, в данной связи еще существеннее было бы сказать о том, чем он творчески отличается от Толстого. Когда А. Скафтымов говорит о толстовском открытии «тонуса среднеежедневного состояния человека», о погруженности человека у Толстого в «общую ткань жизни», о «неслыханной актуализации бытовых мелочей» и т. д., то некоторые формулировки этого порядка, казалось бы, могут быть непосредственно применены к Чехову.
Ясно, однако, что функция быта у Толстого и у Чехова разная; здесь что-то осталось недосказанным. Различие, очевидно, определялось тем, что Чехов изображал людей другой общественной и моральной атмосферы. «Среднеежедневное состояние», бытовое наполнение гнетущей жизни для героев чеховских пьес является источником трагического конфликта. Но для героев Толстого быт в принципе не был гнетущим и ненавистным. Быт нередко дает героям Толстого положительное содержание духовной жизни.
Раскрывая обусловленность душевных движений толстовских персонажей бытовыми впечатлениями, А. Скафтымов среди других примеров приводит строки из «Анны Карениной»: Левина «одолевали путаница понятий, недовольство собой, стыд перед чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната, с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами… он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собою проходят».
Левину дороги, душевно нужны эти подвязанные хвосты и мохры. Подробности нелегкой деревенской жизни действуют на него иначе, чем, скажем, на героя чеховского рассказа «Моя жизнь». У мыслящих, нравственно ищущих героев Толстого всегда есть духовная жизнь большого масштаба, большого волевого напряжения, которую быт не засасывает, а «проявляет» – по удачному выражению А. Скафтымова («быт нужен Толстому.., как проявитель души», стр. 276). Соображения о различной функции бытового у Толстого и у Чехова высказаны здесь не в порядке полемики. Возникли они по поводу написанного А. Скафтымовым и подсказаны ходом его исследовательской мысли.
Проблемы, разработанные в этой книге, – единство содержания и формы, специфика метода великих русских реалистов, природа драматического конфликта, этика и психологизм – в высшей степени актуальны и современны. «Статьи о русской литературе» А. Скафтымова – плод многолетнего труда подлинно творческого и проникнутого сознанием высокой ответственности ученого. Очень жаль, что эта книга издана крайне незначительным тиражом; практически за пределами Саратова она почти не получила распространения.