О сущем и должном
- НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК: ИДЕАЛ ИЛИ РЕАЛЬНОСТЬ?
Заметно оживившееся за последнее время в критике обсуждение проблемы героя современной прозы так или иначе затрагивает важнейший аспект литературного процесса – художественную концепцию личности.
Именно в этой концепции полнее всего выражаются социально-духовные поиски литературы, ее стремление понять состояние души нашего современника, его ценностные ориентации.
«…Концепция личности не сводится к тому, чтобы систематизировать и воссоздавать перспективные качества героя современности, – справедливо утверждает А. Бочаров. – Она связана, условно говоря, не только с зоркостью художника, но и с его мудростью, с его воззрениями на реального и идеального человека. В герое произведения воплощены и качества наблюденного в действительности прототипа, и представления художника обо всем, что составляет и окружает личность: что такое человек, его существование, каковы его взаимоотношения с миром, обществом, что такое свобода человека, каково его будущее и какова его связь с историей, – словом, обо всем комплексе вопросов, связанных со смыслом человеческого бытия» 1.
Совершенно очевидно, что без серьезного и углубленного художественного осмысления этих вопросов вряд ли возможно усиление социально-нравственной действенности литературы, ее воспитательной роли, столь необходимое в сегодняшней общественной ситуации.
И стержневым среди этих вопросов является вопрос о том, каков- сегодняшний человек в его реальном повседневном существовании, какой меркой мерит он свою собственную жизнь и жизнь окружающих его людей, с какими ценностями ее соотносит.
Ответ на этот вопрос подразумевает определенную этическую оценку, разумеется, не суммарную, а дифференцированную, он предполагает отделение в самоосуществлении человека истинного от ложного, доброго от злого, то есть ведет нас в конечном счете к авторской позиции, к авторскому нравственному идеалу, к представлению художника о должном.
Это элементарно. Не будет открытием и то, что каждый писатель, чье мировоззрение основано на выношенных, выстраданных размышлениях о жизни человека, в своем произведении вводит читателя в некий ценностно упорядоченный мир, где нам внятно и авторское сочувствие, и авторское осуждение, где мы, становясь свидетелями не только поступков персонажа, но и его мыслей и чувств, мерим его поведение предложенной автором мерой. Вместе с писателем, соглашаясь с ним или внутренне споря, мы решаем, нормально ли данное проявление для человека или, напротив, искажает его сущность, согласуется ли оно с общезначимыми этическими нормами или отрицает их.
Вероятно, не стоило бы так долго распространяться об этих на первый взгляд весьма отвлеченных понятиях, если бы сама общественная, литературно-художественная и критическая мысль не выдвигала их на первый план, не сосредоточивала на них свое внимание.
Вот, например, В. Распутин с тревогой размышляет вместе с героем своей новой повести «Пожар», почему свет «перевернулся», почему человек перестал опираться на традиционные нравственные ценности: «было не положено, не принято, стало положено и принято, было нельзя – стало можно, считалось за позор, за смертный грех – почитается за ловкость и доблесть».
Что больше всего беспокоит В. Распутина, так это именно размывание ранее четкой границы между добром и злом, утрата четкого и определенного образа добра и зла, одним словом, превращение в норму того, что ранее считалось аномалией.
Задумывается о тех же, по сути дела, проблемах и В. Астафьев в «Печальном детективе»: «Беззаконие и закон для некоторых мудрецов размыли дамбы, воссоединились и хлынули единой волной на ошеломленных людей, растерянно и обреченно ждущих своей участи».
Понятно, что писатель имеет в виду отнюдь не только уголовный кодекс.
В. Астафьев не случайно множит в своем произведении примеры почти неправдоподобной, поразительной жестокости, бесчувственности, неразвитости нравственного сознания, «нас, читателей», по словам А. Адамовича, «обкладывает со всех сторон, берет в кольцо оглушительных жизненных фактов… 2.
Автор «Печального детектива» сознательно заостряет проблему, заставляет нас глубже задуматься о человеческой природе и ее проявлениях.
Однако факты могут быть и гораздо менее впечатляющими. Мимо иных легко пройти, не заметив, отмахнувшись, как от пустяка, лишенного общезначимости. Только социальная и нравственная чуткость художника помогает открыть в какой-нибудь, казалось бы, частности общезначимое явление, говорящее нам о психологии человека, о нравственно-психологических процессах, происходящих в действительности, едва ли не больше, чем иное сенсационное событие.
И. Дедков прав, когда пишет, что «сильный художник поражает своей нормальностью и чистотой своего зрения, своего восприятия всего содержания, всех форм жизни; иногда он возвращает нам эту нормальность и отчетливость» 3.
Возвращает – как?
Отнюдь не только создавая образы положительных героев, но прежде всего – художественно обнажая, выявляя несовпадения сущего и должного в человеке, в его характере и поведении, отыскивая корни этих несовпадений. То, что нередко в самой действительности начинает рассматриваться как нормальное явление, художник переживает болезненно и определяет как социально-нравственный недуг.
«Люди берут… – нехотя ответила мать. – А я чего ж… С пустыми руками. Люди на этом деле, моя доча, расцветают. А начальство – не тянет? А я, сама знаешь, все своим трудом. Если и возьму чуток, то это не грех. Пропадает больше».
Это из рассказа Б. Екимова «Встреча отменяется».
Мать, передовая доярка, много лет честно проработавшая в колхозе и зарабатывающая ныне немалые деньги, пытается объяснить дочери, учительнице, почему она берет колхозное. Она, в сущности, и не видит ничего особенно дурного в таких каждодневных уносах. Когда-то вызванные голодом, суровой необходимостью, теперь они для нее незаметно стали нормальным положением вещей.
Пафос этого и многих других рассказов Б. Екимова близок к пафосу последних произведений Ф. Абрамова, где звучала та же тревога по поводу изменений в психологии человека из народа, из самой, можно сказать, его гущи.
Не кто иной, как Ф. Абрамов, обращаясь в 1979 году с открытым письмом к своим землякам, с болью и горечью спрашивал: «Не обмелела ли река народной совести, народной нравственности?»
Разумеется, есть вопросы, которые требуют твердого и однозначного ответа, есть явления, которые не должны оставаться без строго определенной нравственной оценки. Но есть и такие, которые нуждаются в серьезном и глубоком анализе, потому что они – порождение сложнейших социально-психологических и нравственных процессов, происходящих в обществе.
В самом деле, так ли уж трудно с благородным пафосом рассуждать о некоем абстрактном зле и отрицать всякую снисходительность к нему, как это делает А. Нуйкин в статье «Еще раз об идеальном герое»? 4 Гораздо сложнее и, прямо скажем, нужнее разбираться в конкретных негативных явлениях нашей действительности и ее противоречиях.
Не составляет особого труда так же абстрактно ссылаться на отечественную классику, которую якобы невозможно упрекнуть «в размытости, неопределенности этической нормы», как это, к примеру, делает Вяч. Харчев5.
Вяч. Харчеву кажется, что в современной литературе и критике наметилась тенденция оправдания супружеской неверности, чего бы никогда не допустила этически строгая и бескомпромиссная классика. Поставив проблему взаимоотношений мужчины и женщины в современном обществе, критик пытается решить ее с позиций народного опыта.
Как, задается вопросом Вяч. Харчев, отнесся бы к супружеской измене колхозник Тимофей Иванов, герой повести молодого прозаика П. Краснова «По причине души»? И отвечает: он «совершенно бы не принял оправдания супружеских измен – тут ему ни эмансипация, ни ИТР, ни гром с ясного неба не указ…» 6.
В свое время Аполлон Григорьев в известной статье «Искусство и нравственность» писал – и не о чем-нибудь, а именно об этически безупречной русской классике, ориентирующейся на народный опыт: «Скажут, нравственность наша стояла за наши крепкие, народные семейные начала.
Фраза, великолепно окрашенная важным принципом, но все-таки не более как фраза» 7.
В этой статье критик иронизировал над теми, кто считал «Накануне» Тургенева безнравственным произведением по той причине, что «Елена Стахова вышла замуж против воли дражайшего родителя» и в «порыве совершенно женском отдалась своему жениху до брака» 8. Или, говоря об образе Катерины в «Грозе» Островского, он отмечал, что «протест за новое начало народной жизни, за свободу ума, воли и чувства» поставлен драматургом выше сочувствия семейному началу9.
Как видим, и классика, и современная ей критика ставили проблему этической нормы достаточно остро и отступление от нее не рассматривали безоговорочно догматически, но обязательно в сопоставлении с авторским нравственным идеалом, с его гуманистическим воззрением на человека.
«Свобода ума, воли, чувства» – эти человеческие ценности нуждались в той общественно-исторической ситуации в более активном утверждении, и потону автор «допустил» в произведении очевидную, как мы бы сейчас сказали; антинормативность.
В связи с этим весьма странным представляется утверждение А. Нуйкина в той же статье об идеальном герое, что «искусства ненормативного быть просто не может, попытки создать его ведут чаще всего тоже к оправданию и внедрению норм, только – худших» 10.
Так ли это?
Думаю, вряд ли можно принять предлагаемую А. Нуйкиным столь упрощенную трактовку действительно сложной и потому нуждающейся в гораздо более аналитическом подходе проблемы.
Правильно: зло, как призывает А. Нуйкин, должно быть названо злом, черное – черным, а белое – белым! Однако не надо забывать и о том, что между двумя этими полюсами располагается едва ли не основной массив жизни, едва ли не все ее многообразие, которое никак не свести только к одному или к другому, не выкрасить в черный или белый цвет.
Если в чем и нуждается сегодня особенно остро современная литература, так это не в идеальном герое, а в художественно-познавательной устремленности, в исследовательском начале, в реализме художественного исследования человека и действительности в их сложности и противоречивости.
Сами писатели чувствуют необходимость в этом. В не так давно опубликованной беседе В. Астафьев говорил: «И литературе, и критике надо терпеливо вглядываться в действительность и терпеливо выслушивать друг друга. В современной жизни происходят сложнейшие процессы, затрагивающие и село, и город. Они происходят и в человеке. Надо это видеть» 11.
Понимают это и многие критики. «Нормативность этических оценок, – пишет Г. Белая, – выступает как знак рационалистического и априорного типа мышления, склонного к однозначности нравственных оценок, к наложению их на жизнь извне. Ей противостоит свобода художественного истолкования действительности, выражающая себя в пафосе исследования новых нравственных процессов» 12.
Полагаю, что данное утверждение легко может дать кое-кому повод обвинить его автора в проповеди «амбивалентности», оправдании зла, разрушении семейных устоев и всяких прочих грехах.
Однако было бы глубоким заблуждением считать, что подобная точка зрения предполагает отрицание традиционных нравственных ценностей. Вовсе нет. Она говорит о совсем ином – о стремлении увидеть их бытие в изменяющемся мире, о понимании сложности и социально-исторической обусловленности нравственной оценки, учитывающем нередко драматическую диалектику извечного и сиюминутного, абсолютного и относительного, сущего и должного.
Достоевский в свое время писал: «Идеал красоты, нормальности у здорового общества не может погибнуть; и потому оставьте искусство на своей дороге и доверьтесь тому, что оно с нее не собьется. Если и собьется, то тотчас же воротится назад, откликнется на первую же потребность человека. Красота есть нормальность, здоровье… Если в народе сохраняется идеал красоты и потребность ее, значит, есть и потребность здоровья, нормы, а следственно, тем самым гарантировано и высшее развитие этого народа» 13.
В этом высказывании существенно не только напоминание о необходимости доверия к искусству, к его саморазвитию, но и то, что нормальность, норму великий писатель рассматривает как идеал, к которому нужно стремиться. Речь о потребности нормы и здоровья, писатель подходит к ним не как к сущему, от века данному, а как к тому, до чего нужно доразвиться, что нужно обрести в нелегких поисках.
Такой подход во многом созвучен настроениям в нашей сегодняшней литературе. Симптоматичным в этом отношении представляется, к примеру, высказывание Вл. Гусева о том, что его главной мечтой как литератора «стала мечта о нормальном человеке – не о среднем, а нормальном» и что «из этой мечты о полноте сил, о целостности высокой личности, о нормальном человеке исходит наша деятельность» 14.
Таким образом, идея нормального человека в современной литературе, восстановление нормальности, или, как выразился И. Дедков, «возвращение» ее нам большим художником, связаны и с утверждением традиционных этических ценностей, и с гуманистическим представлением о человеке, с верой в него и его способность к самосовершенствованию, и с нравственными поисками, и – что необходимо подчеркнуть – с художественным проникновением в те сложные и противоречивые социально-духовные процессы, которые происходят сегодня в действительности и требуют трезвого исторического анализа.
- В ГОРНИЛЕ САМОСОЗНАНИЯ
Сегодня мы не ощущаем недостатка в самых разнообразных трактовках переживаемого исторического момента. Недавно говорили: время «равнинного течения», время «промежутка», время особенно явственного проявления «тайных энергий мира», время «порога» и т. д. Сейчас говорим: «время крутого перелома».
«Наше живое время» – назвал свою статью И. Дедков. Какой бы отвлеченный смысл ни приписывался нашему времени, мы, говорит критик, должны прожить его достойно и вдумчиво. Каким бы оно ни представлялось нам, мы должны отнестись к нему в высшей мере серьезно и ответственно. Этот призыв критик обращает, естественно,, и к литературе.
Однако у нашего живого времени тоже есть свои определяющие черты, свои характерные тенденции.
«Все окружающее нас подверглось испытующему взгляду критики. Это – болезнь промежуточных эпох. Встарь было не так: все отношения, близкие и дальние, семейные и общественные, были определены — справедливо ли, нет ли, но определены. Оттого много думать было нечего: стоило сообразоваться с положительным законом, и совесть удовлетворялась… На всех перепутьях жизни стояли тогда разные неподвижные тени, грозные привидения для указания дорога, и люди покорно шли по их указанию… Ко всему привязывающийся, сварливый век наш, шатая и раскачивая все, что попадалось под руку, добрался наконец до этих призраков, подточил их основание, сжег огнем критики, и они улетучились, исчезли. Стало просторно; но простор даром не достается; люди увидели, что вся ответственность, падавшаявне их,падаетна них…упреки стали злее грызть совесть. Сделалось тоскливо и страшно, пришлось проводить сквозь горнило сознания статью за статьею прежнего кодекса… Ясное, как дважды два – четыре, нашим дедам- исполнилось мучительной трудности для нас. В событиях жизни, в науке, в искусстве нас преследуют неразрешимые вопросы, и, вместо того, чтобы наслаждаться жизнью, мы мучимся. Подчас, подобно Фаусту, мы готовы отказаться от духа, вызванного нами, чувствуя, что он не по груди и не по голове нам. Но беда в том, что дух этот вызван не из ада, не с планет, а из собственной груди человека, и ему некуда исчезнуть» 15.
Это было написано Герценом в 1842 году, а как будто бы про нас, про самые наши наболевшие проблемы, к которым приковано внимание общественной мысли и на которые не может не откликаться литература.
Критикой справедливо замечено, что в последние годы основной сферой развертывания художественного конфликта становится внутренний мир персонажа. Думается, что этот конструктивный момент организации повествования в прозаических произведениях прямо связан с активизацией самосознания героя, будь то высокообразованный ученый или обыкновенный труженик.
Чем отличаются, к примеру, близкие авторам герои последних произведений Ч. Айтматова, В. Астафьева, Ю. Бондарева, Д. Гранина, В. Распутина, С. Залыгина, Ю. Трифонова?
Прежде всего напряженно работающим самосознанием, ставящим перед ними самые больные, самые тревожные вопросы, касающиеся не только их самих, но и всего народа, всего человечества. Пытаясь разобраться в себе, в том, что происходит с ними, они выходят к общезначимым проблемам времени, бытия.
Что выступает в этих произведениях в качестве темной и злой силы?1
В первую очередь неразвитость нравственного чувства и низкий уровень самосознания. И несовершеннолетний преступник в «Печальном детективе», и Сабитджан в «Буранном полустанке», и даже Дора у Б. Екимова – все они в большей или меньшей мере характеризуются именно этим признаком.
Вот почему странным представляется заключение уже упоминавшегося Вяч. Харчева, который выдает беспокоящий автора вопрос в одном из произведений П. Краснова за однозначный ответ. «Мысль П. Краснова о том, что «ощущение истины несравненно богаче знания ее», лежит в основе страстного нравственного поиска его героев» 16, – пишет критик, явно упрощая диалектику художественной мысли этого прозаика. Да и о каком, собственно, нравственном поиске может идти речь, если вслед за критиком мы решим, что ощущению отдано первенство перед мыслью?
Выходит так, что непосредственная жизнь без какой бы то ни было рефлексии и вопросов, без осмысления ее видится критику вполне приемлемой и даже единственно нормальной. Вот как он характеризует героя еще одного писателя: «Ему близок обыкновенный, звезд с неба не хватающий, живущий – и все тут – человек. В этой установке на обыкновенность, некую жизненную норму видится концепция писателя…» 17
Живет – и все тут! Чего, спрашивается, еще нужно?
Только как согласуется эта, по словам Вяч. Харчева, жизненная норма с нормами этическими, совсем не ясно. А ведь их поборником выступает критик.
Судьба того же Тимофея Иванова, героя повести П. Краснова «По причине души», на которого ссылается критик, говорит нам о прямо противоположном. Жил он и жил, не особенно задумываясь о жизни и ее основах, и так же неосознанно вытащил чужой перетяг (рыболовную снасть), поставленный браконьером.
Хоть и на незаконное, но ведь тем не менее на чужое позарился. И только беды, вслед за тем на него обрушившиеся, заставили его задуматься о жизни и о себе самом.
Активизация самосознания в герое П. Краснова, в том самом «обыкновенном, звезд с неба не хватающем, живущем – и все тут – человеке», – момент глубоко содержательный и идейно значимый. В горниле этого самосознания и выплавляется иное, осмысленное и ответственное, отношение к жизни, к себе самому, к другим людям. Очевидно, что одного «ощущения истины» оказывается вовсе не достаточно.
«Проклятые» вопросы, которыми задаются многие герои современной прозы, и те высокие требования, которые они предъявляют к себе, – проявление растущего самосознания личности и – шире – народного самосознания. Именно с этим ростом связана для нас вера в прочность этического порядка мира.
На что уж, казалось бы, нравственно цельной предстает Дарья Пинигина в «Прощании с Матёрой» В. Распутина, однако и ее мучают сомнения, и ее жизнь поставила перед вопросом о смысле ее существования, о том, правильно ли жила.
«…А может, так и надо?.. – спрашивает себя Дарья. – О чем она думала? Чего добивалась? Но и этого она не знает. Стоило жить долгую и мытарную жизнь, чтобы под конец признаться себе: ничего она в ней не поняла».
Дарья видит, как ей кажется, ущербность современного человека, который не в ладах с жизнью, взявшей, по ее словам, «над им верх». Душа у человека убывает, ослабляется – вот что особенно тревожит героиню вместе с писателем.
Чувство тупика у Дарьи, ее тоска во многом отражают ситуацию разлома в мире: старое уходит, новое, непривычное надвигается, диктует свои законы. Как отнестись к этим переменам? Что принять, с чем примириться, а что отвергнуть? Глубоко сочувствуя героине и разделяя ее беспокойство и растерянность, В. Распутин рисует кризис патриархального сознания.
- А.Бочаров, Требовательная любовь, Концепция личности в современной советской прозе, М., 1977, с. 8.[↩]
- Алесь Адамович, Урок правды. – «Литературная газета», 19 марта 1986 года.[↩]
- И.Дедков, Наше живое время. – «Новый мир», 1985, N 3, с. 241.[↩]
- См.: «Вопросы литературы», 1986, N 1.[↩]
- Вяч.Харчев, Нравственные поиски и традиция. – «Север», 1983, N 7, с. 113.[↩]
- Там же, с. 113.[↩]
- А. Григорьев, Литературная критика, М., 1967, с. 417.[↩]
- Там же, с. 413.[↩]
- А.Григорьев, Литературная критика, с. 419.[↩]
- А. Нуйкин, Еще раз об идеальном герое, с. 102.[↩]
- «Литературное обозрение», 1986, N 3, с. 71.[↩]
- Г.Белая, Нравственный мир художественного произведения. – «Вопросы литературы», 1983, N 4, с. 22.[↩]
- Ф. М.Достоевский, Об искусстве, М., 1973, с. 93.[↩]
- Владимир Гусев, О себе и о нас. – «Литературная газета», 11 апреля 1984″ года.[↩]
- »А. И. Герцен об искусстве», М., 1954, с. 95. [↩]
- Вяч. Xарчев, Нравственные поиски и традиция, с. 113.[↩]
- Там же.[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.