О русской литературе

В начале века в Англии, как и вообще в Европе, много переводилось и печаталось произведений русских авторов. Переводы становились событием, обсуждались в критике; публиковались биографии русских писателей, исследования их творчества, воспоминания современников. Известны восхищенные отзывы о русских классиках Г. Джеймса, А. Беннета, Дж. Голсуорси, Дж. Джойса. В 20-е годы говорили уже о влиянии русской литературы, ее несравнимом психологизме и глубине. Об этом пишет и Вирджиния Вулф (1882 – 1941) в статье «Современная литература»: «В самых предварительных заметках о современной английской литературе едва ли можно обойтись без упоминания о русском влиянии, а уж если упомянуты русские, рискуешь почувствовать, что писать о какой бы то ни было литературе, кроме их собственной, – пустая трата времени. Если мы ищем понимания души и сердца, где еще мы найдем понимание такое глубокое?» ¹

Романист, живой и благодарный читатель, критик, постоянно сотрудничавший в литературных журналах, Вулф писала о Толстом, Тургеневе, Достоевском, Чехове, Аксакове, Брюсове и др. Она участвовала в переводах «Бесов» Достоевского, «Писем Толстого», «Вблизи Толстого» А. Гольденвейзера. Последние книги, как и воспоминания М. Горького о Толстом, были опубликованы силами самой Вулф и ее мужа, Л. Вулфа, в основанном ими издательстве «Хогарт Пресс». Причем Вулф писала о русской литературе в самое трудное время, в основном с 1917 по 1925 год, когда революционная Россия находилась в политической изоляции, что говорит о широте и независимости взглядов писательницы, объясняет отчасти неоднократное переиздание ее «русских» эссе на Западе.

В эссе «Больше Достоевского», написанном в 1917 году, Вулф знакомит читателей с новой книгой переводов его произведений и уточняет еще раз свое понимание Достоевского. Она исходит из предполагаемой реакции английского читателя, которому могут показаться игранными поведение героев, образ жизни или трудными описания размышлений. Читателю, воспитанному на традиционном викторианском романе XIX века, непривычно то пристальное внимание к душевному миру человека, стремление разобраться в его психологии, которые отличают русских писателей, и в особенности Достоевского. Для Вулф это не экзотика: в глубокой психологичности русской литературы она видит новые возможности искусства, новые пути познания человека. Может быть, даже в каком-то смысле и пути развития человеческой личности. Именно этим интересен ей Аксаков и его воспоминания о детстве.

В эссе «Русский школьник» о последней части аксаковской трилогии Вулф подчеркивает впечатление удивительной полноты жизни, которое оставляет у читателей личность Аксакова. Истоки этого она находит в его счастливом детстве, вольном и здоровом воспитании. В сравнении с ним воспитание англичан кажется излишне загруженным сухими дисциплинами, сковывающим и прагматичным.

Большой энтузиаст и почитатель русской литературы, Вулф приветствовала любые начинания, с нею связанные, будь то книга переводов или постановки Чехова на английской сцене. В эссе «Вишневый сад» она описывает трудности восприятия чеховской драматургии англичанами. Чехов не укладывается в правила светской, остроумной, чисто английской пьесы в духе Шеридана или Уайльда, как это пытаются представить актеры. Их невольное желание связать персонажей Чехова с известными типажами вызвано не просто силой актерской привычки, но укоренившимся представлением о человеке как сословной единице, чье происхождение раз и навсегда зафиксировано в данных паспорта. (Вулф не случайно дважды цитирует реплику Шарлотты о том, что она не знает родителей и у нее нет паспорта.) Всем духом чеховская пьеса восстает против узаконенной на английской сцене системы хорошего тона, жестких сословных границ и формальных отношений. В русской демократичной литературе, подчеркивает Вулф, нет разницы, «из благородных вы или простых, бродяга или великосветская дама» ². Герои Чехова ведут себя, подчиняясь лишь движениям своих чувств и мыслей. И от этого у зрителя возникает необычное ощущение полноты жизни.

Статья «Горький о Толстом» (1920) знакомит читателей с книгой М. Горького «Лев Толстой», вышедшей в издательстве Вулфов «Хогарт Пресс» в 1920 году. Перевод книги был сделан очень быстро, видимо, с одного из первых изданий 1919 года. И надо оценить демократизм и смелость Вирджинии Вулф и ее мужа, опубликовавших книгу Горького и напечатавших статью о ней в том же году. За этим угадывается огромный интерес англичан и самой Вулф к Толстому – «величайшему из романистов», как назвала она его в эссе «Русская точка зрения». Английскому читателю интересен каждый факт о Толстом, любая подробность, любое воспоминание о нем. И Вулф подчеркивает незаурядность книги Горького – большого писателя и очевидца, создавшего очень сильный, живой и многоликий портрет Толстого. Написанная в жанре заметок, она стоит, по ее мнению, иной фундаментальной биографии.

И конечно, Вулф привлекал Тургенев. Она посвятила ему несколько эссе, последнее из которых – «Романы Тургенева» – написано в начале 30-х годов, когда творчество Тургенева казалось многим на Западе устаревшим. В своем эссе Вирджиния Вулф, уже зрелый мастер, пишет о художнике, о долговечности и красоте в литературе. Она ценит в Тургеневе присущее ему сочетание европейской культуры и природной полноты, его глубокие связи с родиной, а в романах его – широкую картину реальности, схваченной в единстве психологии и факта.

За критическими работами Вулф виден романист, занятый своими исканиями, способный при этом свободно и увлеченно входить в биографию Достоевского, нравственные вопросы Толстого или разбираться в спорах славянофилов и западников.

Эссе Вирджинии Вулф расширяют наши представления о том, какое влияние оказывала русская литература на писателей разных направлений. Разумеется, не со всеми оценками Вулф можно согласиться. Но как факт истории, а также яркий пример взаимодействия русской и английской культур ее эссе заслуживают внимания. Живые и завершенные по форме, они знакомят с интереснейшей стороной английской эссеистики XX века.

БОЛЬШЕ ДОСТОЕВСКОГО³

Каждый раз, когда миссис Гарнетт прибавляет новый красный том к своим чудесным переводам Достоевского, мы сильнее ощущаем влияние этого гения, так удивительно вошедшего в нашу жизнь. Его книги можно сегодня найти на полках самых непритязательных английских библиотек: они стали неразрушаемой частью нашего жилища, навсегда заняв место в духовном багаже. Новое добавление к переводам миссис Гарнетт – «Вечный муж» вместе с ранними рассказами «Двойник» и «Слабое сердце». «Вечный муж» – не самое сильное произведение писателя, хотя и написано, быть может, в самый плодотворный период, между «Идиотом» и «Бесами». Никогда не читавший Достоевского, наверное, закрыл бы книгу с чувством, что этот человек напишет когда-нибудь большой роман, и еще, наверное, с мыслью, что произошло нечто странное и значительное. Это ощущение странности и того, что случилось нечто важное, не проходит, хотя мы знакомы с его книгами и имели достаточно времени освоиться.

Из всех великих писателей ни один, кажется, так не удивляет и не озадачивает, как Достоевский. И хотя «Вечный муж» не более чем длинный рассказ, который не надо равнять с великими романами, в нем гоже есть эта необычная сила. Увлеченные, мы и не думаем о тех или иных просчетах автора – в глубине ли изображения, достоверности ли, мастерстве; нам не приходит в голову, читая, сравнивать рассказ с другими вещами Достоевского или других писателей. Даже и когда мы прочитали рассказ, нам трудно разобраться в своих впечатлениях. Это история о некоем Вельчанинове, когда-то давно соблазнившем жену некоего Павла Павловича из города Т. Он уже почти забыл ее и живет в Петербурге. Но вот, бегая по делам, он сталкивается с человеком в траурной шляпе, смутно напоминающим ему кого-то. Встречи повторяются, и когда наконец Вельчанинов уже на грани бреда, незнакомец появляется у него в два часа ночи, объясняя, что он муж его прежней возлюбленной и что она умерла. Наутро Вельчанинов идет к нему и застает его в тот момент, когда он мучает маленькую девочку, в которой Вельчанинов сразу признает своего ребенка. Ему удается увезти ее к друзьям, поскольку Павел пьет и вообще человек сомнительный, но она очень быстро умирает. Вскоре Павел объявляет, что женится на шестнадцатилетней девушке, но когда Вельчанинов по его настоянию встречается с нею, та признается, что ненавидит Павла и уже помолвлена с молодым человеком. Вместе они спроваживают Павла в деревню, и он появляется под конец мужем провинциальной красавицы, у которой, как и ожидалось, есть любовник.

Таковы маленькие пробочные поплавки – ориентиры на поверхности, в то время как глубоко закинутая сеть шарит по дну, захватывая таких странных уродищ, какие еще, пожалуй, и не извлекались на дневной свет. Вся книга об отношениях Вельчанинова с Павлом. Павел – это, по выражению первого, «вечный муж». «Такой человек рождается и развивается единственно для того, чтобы жениться, а женившись, немедленно обратиться в придаточное своей жены, даже и в том случае, если б у него случился и свой собственный, неоспоримый характер… Трусоцкий (Павел Павлович. – Н. Б.) мог быть всем тем, чем был прежде, только при жизни жены, а теперь это была только часть целого, выпущенная вдруг на волю, то есть что-то удивительное и ни на что не похожее» ⁴. Особенность вечного мужа в том, что он всегда влюблен наполовину в любовников своей жены и при этом бессознательно хочет их убить. Подталкиваемый этими смешанными чувствами, он не может отстать от Вельчанинова, вызывая в нем как бы отражение собственной привязанности и антипатии. Прямо обвинить Вельчанинова он не решается, и тот также не может ни уличить его, ни совсем освободиться от подозрений. Иногда он готов биться об заклад, что Павел подкрался с целью убить его, но тот вдруг заставляет его поцеловаться и кричит исступленно: «Так понимаете ли, какой вы теперь друг для меня остались?!» Ночью Вельчанинову стало плохо, и Павел преданнейше ухаживает за ним, а под утро, очнувшись от кошмара, Вельчанинов находит его у своей постели с бритвой. Павла легко обезоруживают, и на рассвете он ускользает. Но действительно ли он хотел меня убить, думает Вельчанинов, или же это ему самому не было ясно?

«Но любил ли он меня вчера, когда изъяснялся в любви и сказал: «поквитаемтесь»? Да, со злобы любил, эта любовь самая сильная… Любопытно бы знать, чем именно [я его. – Н. Б.] поразил? Право, может быть, свежими перчатками и умением их надевать… Он приехал сюда, чтоб «обняться со мной и заплакать», как он сам подлейшим образом выразился, то есть он ехал, чтоб зарезать меня, а думал, что едет «обняться и заплакать»… А что: если б я с ним заплакал, он, может, и в самом бы деле простил меня, потому что ужасно ему хотелось простить!.. Ух как был рад, когда заставил поцеловаться с собой! Только не знал тогда, чем он кончит: обнимется или зарежет?.. Самый уродливый урод – это урод с благородными чувствами… Но вы не виноваты, Павел Павлович, не виноваты: вы урод, а потому и все у вас должно быть уродливо – и мечты и надежды ваши».

Возможно, цитата и дает представление о том лабиринте души, по которому приходится пробираться ощупью. Но, как во всякой цитате, мысли в ней могут показаться мало связанными, хотя в книге Вельчанинов без единой запинки идет по петляющей нити своих размышлений, точь-в-точь как мы, когда сталкиваемся с каким-то страшным фактом, падающим нам в душу будто в омут. Мы начинаем выбирать из поднявшейся сутолоки вопросов один, другой, вплетая их в свою мысль как придется; возможно, какая-нибудь случайная ассоциация уведет нас в сторону, мысль запетляет, потом опять перескочит на главное; а в целом весь процесс кажется логичным и совершенно ясным. Но попытайся мы позднее восстановить его, окажется, что логические связи утоплены. Цепочка исчезла, и лишь узловые точки торчат над водой ориентирами. Достоевский единственный среди писателей обладает способностью реконструировать эти молниеносные и сложнейшие движения души, заново продумывать всю цепочку мысли в ее нетерпении, когда она то пробивается на свет, то гаснет в темноте; ибо он успевает не только следить за яркой полоской деятельной мысли, но и намекать на темное и густонаселенное дно человеческой души, где желания и импульсы бродят слепо под толщью дерна. И как мы иногда пробуждаемся от подобного транса, ударившись о стул или стол, обретая спасительное чувство реальности, так Достоевский дает нам ясно увидеть на мгновение лицо своего героя или какой-то предмет в комнате. Это путь обратный тому, каким чаще всего идут наши романисты. Они детальнейше воспроизводят все наружное – особенности воспитания героя, среду, одежду, авторитет у друзей, – но в его душевную смуту заглядывают крайне редко, и то мельком. Тогда как у Достоевского вся книга из такой материи. Для него ребенок или нищий полон тех же бешеных и нежных чувств, что и поэт или утонченная светская женщина, и он из сложного лабиринта их страстей строит свою версию жизни. Естественно, мы часто в недоумении, ибо приходится наблюдать мужчин и женщин с совершенно непривычной точки зрения. Старая мелодия назойливо звучит у нас в ушах – пора от нее освобождаться и понять наконец, что в ней очень мало человеческого. В который раз мы оказываемся сбиты со следа, раскручивая психологию Достоевского; в который раз ловим себя на вопросе – знакомо ли нам то чувство, что он показывает? И каждый раз убеждаемся изумленно: то наше давнее чувство, мы знаем его по себе или по другим. Только мы никогда о нем не говорили, потому и удивляемся. Пожалуй, слово «интуиция» точнее всего выражает гений Достоевского во всей его силе. Когда она им овладевает, для него нет тайн в глубинах темнейших душ – он читает любую, самую загадочную надпись. Но когда она оставляет его, вся его удивительная техника как бы повисает бесплодно в воздухе. Рассказ «Двойник» с его блистательной выдумкой как раз пример такого рода изощренной неудачи. И напротив, «Слабое сердце» написано от начала до конца с такой силой, что поставь мы рядом любую вещь, она превратится в бледную банальность.

РУССКИЙ ШКОЛЬНИК⁵

Первые тома этой автобиографии, «Семейная хроника» и «Детские годы», заронили в нас чувство интимной дружбы к Сергею Аксакову; нам посчастливилось узнать его и семью его так, словно мы пожили с ними запросто в деревне. Сам Аксаков занял в наших думах место, больше привычное живому человеку, чем лицу, просто встреченному в книге. Со времени чтения первой части перевода м-ра Даффа мы прочитали уйму разных книг; множество ясных, острых характеров прошло перед глазами, однако редкие из них оставили что-то, кроме ощущения более или менее удачной игры.

А вот Аксаков не забылся, – человек исключительной свежести и внутреннего здоровья, обильная натура, купающаяся в солнце и тени невыдуманной жизни, он может невольно прийти на память в спокойную минуту, как мы убедились за последний год или два. Подобные слова едва ли можно отнести к иным, очень великим, произведениям искусства; но любая книга, рождающая это чувство полноты и тепла, не может не таить в себе редчайших и, на наш взгляд, драгоценных свойств. Об Аксакове – герое хроники мы говорим непроизвольно как о зрелом человеке, хотя в книге он только мальчик и в конце последней, третьей, части ему едва исполняется пятнадцать лет.

1. Цит. по: «Писатели Англии о литературе», М., «Прогресс», 1981, с. 281.[↩]
2. «Писатели Англии о литературе», с. 287.[↩]
3. О книге Ф. Достоевского «Вечный муж» и другие рассказы» в переводе К. Гарнетт. Эссе напечатано впервые в «Таймс литерари сапплмент» в 1917 году. Здесь и далее примечания переводчика.[↩]
4. Здесь и далее цитаты приведены по Полному собранию сочинений Ф. М. Достоевского в 30-ти томах, Л., «Наука», 1974.[↩]
5. О книге С. Т. Аксакова «Русский школьник» («Воспоминания») в переводе Дж. Даффа. Эссе впервые напечатано в «Таймс литерари сапплмент» 8 ноября 1917 года.[↩]