О новом атеизме

Наш «круглый стол» собрался под такой просторной крышей – я имею в виду проблему «литература и религия», – что мысли наши могут идти у каждого своим путем, почти не пересекаясь с соображениями соседа. Даже если вместо «религия» подставить «христианство» (как оно у нас на деле и получается), все равно попадаем на территорию необозримую и вдобавок возделанную многовековым философским ведением. И коль мы не хотим начинать с нуля, надо вспомнить про эти горы написанного, почтить их вниманием, а уж в этой громаде мысли выбирать и развивать ту или иную традицию – кому какая ближе. Словом, соотношению двух помянутых сфер посвящена груда сочинений, в том числе и сочинений русских философов. Взгляд последних, как и взгляд томиста Жака Маритена, на которого ссылалась в своем выступлении Рената Гальцева, склонялся к тому, что обе области духа – религия и искусство – автономны, но не наглухо изолированы, а соединены между собой через человеческую личность художника, через его душу и совесть, так или иначе обращенные к Богу, в противостоянии или устремлении к Нему. Но говорить об этом с какой-то мерой углубления (и притом не ограничиваясь повторением общеизвестного) я не взялась бы в жанре беглого «круглостольного» монолога. Зато воспользуюсь случаем, чтобы несколько прагматически привлечь внимание к сегодняшней расстановке идей и знаков на этом пространном поле.

Мне хотелось бы «засечь» день и час рождения нового атеизма (который, конечно, есть возродившийся после исторического перерыва старый атеизм) – внешне цивилизованного, не пародийно-кощунственного и не приказного, атеизма, изначала свойственного русскому либерально-революционаристскому интеллигенту типа Михайловского или, в более привлекательном варианте, Короленко. Этот атеизм в послереволюционные десятилетия постепенно исчез как психологическое состояние, исчез заодно с его носителями, оттесненными и истребленными большевизмом. Но, конечно же, в раскрепощенном «светском», «плюралистическом» обществе – по всем законам блужданий человеческого духа – этому свободомыслящему, с виду терпимому, а изнутри достаточно подчас агрессивному, безбожию суждено возникнуть заново. И те, кому дорога идея христианской культуры, должны спокойно взглянуть в глаза факту его появления – как очередному соблазну, которому «нельзя не прийти», но к отражению которого надо быть духовно готовым.

На мысли о таком обновленном безбожии меня навела не современная «постмодернистская» литература, при всей своей ироничности и растабуированности как раз склонная заигрывать с божественными именами (что по-своему тоже противно), а литературный типаж совсем другого толка. Мне кажется едва лиг не символической фигура одаренного и плодовитого критика нового поколения Александра Агеева, чьи статьи, имеющие отношение к нашей теме: «На улице и в храме» и в меньшей степени «Варварская лира» («Знамя», 1990, N 10; 1991, N 2), – написаны в спокойной аналитической интонации, в добротном духе, характерном скорее для «Вестника Европы» или «Отечественных записок», чем для наших журнальных дерганий. Надеюсь, слушающие меня поймут, что я «воинствую» не против плоти и крови А. Агеева, а против того идеологического знака, который им представлен.

Ближайшим импульсом к этим выступлениям критика, особенно к первому из них, стала реакция на то, что названо им современной «православной модой. Православие не просто «разрешено» нынче – его педалируют масс-медиа и почти откровенно проталкивают на общественную авансцену власти, его хотят использовать как затычку идеологической пробоины, как подручное средство для исправления испорченных противоположной доктриной нравов; духовное платье демонстрируется словно элегантный наряд, богослужения преподносятся словно шоу, – все это слишком очевидно и не может не раздражать. Но эти, вполне предсказуемые, кстати, эксцессы от соприкосновения церкви и общества, веры и культуры, после того как пала между ними долговременная искусственная преграда, едва ли способны воодушевить на программную акцию протеста; думаю, они не более чем повод для такой журнальной акции, а оскорбленный «православным кичем» эстетический вкус – не более чем зацепка для мысли, направленной на другое. Внутренний пафос А. Агеева заключается в активном неприятии той перспективы, что церковь может стать серьезным участником культурной жизни, а слово веры – влиться в слово искусства. Это, повторяю, атеизм, по-своему вооруженный, хотя и не чиновничье-идеократический, не патронируемый каким-нибудь «советом по делам культов».

Такому атеизму нетрудно настигнуть своих оппонентов врасплох. Ибо вместе с усилением полуофициозной-полукоммерческий «пропаганды православия» у современного верующего интеллигента нарастает стыдливость по отношению к собственной вере. Это, конечно, не та стыдливость с примесью малодушия, когда, скажем, многие из нас осеняли себя крестом, только войдя в церковную ограду, а не перед ее вратами, на людной улице. Скорее это стыдливость смущаемого хорошего вкуса, стыдливость образованного, развитого человека в присутствии олеографической картинки, которую он как бы обязался, но не может принимать всерьез. Мы очень ценим свой хороший вкус. И слава Богу, что ценим: если профессионалы-гуманитарии его утратят, они лишатся, так сказать, рабочего органа. Но все-таки, наверное, не стоит, его ценить и ставить слишком высоко, выше абсолютной ценности. Тут-то верующего интеллигента и обморочивают, привлекая в союзники богопротивления. Он сочувственно и покаянно (дескать, «стыдно за своих») созерцает гримасу отвращения на лице современного вольнодумца, простодушно полагая, что корчит беднягу от проявлений религиозной безвкусицы и нестерпимой православной моды. А того, как и пристало, корчит от креста и ладана, от этой самой картинки не потому, что она олеографическая, а потому, что сквозь ее примитивность пробивается и обжигает священный огонь. Корчит от самого предмета веры, а не потому, что этот предмет недостойно представлен.

Человек, хотя бы отчасти усвоивший этику христианского персонализма и связанные с нею навыки поведения, уважает чужую свободу не меньше, чем свою веру; надеясь быть обладаемым Истиной, он опасается показаться ее обладателем; когда он у Бродского читает» усмешливое:

Входит некто православный,

говорит теперь я главный… —

он опять-таки смущается и спрашивает себя, не согрешил ли навязчивостью, не утеснил ли ненароком ближнего в пространстве, отведенном для публичного выражения взглядов. Но не теряя этих качеств, не теряя желаемой голубиной кротости, полезно бы и с мудростью змеиной памятовать, что ближний не всегда отвечает взаимным соблюдением тех же условий.

Тут-то возвращаюсь к А. Агееву. Едва лишь приняли закон о свободе совести, едва зашатался (сгинул ли?) институт «уполномоченных», следивших в числе прочего за тем, чтобы духовенство было потемнее и пожаднее и не браталось с умничающими «диссидентами», а панихиды чтобы не служились прямо на кладбищах, дабы «не оскорблять чувств неверующих», едва дозволили прописную букву в

слове, которое всеми народами Книги почитается именем собственным, уникальным (помню из 70-х годов возглас сочувственной редакторши: «Давайте «понизим» Богородицу, чтобы нам потом Бога не «понизили»!»), едва любопытствующему рядовому человеку стало возможно заглядывать в Библию, а не в Емельяна Ярославского и даже не в Косидовского, как автор статьи «На улице и в храме» уже исполняется тревоги: «А вот насколько свободно лет этак через десять я смогу не верить – не ходить в церковь, не исповедоваться, писать слово «Бог» с той буквы, какая по смыслу речения кажется мне подходящей?» Опасность, мягко говоря, преувеличена. (Особенно трудно представить А. Агеева, насильно загоняемого к исповеди – даже и через десять лет.) Столь же очевидно, что страхи эти насчет завтрашнего православно-идеологического тоталитета – не вполне искренни. Не завтрашний день волнует и раздражает критика, а день сегодняшний. То один, то другой окрест него заговорил, что на знаменитый вопрос Пилата существует ответ. Оказывается, это ужасно мешает жить и оттого напитывает перо разоблачительным пафосом – бесит. Вернуть бы их всех в резервацию – нет, так и маячат перед глазами! Собственно, последнее написано черным по белому: «Религия?., ей для существования, ничего не нужно, кроме Бога и человека, ни государства, ни его законов, ни Синода, ни храмов».