О, не тоскуйте мне о нем. Современный писатель в зеркале самооценки

Писателю живется плохо, потому что он писатель и не писать, естественно, не может. А ему мало того, что платят сущие гроши, – еще куда-то, как назло, пропал читатель и от самого понятия «писатель» в его изначальном для отечественной литературы величии ничего, почитай, и не осталось. И вообще – всюду царит разброд, раздрай, растерянность, а само слово «свобода» вызывает, боже сохрани, не радость, а у кого горькие раздумья, у кого оскомину, у кого глубокую тоску либо злость. Когда Ю. Кублановский в статье «Закрытая книга» («Труд – 7», 2002, 30 мая) советует, в целях самосохранения, отказаться от чтения современной литературы, а Вл. Новиков в «Алексии: десять лет спустя» («Новый мир», 2002, N 10) столь же яростно пеняет писателям за их упрямое нежелание читать, – это отнюдь не внутрицеховой спор. Это сигнал бедствия, раздающийся из пропасти, куда угодила значительная часть нынешней литературы. Помните цикл рассказов С. Довлатова под заглавием «Компромисс»? По-моему, они способны кое в чем прояснить и сегодняшнюю литературную ситуацию. Говорилось в них о том, что же на самом деле происходило в жизни, в то время как советская пресса – главным образом газета «Советская Эстония» – то радостно, то взволнованно, то романтично, но всякий раз бодро трубила о чем-то светлом и возвышенном. Вот эстонская доярка рапортует Леониду Ильичу о надоенном ею «рекордном числе молока», а на самом-то деле эта доярка и писать никуда, естественно, не думала, и, что самое интересное, письмо ее пишется руками журналистов уже после того, как от Леонида Ильича получен ответ. В жизни же приехавшие в село журналисты пьют напропалую, ибо от этой беспардонной лжи на душе у них столь же беспросветная муть. Или – трогательная газетная история о родившемся в Таллине младенце, который, согласно предъюбилейной газетной установке, должен был оказаться ровно 400- тысячным жителем города. Рассказчика-журналиста присылают с командировкой в роддом, но – вот неувязка – рождающиеся крохи оказываются «непубликабельными». То у одного из них отец негр, то у другого – еврей. А отец наконец-то подходящего ребенка оказывается обыкновенным российским пьяницей, с которым рассказчик опять же с горечью пьет. Тут и тоска от очевидного воистину всеобъемлющего вранья, и сознание полнейшего бессилия с ним справиться. Словом, рассказы эти – о нестыковке советских штампов и реальной жизни, ни в какие заранее разграфленные клеточки не укладывающейся.

Но советских штампов нет. Вообразите, что сегодняшний писатель не только оказался на этапе крутого исторического виража, но и наедине остался с той самой некрасивой, неловкой жизнью, что интересна была только в столкновении с трафаретом. Уберем-ка трафарет. Жизнь выпячивается, лезет во все стороны, ни в какие романные рамки укладываться упрямо не желает, и ах как не хватает порой, оказывается, этого трафарета! И как сложно становится жить писателю!

О чем он частенько и пишет, преисполнившись горькой обиды на оказавшуюся такой несправедливой жизнь. Я даже подозреваю, что всяческие истории о нескладной жизни ученых, журналистов и прочего творческого люда в генезисе своем восходят к собственной писательской, крайне трудной нынче жизни. И даже не то что трудной, а уж больно непонятной. Какой-то изломанной, треснувшей, расползшейся по всем швам. (Но примем к сведению и тот немаловажный факт, что на горькие застойные годы пришлась молодость немалого числа нынешних писателей. А кому же неизвестно, что быть молодым и полным сил явно лучше, чем пожилым и нередко силы утратившим?) Интересно здесь и то, что на страницах сегодняшней прозы писатель частенько выходит каким-то совсем другим, не таким, что ли, приземленным, не так крепко стоящим на земле, как это есть в действительности. Действительность, во-первых, утверждает, что не так уж мало писателей довольно успешно вписалось в рыночно-коммерческую систему, а стало быть, до голодной смерти им далеко. Перестройка сознания в этом случае произошла быстро и, судя по всему, безболезненно: вроде как требование ввести в школах обучение православию уже готово улечься в русло сознания заведомо идеологизированного, воспитанного на истории КПСС, политэкономии социализма и научном коммунизме.

Во-вторых, та же упрямая действительность говорит о том, что с прозой, особенно толстожурнального уровня, дела обстоят неважно. Кто ж про то не знает. «Читабельную» прозу передают из рук в руки, и не смолкает среди интеллигенции стон: ну что бы такое почитать… Писатели же в своих творениях о себе, а также о собратьях по писательскому цеху нередко тоскуют о никому не интересном и не нужном великом царстве Современной Литературы, словно в запасниках у каждого из них лежит «Война и мир», а на худой конец «Собачье сердце». Будто творит эту литературу вообще кто-то другой, а не эти самые писатели. Тут мы словно попадаем в кромешный лес, где что есть силы аукаются двое заблудившихся и каждый из них рыдает о своей потерянности, ненужности, сирости, и не сойтись им, как в страшном сне.

Ну хорошо. Забудем о последнем. В конце концов все мы воспитаны на «Бедных людях», а в прозе под условным подзаголовком «писатель о писателе» такими нищими и страждущими довольно часто предстают писатели. Оказывается, им-то и живется едва ли не хуже всех, и произведения на тему нищенской писательской жизни занимают изрядную долю рассматриваемых нами рассказов, повестей, а то и романов. Опять же реальная действительность не то чтобы с этим не соглашается, а говорит, что вопрос-то тут, пожалуй, посложней… Но – что поделать. Про что написано, про то и рассуждать будем.

* * *

Читаю я, например, рассказ недавно скончавшегося М. Чулаки под заглавием «Новый аттракцион» («Звезда», 2002, N 8). Действует в нем знаменитый некогда писатель по имени Степан Радин (по паспорту попросту Мохнаткин, но куда ж с такой фамилией сунешься). Степан Радин просыпается в крайне тяжелом расположении духа: денег в доме ни гроша, есть нечего, и думы его исключительно о том, где бы достать денег на самые первоочередные нужды. А раньше «имя Степан Радин – звучало! Ну, правда, не настолько громко, как хотелось бы, но достаточно для удовлетворения и физических, и моральных потребностей». Нынче же знаменитому некогда Радину не остается делать ничего, кроме как идти по миру. Правда, совсем уж по миру он не идет. Оголодавший Радин хотя бы не опускается до того, чтобы сидеть где-нибудь в переходе метро или на церковной паперти. И думает он не только о себе и жене, но и о голодающих в доме четвероногих питомцах – чистокровном пограничном псе Дике и маленькой Фене. В какой-то счастливый момент (точнее сказать, крайне несчастливый: ни писателю с женой, ни собакам есть в доме абсолютно нечего) он решает пойти с Феней по вагонам метро, развлекая публику, благо Феня отлично выучилась ходить на задних лапках. Вот несчастный Радин и ходит с шапкой по вагонам метро – и отрекается от самого себя, когда какая-то пассажирка узнает в нем писателя. Отречение это сопоставляется ее устами не менее как с отречением апостола Петра от Иисуса.

Ну, про апостола Петра – это все-таки некоторый со стороны пассажирки перебор, сколь бы уважительно к литературе ни относиться. Будь Радин даже Львом Толстым – и то такое уподобление было бы некорректным. Видимо, и рассказ о «новом аттракционе», который показывает в метро Радин, – своего рода намек на современную «развлекаловку», которой обильно потчуют читателей книжные лотки и чем вынуждены заниматься теперь некоторые писатели. Однако самое интересное здесь то, что автор, не отказывая писателю в чисто человеческом сострадании, совершенно не скрывает того, что его герой писал литературу, в общем-то, плохонькую, стандартную, вполне проходную. Вот я читаю: «Больше всего писал Степан Радин о пограничниках, это была его главная тема, и Воениздат не скупился на тиражи, а потом рассылали книжки Степана Радина по всем военным библиотекам, вплоть до самых дальних застав». Застав у бывшего СССР, как известно, много, так что свои потиражные герой М. Чулаки, скорее всего, исправно получал. Можно вообразить, что же писалось в тех книжках, ибо нигде цензура так не свирепствовала, как именно в Воениздате. И что именно говорили (если говорили) об этих насильственно присылаемых в каждую заставу книгах пограничники реальные – тоже представляю.

«Цензура, – написано в рассказе, – ему мешала не слишком, он давно сам знал, о чем писать не следует, да и не очень стремился: в конце концов, книги должны воспитывать на положительных примерах, а не выворачивать наружу всякую грязь». Трудно сказать, что именно подразумевается тут под «всякой грязью»: то ли та самая непричесанная жизнь, о которой и писал С. Довлатов и которой не было ходу на страницы советской прессы, то ли нынешнее обилие на книжных лотках лакированной дряни со всем ее содержимым. Но как бы то ни было, нарисованный образ вызывает, с одной стороны, естественное сострадание к голодающему и оказавшемуся на старости лет на мели человеку, видимо по природе своей доброму и незлобивому, разве что не особо умному (хотя кто его знает – нашел же он в куда как непростых условиях удобную для себя нишу, не такой уж он, значит, и простофиля), а с другой – определенные размышления. И размышления довольно серьезные. В частности, о том, сколько же творцов макулатурной продукции кормилось в литературе и какие монбланы книг они понаписали. А мы еще удивляемся (как, например, Д. Быков, заявивший, что и «1917-й, и 1985 год, готовившиеся и приветствуемые огромной частью интеллигенции, были на самом деле не освобождением культуры, а освобождением ОТ культуры» ¹), – так вот, мы еще удивляемся, что сегодня литературный уровень столь существенно понизился! Тут ведь трудно сказать, в сравнении с чем понизился. Можно, право, подумать, что за спиной у нас не застойное болото, а сплошные художественные вершины. Да что там говорить: Степан Радин – это же вылитый Ефим Рахлин из «Шапки» В. Войновича. Тот, помнится, тоже – из самых, разумеется, лучших соображений – писал исключительно о людях «хороших и прекрасных». Каково же этой незлобивой, но не особо талантливой писательской братии живется теперь? Другие на дворе ценности, другая жизнь, другая система координат, где добро, где зло – поди разберись… да не привыкли они так глубоко вдумываться!

Но М. Чулаки надо отдать должное: он, не обманывая, рассказал о том, что же писал его герой в недавнем прошлом, как свыкся он со своей небедной (да что греха таить – привилегированной) жизнью и как она его нынче горько обидела. (Тут вспоминается герой и другого рассказа М. Чулаки – «Некролог», тоже писатель и к тому же друг Степана Радина, который в приступе отчаяния от нынешней голодной жизни, где он вдобавок никому не нужен, пишет некролог на себя самого. Дескать, умер писатель Иван Покатилов: ну-ка, кто придет – или хотя бы позвонит – к нему домой, чтоб выразить сочувствие вдове?) Обычно же проза на писательские темы вопрос о том, что именно создавали горемыки- писатели в недавнем прошлом, обходит стороной, и писательские стенания на предмет бедности нынешнего литератора обретают явно абстрактный характер. А надо полагать, что дело это, по логике вещей, должно бы быть не последним. Ну да ладно, раз об этом не написано – и рассуждать тут не о чем. А скажем мы о том, что частенько слаб бывает сам текст, взывающий к состраданию. Тут уж сколько ни намекай на упадок культуры, на невостребованность хорошей литературы, сколько ни вздыхай о тяжких для литератора временах – все без толку. Сам текст опровергает эти умонастроения, не оставляя никакого пространства для каких-либо высоких размышлений.

Вот, например, Ю. Чубков в повести «Колесо» («Нева», 2002. N 9) выводит опять же крайне обедневшего прозаика и переводчика, правда, неведомо что писавшего и как переводившего, влюбленного нынче в какую-то Марию. Любопытна повесть тем, что очень наглядно показывает, как все содержание произведения может уйти в песок, обнажив единственно подлинное его содержание – горький плач о собственной нищете и сирости. «Колесо» – это своего рода система зеркал, отображающих мотивы самых разных произведений – от классических до масскультных. Сам ее герой – как бы тень булгаковского Берлиоза (правда, остающегося живым), который присаживается в скверике на Петроградской стороне и обнаруживает рядом с собой странного вида гражданина…

1. Быков Д. Своя правда // «Континент», 2003. N 115. С. 392.[↩]