О людях, о книгах, о море. Перевод с эстонского В. Рубер

Когда я вспоминаю книги, которые наполняли мои детские сны неясной тревогой и страхом, мне на память приходят прежде всего две: «Остров сокровищ» Стивенсона и сокращенное школьное издание книги Нансена «Фрам» в Полярном море». На эстонском языке она была издана под названием «В ночи и во льдах». Как и в каком направлении может повлиять на молодое воображение Стивенсон, понятно всем. Но Нансен? Я видел полярный день на юге – в Антарктике, и на севере – в Норвежском, Баренцовом и Гренландском морях, но полярной ночи я не видел еще ни разу. И, очевидно, именно то, как Нансен описывает свою зимовку с Йогансеном на Земле Франца-Иосифа, как он изображает полярную ночь, произвело на меня такое сильное впечатление. Когда я читал эту книгу, мне казалось, будто нечто черное, тяжелое и ледяное гнетет и давит меня. И это ощущение сохранялось долго, долго, может быть, до сегодняшнего дня. Я представлял себе и представляю сейчас, как вокруг их лачуги бродят голодные и злые белые медведи, как в вечной полярной ночи крышу этой лачуги из шкуры моржа гложут полярные лисицы. О, эта ночь, эта ночь… И как ни странно, эта же книга заронила во мне смутное желание пожить когда-нибудь в полярной ночи, всмотреться в ее темное, освещаемое всполохами лицо.

Редакция «Вопросов литературы» попросила меня рассказать, как я написал «Ледовую книгу». Я очень мало могу прибавить к тому, что уже сказал на страницах самой книги. После того, как «Ледовая книга» была удостоена Ленинской премии, возник разговор о «творческом достижении» и даже «о творческом горении» ее автора. Если же воспользоваться советом Горького и заменить слово «творчество» более точным и деловым словом «ремесло», то среди тех пятнадцати книг, которые я написал после войны, определение «ремесло» больше всего подходит, пожалуй, к «Ледовой книге». Только один-единственный раз до этого, в 1955 году в Северной Атлантике, когда я писал «Странные путешествия мухумцев» в темной и узкой каюте селедочного траулера, я был таким же поденным рабочим.

Тогда меня подстегивали затяжные туманы и временная неудача: нам не удавалось найти селедочный косяк, и настроение, как бывает обычно в таких случаях, упало у всех – от капитана до юнги. Я не хотел, да и не смел поддаваться всеобщей депрессии, не хотел писать грустные стихи. И так, совершенно неожиданно даже для самого себя, я написал «Странные путешествия мухумцев» – лукавую книгу, которую эстонские читатели встретили доброжелательно и по поводу которой критики долго и недоуменно молчали, так как не могли определить жанр произведения и найти полочку, на которую его поместить. Может быть, во время работы над этой книгой свою роль сыграла «каютобоязнь», которая охватывает меня, да, наверное, не только меня, в море и к которой я ниже еще вернусь. Во всяком случае, я твердо знаю одно: настроение автора и обстановка, в которой он пишет, далеко не всегда определяют краски и интонации книги, а иногда прямо противоположны им. Вероятно, дело здесь в какой-то внутренней самозащите, возникающей именно в трудных условиях.

«Ледовая книга» написана в форме дневника, и, за редким исключением, я работал над ней каждый день. Я записывал все, что видел. Я стремился уловить, удачно или неудачно, различные черты разных характеров по мере того, как они раскрывались передо мной. Уверовав в свою проницательность, я уже нередко делал поспешные, несправедливые или восторженные выводы, и это заставило меня быть более осторожным. Я и сейчас считаю, что если в «Ледовой книге» я изображаю обстановку и людей, к тому же конкретных людей, в основном правильно, то это именно благодаря умению ждать.

За последнее время мне часто приходилось встречаться с репортерами и давать интервью. И я еще больше убедился, что нельзя изучать человека методами прокурора или сыщика. Я не хочу обобщать впечатления о своих коллегах-репортерах, но иногда все же нельзя освободиться от чувства, будто сидящий против тебя репортер воображает, что он пробочник, а ты бутылка без этикетки. Задав пару вопросов, он уже убежден, что вытащил пробку и точно знает, какое в бутылке вино: сухое, полусухое, полусладкое или сладкое. У нас, эстонцев, есть выражение: «Лезет под жилетку». Это означает, что кто-то силком пытается залезть тебе в душу, хочет, чтобы ты рассказал ему все, что у тебя на душе, даже глубоко личное. А если ты этого не сделаешь, он будет упрекать тебя в неискренности, в отсутствии доверия к человеку, в эгоизме и еще в семи смертных грехах. Я не могу ничего поделать, я просто не терплю подобных людей и той патоки, которая сочится из-под их пера. Мне кажется, что их, самодовольство всегда берет верх над тем почтительным, сдержанным восхищением, которое писатель должен испытывать к своему герою. У них полностью отсутствует одно свойство: ироническое отношение к самому себе, умение посмеяться над собой – свойство, которое особенно необходимо в море.

Работая над «Ледовой книгой», я не мог, да и не смел идти путем прокурора или путем «лезущего под жилетку». Люди, с которыми я находился во льдах и океанах, были для меня выдающимися советскими людьми, к которым я испытываю глубокое уважение. По сути дела Ленинской премии они удостоены в такой же мере, как я. Сначала мне несколько мешало недостаточное знание русского языка, и я часто сомневался, правильно ли все понял. Мир проблем, с которыми я столкнулся, был для меня полностью terra incognita. Физика, магнетизм, аэрология, метеорология, космические излучения, гляциология, проблемы, связанные с полетами, сейсмология – все эти столь различные области науки, тесно переплетающиеся в комплексной экспедиции, встали передо мной непреодолимой стеной. Тем большее значение приобрели для меня люди.

Конечно, если бы я тогда знал о шестом континенте столько, сколько знаю теперь, если бы я уже тогда был знаком с очень интересными бюллетенями, освещающими ход экспедиции, и с очерками Артема Анфиногенова, если бы я, наконец, прочел тогда еще не существовавшие книги: «Закованный в лед» начальника Второй антарктической экспедиции Алексея Трешникова или «В снегах Антарктиды», автором которой является начальник станции Пионерская во время первой экспедиции А. Гусев, если бы я знал больше о друзьях пингвинах (по прибытии в Мирный, я чувствовал себя перед наукой таким же беспомощным, как пингвин или ездовая собака), – то «Ледовая книга» была бы объемистее, умнее и неизбежно компилятивнее.