О книге А. Твардовского «Родина и чужбина» (Стенограммы обсуждений). Публикация Р. Романовой

«…Скажу по секрету, в душе я прозаик, т. е. все мои, даже ранней, самой ранней юности литературные мечты были посвящены прозе. За всякими неотложностями сложилось так, что – хорошо ли, худо ли – поэзия стихотворная у меня возобладала, – она оперативней. Конечно же, я, как почти всякий серьезный писатель, держу до сих пор «в уме» свою главную книгу, – она несомненно проза. Высказываюсь на этот счет, кажется, впервые…» ¹. Написано это Александром Трифоновичем Твардовским в конце жизни.

Волею судьбы мечта осталась мечтой, «главная книга» – «Пан» – к читателю не пришла. Однако проза наряду со стихами занимала в творчестве Твардовского немалое место, а в иные моменты, особенно в юности, и преобладала над поэзией. В этом легко убедиться, просмотрев «Библиографию» его произведений смоленского периода².

Наиболее известная книга прозы Твардовского «Родина и чужбина» явилась своего рода продолжением его ранних прозаических опытов. Портретные зарисовки встреченных на войне людей – бойцов и командиров, беженцев и тех, кому выпала горькая доля фашистской неволи, – раздумья автора о жестоких поражениях, радостях больших и малых побед развивали темы «Дневника председателя колхоза», заметок и рассказов о колхозе «Памяти Ленина». Книга «Родина и чужбина» – «книга раздумий большого художника о войне, о человеке на ней, о природе патриотизма, о народе и его свойствах и качествах… в годы бедствий и испытаний, о судьбах родной страны, то есть о всем том, что так или иначе занимало мысли миллионов людей и не могло обойти поэта» ³. Так писал о «Родине и чужбине» А. Кондратович. В наши дни никому не покажутся завышенными оценки этой книги многими критиками и литературоведами. «След напряженных размышлений писателя о жизни, – пишет А. Турков, – лежит на всем, что выходит из-под его осмотрительного пера, не терпящего лишних и пустых слов… Мы как-то привыкли произносить слово «мирок» с уничижительно-пренебрежительным оттенком. Между тем это все равно что, памятуя про океан, иронизировать над одной из капель, его составляющих.Внимание Твардовского к любой капле народного моря кажется нам драгоценнейшим свойством его таланта. В этом смысле для него абсолютно равноправны самые разные люди, встреченные им на дорогах войны: и те, кто в какой-то мере оказался героем или прототипом героев его книг, и те, кто так и остался жить лишь на страницах записных книжек, но чья судьба по-своему влилась в образы поэзии Твардовского» ⁴.Последнее утверждение заставляет вспомнить, как была встречена первая публикация «Родины и чужбины» ⁵ – разносная критика с навешиванием политических ярлыков в «лучших традициях» времен РАПП последовала почти мгновенно.Только появились номера журнала «Знамя» со «Страницами записной книжки», – читатель и вникнуть не успел в их содержание, а до некоторых журнал еще просто не дошел, – а разносные статьи валом повалили. Задала тон статья тогдашнего главного редактора «Литературной галеты» критика В. Ермилова. Название статьи – «Фальшивая проза» ⁶.

По мнению критика,»проза Твардовского оказалась в большей своей части не поэтической, не художественной, – а просто прозой, в буквальном значении этого слова, противостоящем искусству. Попытка поэтизировать то, что чуждо жизни народа… привела к фальши, к грубой идейной и художественной ошибке»; Ермилов не увидел в «Родине и чужбине»»никакого идейно-художественного цельного замысла. Вам, – писал он, – предлагаются факты и фактики, записывавшиеся в военные годы, сваленные в полном беспорядке», а «критерий народности, столь близкий Твардовскому-поэту, забыт Твардовским-прозаиком». Многое в «Страницах записной книжки» расценивалось Ермиловым как «всего лишь случайные впечатления автора, не просветленные художественной мыслью, не очищенные, не отобранные, «сырые» эмоции. Но ведь это и называется простым словом: безыдейность «, – заключал Ермилов свои размышления, при этом недоуменно-риторически спрашивая: «Зачем же выходить с таким добром к читателю?»

Навешивая столь «красноречивые» ярлыки, главный редактор «Литературной газеты» (замечу, что Твардовский в то время был членом редколлегии этой газеты) все-таки стремился предстать объективным и отмечал «положительное», что, по его мнению, есть в прозе «любимого поэта»: «Есть в этих записях и хорошие куски, ясно говорящие о том, как отлично может работать А. Твардовский… порою мелькают почти готовые новеллы – со своей темой, сюжетом». Как во всем, что пишет Твардовский, есть и в этих записях живая любовь к родному народу, к родной земле и «русскому труженику-солдату». Есть горечь за Родину, оскорбленную врагом, радость и гордость святого отмщения, победы», однако… «наряду со всем этим, есть куски до такой степени плохие и идейно, и художественно, что они вызывают прямое возмущение читателя» (подчеркнуто мною. – Р. Р.).Менее чем через месяц в «Комсомольской правде» появилась статья Б. Рюрикова «Малый мир» А. Твардовского» ⁷.Критик решил поспорить с Твардовским «не о мелочах, не о частностях, а о самом главном: о взгляде на события и на людей, об общем тоне его повествования». С чем же он не соглашался? Что вызвало его «резкое возражение»? По мнению Рюрикова, над Твардовским довлеет «эстетика старой деревни», «душа народа» воспринимается им «по-старинке, и он окружает поэтическим ореолом черты ограниченности и отсталости»… Это приводит, по мнению критика, к тому, что «мелочность и узость взгляда на действительность, идеализация отсталого, патриархального начала губят то интересное, что есть в записках А. Твардовского», оказавшегося бессильным «показать подлинную правду жизни». Не заметил критик в записках Твардовского «горячего дыхания войны», «атмосферы великого народного подвига», «героизма, красоты и благородства воинов-освободителей, сознательно и убежденно выполнявших свою великую миссию».Лев Субоцкий в обзорной статье «Заметки о прозе 1947 года» ⁸ прозу Твардовского охарактеризовал как «плод политической ограниченности и отсталости», она «выражает тенденции, чуждые советской литературе, борющейся за утверждение нового, передового сознания, за воспитание народа в духе коммунизма»; он упрекал Твардовского в «ущербном, ограниченном представлении о сущности патриотического чувства».Что же случилось? Ведь А. Твардовский в то время уже трижды лауреат Сталинской премии, депутат Верховного Совета РСФСР, в числе первых писателей награжден орденом Ленина. С бухты-барахты вышеупомянутые статьи тогда появиться не могли; не могло просто так, без веских на то причин состояться и обсуждение (трижды созывавшееся) «Родины и чужбины» в Союзе писателей СССР.Стоит обратить внимание на воспоминания К. Симонова «Глазами человека моего поколения»: «Литературная газета», по распределению обязанностей, была в Союзе писателей под прямым наблюдением Фадеева, Ермилов был его давним, с рапповских времен соратником, в те времена, в сорок шестом году, другом, в иных случаях – без раскаяния употребляю это слово – подручным, и статья эта⁹ могла появиться только  как результат их коллективного мнения и решения» ¹⁰. Возможно, что обе статьи появились не без санкции Фадеева. Однако не следует забывать, что и сам-то Фадеев не был свободен в своих решениях. «Он любил поэзию, – писал Илья Эренбург, – но еще сильнее любил основную линию своей жизни, и не его вина, а его беда, что в течение четверти века верность идее он, как и миллионы его современников, связывал с каждым словом, справедливым или несправедливым, Сталина. Конечно, Фадеев знал, что Бабель не «шпион», что Зощенко не «враг», что неприязнь Сталина к Платонову или Гроссману необоснованна, но он знал и другое: для многих миллионов… людей слово Сталина – закон» ¹¹.

Что ж, не следует исключать и такое, – Сталину не по нраву оказался «самый настоящий раскулаченный кулак» («Гость и хозяин»), «веселая продувная баба подмосковной деревни» (Тетя Зоя») или философия ездового Дедюнова («Дедюнов»). На командно-административных высотах находились и два других критика Твардовского: Б. Рюриков в 1946 – 1949 годах работал в отделе агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), Л. Субоцкий в 1946 – 1948 годах был секретарем правления СП СССР.

Проработочная критика в печати и последовавшие затем обсуждения в «Литературной газете» и в Союзе писателей СССР не поколебали уверенности Твардовского в своей правоте: в изданиях книги «Родина и чужбина» 1959 и 1960 годов не был снят ни один из раскритикованных очерков.

Стенограммы заседаний редколлегии «Литературной газеты» и секции прозы СП СССР, на которых обсуждалась книга А. Твардовского «Родина и чужбина», хранятся в Центральном государственном архиве литературы и искусства; они печатаются впервые с небольшими сокращениями, главным образом повторений устной речи. Невнятица и стилистические небрежности – следствие не очень совершенной стенографической записи.

 

СТЕНОГРАММА

заседания редколлегии «Литературной газеты»

(20 декабря 1947 года) ¹²

Вопрос 1: Обмен мнениями по вышедшим номерам.

[Б.] Горбатов : О статье В. Ермилова я сказать не могу, т. к. не читал книгу Твардовского…

[Н.] Погодин : Позвольте мне сказать об ощущении неясности и даже доле неловкости, которую я испытываю в связи со статьей о Твардовском <…>.

Я не знаю, была ли необходимость торопиться с этой статьей о Твардовском. Я ничего не знал о ее появлении. Но меня смущает особое положение автора, который является членом редколлегии. Так ли уж фальшива эта книга? Может быть, есть какое-нибудь другое мнение? Я ее не читал до конца, но то, что я читал, не кажется мне столь фальшивым, чтобы писать: «Фальшивая проза». Может быть, эта проза нуждается в очень серьезном партийном большом обсуждении, но в силу того обстоятельства, что Твардовский член редколлегии и мы работаем вместе с ним, мы в не совсем удобном положении. Может быть, автор статьи и нашел все эти нюансы, но я, например, поставлен перед фактом, что должен ее прочитать и сказать, что я под ней подписываюсь. А может быть, это надо было сделать как-то иначе, может быть, смягчить формулировки, может быть, поспорить, но выносить такие решения, под которыми мы все могли бы подписаться. А под такой, важнейшей, с моей точки зрения, статьей подписаться трудно, потому что я лично ее не знал и <…> она прошла секретно.

[В.] Ермилов: Ее читали четыре члена редколлегии: [О.] Курганов, [А.] Макаров, [М.] Митин и Ермилов.

Погодин : Я считаю, что такие экстренные вещи нам нужно было бы присылать, тем более учитывая, что сейчас особенно острая атмосфера вокруг литературы.

Л. Леонов :<…> Мы знаем Твардовского по его большим вещам, которые отработаны, отделаны, и знаем оценку страны и критику этих вещей. Здесь даже не проза – это записная книжка, которой автор поделился с читателем. Это совершенно особый жанр. Он говорит: «Вы меня простите, – входите в мой кабинет, но я сейчас в жилетке». Поэтому, когда читаем эту вещь, мы всегда это учитываем. И я не увидел тех пороков, которые здесь автору приписываются.<…> Я думаю, что статья эта должна была быть в три раза короче и, может быть, другой тональности. Во всяком случае, если бы я знал об этой статье, я бы эти соображения тогда и высказал. <…>

Митин: Я не буду сейчас входить в оценку данной статьи, но должен сказать, что тов. Погодин поднял совершенно правильный вопрос.

Я, как член редколлегии, получаю полосы и имею возможность до выхода номера просмотреть материал и по тем или другим статьям высказать свое мнение, и, если у меня есть замечания, я звоню в редакцию.

Вчера, правда поздно вечером, я получил полосы. Заметок Твардовского я не читал. Статья Ермилова мне показалась убедительной. Но я был полностью уверен в том, что так же, как и я, все члены редколлегии получили полосы и что это вообще обсуждено.

Мы на редколлегии уже поднимали вопрос о том, чтобы все материалы, которые идут от ее имени, обязательно со всеми членами редколлегии согласовывались. Точно так же все материалы, которые касаются членов редколлегии, данного коллектива, безусловно должны быть обсуждены на заседании редколлегии. Без этого коллектив как коллектив не может работать.

Горбатов : Я, к сожалению, в совсем затруднительном положении, так как я не читал произведения. Поэтому высказать своего отношения к нему не могу. Я хочу сказать только о форме выступлений.

В нашей газете подлежат критике все, в том числе и члены редколлегии, и, может быть, члены редколлегии в первую очередь. Мы не можем быть честным органом, если мы не будем критиковать и самих себя. Критиковать всех нас должно и нужно, тем более что у нас есть пример с «Молодой гвардией», произведением выдающимся, одним из лучших, которые были у нас в литературе, и также подвергнутом критике¹³.

Я думаю, что дело не в размере статьи. <…> Здесь вопрос только в том, убедительна ли статья по существу. Скажу откровенно, что есть одно только, что мне показалось неубедительным, даже при том, что я не читал произведения, – это место, в котором говорится о том, что перековавшийся кулак не есть предмет для нашей литературы. Во-первых, для нашей литературы вообще – все предмет. Дело в точке зрения автора, в том, как автор смотрит на это явление. Можно взять любую тему и любой персонаж, и я думаю, что можно на примере кулака, которого советская власть переделала (если она его переделала, а здесь видно, что не переделала), посмотреть, что же с ним произошло (у нас около пяти миллионов было подвергнуто раскулачиванию). Так что дело не в запретной теме, а дело в том, насколько верно и убедительно тема раскрыта.

Но главное в следующем. Мы, в отличие от старой редколлегии «Литературной газеты», являемся редколлегией работающей, и мы все хотим знать, в какой степени мы все участвуем в газете и в какой степени мы должны отвечать за газету. <…> Речь идет о том, чтобы наиболее острые, наиболее важные статьи согласовывались с членами редколлегии. Я получаю ряд статей <…>, а этой статьи мне не только не прислали, но даже не позвонили, не сказали о том, что такая статья имеется. Между тем даже разговор по телефону может иногда принести пользу. А сейчас получилось так, что ряд товарищей от этой статьи отмежевались. А мы все под этой газетой подписываемся, и читателю нет дела, читали мы эту статью или не читали.

Курганов : Я участвовал во всей этой кухне и знаю, как это складывалось. Конечно, теоретически абсолютно правильно, что все подобные выступления должны читаться всеми членами редколлегии, но практически это не всегда получается. Здесь, конечно, виновато то, что мы страшно заняты «текучкой». Статья была перепечатана вчера на машинке только в 9 час. вечера, из набора она вышла в 11 часов.

Горбатов : Тогда нужно звонить по телефону, что есть такой материал. Откладывать же его было бы неправильно. Это несказанно подорвало бы авторитет «Литературной газеты» – то, что мы не выступили против «Молодой гвардии» и неправильно выступили против «Дыма отечества» ¹⁴. Если мы убеждены в каком-то явлении, тем более в явлении важном, мы не должны допускать, чтобы в своей собственной «Литературной газете» мы все время плелись в хвосте. <…> Что же нужно сделать в данном случае? Нужно было вчера вечером позвонить всем членам редколлегии, в том числе и Твардовскому, и сказать, что такой случай – аврал, просим всех сюда. Приехал бы и сам Твардовский, мы все обсудили бы и все возражения могли бы высказать.

Леонов : Если речь идет о товарище и члене редколлегии, я бы внимательнее отнесся к этому факту, <…> нужно как-то информировать…

Макаров : Я считаю, что опубликование статьи о Твардовском было весьма своевременным, иначе мы попали бы в очень неловкое положение. Статья во многом написана благожелательно <…>, в то же время она не показывает, в чем основная ошибка Твардовского, написавшего эту вещь чудесной, чрезвычайно вкусной прозой и очень хорошим языком. Заголовок статьи мне не нравится совершенно категорически. Он был поставлен после того, как я читал статью.

Я считаю совершенно правильным, что члены редколлегии должны в таких случаях собираться и их надо извещать. Если бы эта статья была написана Ивановым или Сидоровым, я бы поставил об этом в известность и Твардовского, и других членов редколлегии, но поскольку она написана главным редактором тов. Ермиловым, я не мог этого сделать, о чем я вчера ему и сказал. И конечно, оповестить членов редколлегии вчера не представляло большого труда <…>.

Курганов : <…>Я могу сказать о своей точке зрения, почему я, прочитав статью, сказал, что она может пойти. Я читал прозу Твардовского, вся вещь написана блестящим языком, и она мне очень понравилась. Но там есть шесть страниц, которые вызывают сомнения и могут быть подвергнуты критике, об этих страницах и написана статья. По-моему, статья очень тактичная, очень спокойная <…>. Так, очень хорошо и подчеркнуто сказано о Твардовском как о поэте, которого мы все знаем и любим.

Почему я настаивал на том, что статья должна быть именно в этом номере? Потому что я еще в какой-то степени отвечаю за газету как один из членов редколлегия. Мы живем в системе газет, и эта система будет все чаще и чаще бить нас по голове. Газеты выскакивают с такой статьей, о которой мы и не думали, что об этом можно выступить. Или на тему, которую мы готовили не торопясь, вдруг высказывается ряд газет. Так что мы должны работать ускоренными методами.

<…> Таким образом, я считаю, что выступление принципиально правильное, а то, что о нем не знали все члены редколлегии, – это, конечно, ошибка. <…>

Что касается заголовка, то я не вижу здесь ничего плохого. Я считаю, что заголовок «Плохая проза», который был раньше, еще хуже.

А. Твардовский : Я, конечно, ни единым словом не вступаю в обсуждение того, что это за статья и как нужно было делать и как не нужно было, тем более что я нахожусь в отношении к этой статье в положении большинства членов редколлегии в отношении моей работы, – т. е. я не читал статьи. Но заголовок достаточно емкий и недвусмысленный, чтобы представить себе, о чем там идет речь. Поэтому я имею только одно заявление, что положение, при котором печатается большая статья под таким заголовком, при наличии, ознакомления не только с моей работой, но и со статьей лишь половины членов редколлегии, – это положение мне кажется беспрецедентным, и лично я это воспринимаю как глубочайшее оскорбление.

Я не знаю, как далеко из этого пойдут выводы, и я бы солгал, если бы сказал, что могу удовлетвориться теми благоприятными для моей дальнейшей работы в редколлегии выводами, что в дальнейшем нужно такого рода материалы рассылать членам редколлегии. Я этим удовлетвориться не могу. Нельзя с таким спокойствием на этом остановиться. Но это дело совести каждого из нас.

Ермилов : Я не буду говорить о том, что писать такую статью о Твардовском мне было чрезвычайно трудно. У меня нет более близкого и любимого поэта в советской литературе, чем Твардовский. Что касается вопроса, здесь поднявшегося, я должен сказать, что у нас было решение редколлегии о том, чтобы обо всех материалах, которые идут как редакционные, ставились в известность члены редколлегии. Это носит формальный характер.

Ясно, что такие статьи, как эта, должны были бы читаться всеми членами редколлегии. Как получилось, что это решение не было в данном случае выполнено? Я предполагал эту статью обсудить со всеми членами редколлегии. Но мы посылаем, как правило, те статьи, которые два дня можно подержать. Эту статью можно было бы печатать в следующем номере, и тогда мы имели бы срок для обсуждения. Но если бы мы не выступили с этой статьей сегодня, – а мы получили сведения, что сегодня «Культура и жизнь» выступает со статьей на эту тему¹⁵, – что из этого вышло бы? В последнее время так сложилось (с Симоновым и Фадеевым), – и нам на это указывают, – что мы плетемся в хвосте. Но здесь еще другое, очень важное обстоятельство. Если бы мы не вышли сегодня с этой статьей, это было бы очень неприятно для нас всех. Получилось бы, что у нас в редколлегии имеется своя редакционная групповщина, семейственность и именно поэтому «Литературная газета» промолчала, опять плелась в хвосте. Это бросило бы такую тень на всех нас, и в первую очередь на Твардовского, что я считал совершенно необходимым дать статью в этом номере.

Статья была готова на машинке в девять часов вечера. В двенадцать часов мы должны были подписать номер. Мне представлялось, что нам важнее выйти, чтобы наша редколлегия в глазах всей партийной и советской общественности не выглядела как редколлегия групповая, прощающая ошибки своим членам редколлегии. И поскольку мнение четырех членов редколлегии имелось, мне представлялось, что в данном экстраординарном случае, когда речь идет о политически правильной линии газеты и о том, чтобы ни на одного из членов редколлегии в глазах общественности не падало подозрение, – мне представлялось более оправданным выйти со статьей в этом номере. Практически так сложилось дело, что за час-полтора до выхода номера собрать всех членов редколлегии было невозможно.

Я не сомневался в том, что статья не встретила бы принципиальных возражений, если бы все товарищи читали Твардовского и читали бы мою статью. Мое положение и мое самочувствие были бы в тысячу раз лучше. Для меня огромная трудность писать эту статью, творчество Твардовского – программа моего отношения к поэзии. Еще преодолеть ту сложность, о которой здесь говорилось, – вы понимаете, что мое положение невеселое. В будущем, конечно, совершенно необходимо добиться такого положения, при котором члены редколлегии оповещались бы о подобных материалах.

 

СТЕНОГРАММА

заседания секции прозы СП СССР

(6 февраля 1948 года) ¹⁶

[П.] Вершигора : Товарищи, мы собрались сюда для того, чтобы наконец обсудить вызывающую разные мнения, часто отрицательные и спорные, книгу одного из крупнейших наших поэтов Твардовского «Родина и чужбина».

Военная комиссия, секция прозы и секция критики уже третий раз собрались обсудить эту книгу талантливого поэта, книгу, как это было уже выражено в двух, правда небольших, статьях – статье Ермилова в «Литературной газете» и статье в «Комсомольской правде», которая, кроме отдельных срывов и отрицательных моментов, еще самим своим общим тоном, тоном какого-то пессимизма, является чуждой нашему миропониманию и отношению к войне.

Но сегодня та аудитория, которая собралась здесь, вероятно, для того, чтобы послушать, что скажут о произведении Твардовского, находится в нелепом положении – так же, как и я, председательствующий здесь, потому что все, яро выступавшие против этой книги и собиравшиеся выступать сегодня, в силу, может быть, организационных вопросов, совпадения двух заседаний и т. д., – грубо говоря, куда-то в кусты…

Но я думаю, что все-таки обсуждение у нас состоится, хотя оно не будет совершенно подготовленным и организованным, но люди выскажут свое настоящее, точное и ясное отношение к произведению тов. Твардовского.

К сожалению, автора здесь нет, с ним получилось небольшое несчастье, – кажется, вывихнул ногу. (Смех.)

Что ж, оттяжка времени после опубликования статей, нежелание обсудить здесь произведение – это «выигрыш во времени», за который иногда на войне люди и голову кладут.

В связи с перенесением обсуждения уже на четвертое заседание этот выигрыш во времени налицо, и я думаю, что он сыграет положительную роль, потому что отошли первые страсти, когда могли быть высказаны слишком резкие и необдуманные слова. Было время обдумать все и теперь высказать зрелые мысли.

Я дам слово всем желающим выступить с критикой и прошу со всей серьезностью приступить к обсуждению книги Твардовского. Она заслуживает серьезного отношения: талантливый поэт выступил с записками, не претендующими на особое обобщение, но и эти частные записки, раз они опубликованы в таком журнале, как «Знамя», налагают ответственность и на автора, и на тех, кто так или иначе делает нашу советскую литературу, в особенности кто пишет на такую близкую и важную тему, как прошедшая война.

Мне кажется, что у автора отношение к войне в этой книге очень ярко выражено. Совпадает оно с мнением литературной нашей общественности или нет – скажет сегодняшнее обсуждение. <… >

[Н.] Емельянова : А хорошо ли выступать без тов. Твардовского?

Вершигора : Желательно было бы в его присутствии, но он действительно болен. Я думаю, что не стоит ставить вопрос на голосование. Твардовский, когда мы назначали три раза обсуждение, был здоров, но опять-таки этот «выигрыш времени», о котором я говорил, мешал нам обсудить тогда. Я думаю, что сегодня мы все-таки это дело, как говорится, «провернем».

[Е.] Златова : Выступать в отсутствие автора, конечно, трудно; есть вещи, которые гораздо легче говорить в глаза, чем за глаза, и потому я жалею, что Твардовского здесь нет, но говорить придется все то, что я сказала бы, если бы он был здесь.

Скажу откровенно, что от чтения записок Твардовского «Родина и чужбина» осталось у меня ощущение большой утраты. Для меня Твардовский очень дорогой писатель; я с ним познакомилась впервые по «Стране Муравии»; эту вещь я очень высоко ставлю и люблю, о ней я писала неоднократно и считаю, что она, пожалуй, была и остается до сих пор лучшим из того, что в поэзии написано о колхозе.

Когда я прочитала «Родину и чужбину», я почувствовала необходимость посмотреть все, что написано Твардовским, снова перечитала «Страну Муравию», цикл про деда Данилу, «Матрену», «Василия Теркина» и «Дом у дороги».

1. Из письма А. Т. Твардовского А. М. Абрамову от 23.V.1970 года. Цит. по кн.: В. М. Акаткин, Александр Твардовский. Стихи и проза, Воронеж, 1977, с. 16.[↩]
2. »Библиография произведений А. Т. Твардовского: Смоленский период. 1925 -1936″. – «Литературное наследство», 1983, т. 93, с. 421 – 434. [↩]
3. См.: А. Кондратович,О прозе Твардовского. – «Новый мир», 1974, N 2, с. 241.[↩]
4. А. Турков, Александр Твардовский, М., 1970, с. 144 – 145.[↩]
5. А. Твардовский, Родина и чужбина (Страницы записной книжки). – «Знамя», 1947, N 11, с. 118 – 166 и N 12, с. 83 – 130.[↩]
6. См.: «Литературная газета», 20 декабря 1947 года.[↩]
7. «Комсомольская правда», 15 января 1948 года.[↩]
8. См.: «Новый мир», 1948, N 2, с. 113, 114.[↩]
9. Речь идет о разгромной статье В. Ермилова «Клеветнический рассказ А. Платонова». – «Литературная газета», 4 января 1947 года.[↩]
10. «Знамя», 1988, N 3, с. 54.[↩]
11. Илья Эренбург, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 9, М., 1967, с. 604.[↩]
12. ЦГАЛИ, ф. 634, оп. 3, ед. хр. 7.[↩]
13. Имеется в виду редакционная статья в «Правде» (3 декабря 1947 года) и последовавшие затем критические статьи о романе А. Фадеева «Молодая гвардия».[↩]
14. Речь идет о повести К. Симонова «Дым отечества», о которой появилась в газете положительная рецензия, а повесть была раскритикована Сталиным.[↩]
15. В газете «Культура и жизнь» статьи о книге А. Твардовского «Родина и чужбина» в указанный день не появилось.[↩]
16. ЦГАЛИ, ф. 631, оп. 20, ед. хр. 34.[↩]