Творчество М. М. Бахтина в его современном звучании

«Бахтинский сборник», вып. 1,,М., «Прометей», 1990, 30 с.

Перед читателем первый сборник статей о жизни и творчестве Михаила Михайловича Бахтина, вышедший на родине мыслителя¹. Сборник, опередивший анонсированные в темпланах крупных издательств обширные компендиумы, пристроившийся в кильватер первым отечественным монографиям, посвященным Бахтину². Десятки зарубежных бахтиноведческих книг, сборников, тематических выпусков журналов в данном случае в счёт не идут: слишком велика смысловая дистанция между выходом в свет очередной дюжины изданий и появлением самых-самых первых, призванных послужить точкой отсчета для будущих дискуссий. Небольшой томик, выпущенный издательством «Прометей» под эгидой Литературного института и Педагогического университета, просто обречен на то, чтобы, говоря по-тыняновски, стать «литературным фактом».

В этой книге все, начиная с внешнего вида и оформления, говорит прежде всего о времени ее появления: «мягкая» обложка, как бы заранее выцветшая и пожелтевшая, мизерный тираж, сопоставимый разве что со штучным количеством тартуских «Семиотик» в пору их расцвета. Довольно значительное количество опечаток (порою, увы, досадных), дефекты набора и верстки – все это, думается, свидетельствует не только о нынешнем распаде, диссоциации словесного тела культуры (нечто подобное с болью описал Бунин в «Окаянных днях»), но также и о совершенно противоположном современном феномене. Имеется в виду повсеместное желание людей, всерьез причастных к культуре, защитить свои полиграфические детища от бьющей через край «рыночной» обезлички, прячущей академические издания под крикливыми полурекламными обложками, аляповато броской версткой…

Редколлегия сборника наверняка стремилась взять в собственные неравнодушные руки как можно больше подготовительной работы, в том числе – технической. Итоги, как уже было сказано, – двойственны. «Бахтинский сборник», без сомнения, является одним из последних памятников классической эпохи российского самиздата. Впрочем, в постперестроечные годы становится все более ясно: настоящую книгу, журнал можно создать лишь самому, не полагаясь на внешние условия (рыночная конъюнктура) и стимулы (признание, гонорар и пр.). » Их-издат» – государственный ли, коммерческий ли – все более недействителен. Это, кстати, всегда было очевидно для самого Михаила Михайловича Бахтина, чьи негорючие рукописи, по свидетельству одного из очевидцев, долгое время пролежали в дровяном сарае – написанное равнялось сказанному.

Так называемая актуальность наследия Бахтина не нуждается в специальном обосновании – достаточно в очередной раз указать на обширнейший корпус западной бахтинианы. Однако в контексте судеб отечественной культуры статус трудов ученого до сих пор нуждается в настойчивой и кропотливой конкретизации, ответственном прояснении.

Положение Бахтина в современной ситуации противоречиво и неоднозначно по крайней мере в двух смыслах. В плане общекультурном – не решен вопрос об отношении бахтинской мысли к традиции, к исконной для России полемике «самобытников» и «прогрессистов». Корпус трудов ученого (до сих пор не исчерпанный в публикациях) поворачивается к читателю то одной, то другой гранью. Пора всеобщего увлечения полифонией и мениппеей, безусловно, позади. Период освоения нравственных концепций Бахтина – в самом разгаре. Вместе с тем недавнее переиздание книги о Рабле положило начало новому витку интереса к теории карнавала. Бахтин глубоко традиционен, его этика и эстетика исходят из неотъемлемых нравственных устоев русской культуры, которые тесно связаны с православным взглядом на мир и человека в мире. Бахтин, с другой стороны, безусловный «модернист», готовый усомниться в незыблемости многих непререкаемых аксиом, склонный к парадоксальному соположению фактов сакральной и профанной истории. Вместе с тем Бахтин относится к модернистской, неклассической культурной ситуации вовсе не апологетически, но с тревогой. Более того – пророчески констатирует грядущий в нынешнем столетии новый виток «кризиса авторства», истоки которого усматривает не где-нибудь, а в творчестве Достоевского, в той самой романной полифонии, которую еще лет двадцать назад легко было принять за окончательную позицию самого ученого в последней и неколебимой монологической инстанции.

В более локальном, сугубо литературоведческом смысле концепция Бахтина также весьма неоднозначна, ибо его готовы зачислить в методологические предтечи самые разнообразные направления литературной науки: от вполне традиционных до подчеркнуто нестандартных, «новых».

Лежащее на поверхности достоинство «Бахтинского сборника» – отсутствие узкого, кастового подхода к наследию русского ученого. Описанные выше противоречия не подвергаются упрощенному нивелированию. Возникает оживленный диалог методик и трактовок, охватывающих самые разнообразные аспекты научной позиции Бахтина как таковой и ее конкретных приложений к различным областям культурологии, философии, литературоведения. При такой установке нелегко было избежать некоторой разноголосицы, однако, как представляется, она все же укладывается в разумные пределы, не подходит вплотную к черте, за которой реальной стала бы угроза эклектики. Составители сборника специально подчеркивают как «маргинальность наследия М. М. Бахтина в отечественной культуре», так и «маргинальность… попыток «пробиться» к Бахтину изнутри современной культуры…» (с. 3).

Привлекательная особенность рецензируемой книги – исключительное разнообразие «речевых жанров», легших в основу каждой из представленных работ. Книга открывается текстом Б. Егорова, жанр которого исчерпывающим образом обозначен уже в заглавии: «Слово о М. М. Бахтине». Эта сравнительно давняя работа и в наши дни имеет безусловную ценность, частью историческую. В свое время скромный сборник статей Тюменского университета (1982) стал общеизвестен во многом благодаря «Слову» Б. Егорова. Феномен в позднесоветской науке знакомый: вспомним тома «Ученых записок» Саратовского университета со статьями А. П. Скафтымова, самаркандские книги и статьи Я. О. Зунделовича, борисоглебско-воронежские сборники под редакцией Б. О. Кормана, наконец, судьбу саранских работ самого Бахтина. «Слово» Б. Егорова почти намеренно фрагментарно, не завершено, оборвано на полуслове, точно стихийный ораторский экспромт. Оно ценно не только одною из первых опубликованных бытовых зарисовок человеческого облика Бахтина, ибо содержит также важнейшую для освоения бахтинских трудов дефиницию. По мысли Б. Егорова, Бахтин органически сочетал в своем научном и человеческом облике лучшие черты двух главных традиций русского менталитета: пророчески-императивной (от Аввакума до Льва Толстого) и, условно говоря, чеховско-короленковской либеральной традиции, во главу угла ставящей отзывчивость и терпимость. Отчетливый акцент на второй из указанных традиций – весьма ответственный вывод Б. Егорова, многое объясняющий в Бахтине.

Статья В. Н. Турбина о бахтинской проблематике карнавала также неакадемична, пронизана глубоко личностным отношением к мыслителю. И здесь ориентированность на устную речь, рассказ – бесспорна, однако энергия авторского мнения выявлена куда более» отчетливо. Перед нами скетч, образчик турбинской эссеистики, сохраняющей свое лицо на протяжении десятилетий, не очень-то зависящей от перипетий яростной полемики левых, правых и «третьих». В. Турбин ставит проблему лаконично и точно: в чем состоит существенная связь между бахтинской концепцией карнавализации и личной судьбой учёного, обстоятельствами его вненаходимого существования одновременно и в большом времени неуничтожимых истин, и в полуреальном малом времени советского мифа³. В. Турбин далек от прямолинейного проецирования биографических обстоятельств на особенности поэтики бахтинской книги о Рабле. Задача исследователя совершенно иная: обнаружить и обосновать символические «схождения» жизни и творчества.

Голод и боль в течение десятилетий преследовали семью Бахтина – вполне буквально, не метафорически. Именно боль и голод, по мнению В. Турбина, обратили внимание мыслителя к проблематике карнавала. Опираясь на рассказ Бахтина о том, что книга о Рабле задумывалась и создавалась еще в середине 30-х годов, автор статьи делает справедливый вывод об изначальной карнавальности эпохи советской тоталитарной эпичности. Крайнее истощение, болезни преследовали не только отдельных людей, но были сутью бытия народа в его соборной нераздельности. И на этом-то фоне декларировалось картинное веселье, энтузиазм, насаждались образы былинных героев-новаторов, этаких чудо-богатырей, охраняющих священные пределы родных земель от иноземных посягательств.

Парадоксальное, нередко параболическое соответствие духовного и телесного начал – одно из магистральных открытий литературы нашего века. В этом смысле в непосредственную связь с карнавальными закономерностями может быть поставлена, скажем, поэтика Кафки, у которого в знаменитом «Превращении» некая обобщенная «насекомность» выступает реализованной метафорой, мыслительным эквивалентом фатальной разобщенности людей эпохи отчуждения. К тому же неочевидному способу соположения духовного и телесного начал относится также двойственное истолкование болезни в «Волшебной горе» Т. Манна, – количество примеров можно было бы умножить без особых затруднений.

Актуализация ренессансной карнавальности в эпоху индустриального утопизма – факт вовсе не случайный, оба феномена имеют важнейший общий знаменатель – амбивалентность, противоречивое сосуществование внешнего и внутреннего, кажимости и истины, тела и духа. Эссе В. Турбина – ощутимый шаг к осознанию глубинного единства архитектонических форм художественных произведений XX века и «архитектоники действительного мира» ## М.

1. Известный сборник «Проблемы поэтики и истории литературы», вышедший в 1973 году в Саранске, являлся скорее собранием работ ученых бахтинского круга, нежели систематическим исследованием поэтики Бахтина.[↩]
2. См.: В. Л. Махлин, Михаил Бахтин. Философия поступка, М., «Знание», 1990; Е. В. Волкова, Эстетика М. М. Бахтина, М.Библер, М. М. Бахтин. Поэтика культуры, М., «Прогресс», 1991.[↩]
3. Немаловажно, что подобное увязывание биографических обстоятельств и особенностей архитектоники авторской позиции считал необходимым и сам Бахтин – по отношению к Достоевскому. В интервью польским журналистам, все еще ждущим, кстати, «обратного» перевода на русский язык, ученый говорил: «Серьезнейший пробел в наших знаниях о Достоевском – нехватка биографических исследований. То, что имеется, – не более чем эклектическая смесь «жизни» и «творчества» (M. M. Bachtin, Wielkim Czasie; Zanotowat Z. Podgorzec. – Tolityka», Warszawa, 1971, N 20, s. 5, 6).[↩]