№2, 1996/XХ век: Искусство. Культура. Жизнь

«Новый мир» и новые времена (Постюбилейные заметки)

«Новый мир» ведет свою историю с 1925 года, когда в мае вышел первый номер. Подоспела и еще одна дата: в начале 1970 года был вторично снят с поста редактора А. Твардовский. Первый раз его сняли в 1954 году; возвратили на этот пост в 1958-м.

В моих не лишенных мемуарности заметках разговор пойдет о тех годах, когда «Новый мир», благодаря А. Твардовскому, вырвался из сомкнутого журнального ряда, занял свое место в литературе и в общественно-духовной жизни, стал центром притяжения для многих авторов и читателей, рождал у одних надежду, у других – страх и ярость. О тех годах, не безотносительных к последующим. О новых временах и о месте в них ежемесячника с полувековой историей.

«Сегодня мы действительно другой журнал – не тот, что был в 20-е годы, в 40 – 50-е, не тот, что в «твардовские» 60-е и не тот, что в застойные 70-е, – уточняет редакционная статья в юбилейном номере 1995-го. – «Новый мир» всегда должен быть новым» 1.

Однако новизна «Нового мира» в 20-е и т. д. годы относительна, утверждение: «Новый мир» всегда должен быть новым» – напоминает достославную мудрость: «экономика должна быть экономной». А. Твардовский не принимал мнимой новизны.

Для моего почти ушедшего уже поколения – не для всего, разумеется, – «Новый мир» А. Твардовского был в какой-то мере точкой опоры. Журнал, «превышая свои полномочия», стремился поднять уровень человеческих и общественных отношений, литературно-эстетический уровень. Едва ли не каждая его книжка – весть о возможности и необходимости совершенствовать жизнь, уготованную нам. Такое восприятие журнала не лишено объяснимой в конечном счете наивности. Но не лишено оно и своего смысла. Особенно если твоя судьба каким-то образом переплелась с судьбой некогда выдающегося ежемесячника и теперь ты «по праву памяти», по долгу одного из оставшихся пробуешь что-то рассказать о нем, сознавая: собственная причастность, пусть и скромная, вольно или невольно лишает объективной отстраненности, а спорное преимущество, дарованное «задним умом», далеко не всегда спасительно. Выражая с кем- то и с чем-то несогласие, ты должен быть готов к тому, что далеко не все согласятся с тобой и предъявят тебе свой счет.

 

* * *

Не случайно самоопределение «Нового мира» началось в 1952 году очерковым циклом В. Овечкина «Районные будни». Журнал обретал своих по умонастроению авторов, связанных общностью тревог, надежд и – заблуждений. Ни создатель «Будней», ни редактор не списывали беды деревни на недавнюю войну. Надо, верилось тогда, заменить ограниченного бюрократа- самодура Борзова честным, толковым Мартыновым – и все пойдет будто по маслу. Но овечкин- ский Мартынов, заняв ведущее место в районе, заговорил языком Борзова.

Стоит ли запоздало упрекать писателя в прекраснодушии, видя, с каким цинизмом перерождаются в борзовых нынешние Мартыновы?..

Путь «Нового мира» и его авторов – путь преодоления цепких иллюзий. Их поддерживала победа в войне, победа, считалось, безусловно правая. В том же 52-м году Твардовский опубликовал роман В. Гроссмана «За правое дело». Великая Отечественная война предстала с непривычной по тем временам широтой, жестокой подлинностью. Незадолго до смерти Сталина «Правда» напечатала разгромную статью о романе, уже одобрительно встреченном критикой.

Но нет худа без добра. Свистопляска вокруг романа За правое дело» помогла В. Гроссману переосмыслить войну и собственное творчество, побудила к написанию «Жизни и судьбы». Но не слишком ли высока плата за «добро»? Гроссман умрет пятидесяти девяти лет, не дождавшись выхода романа, объяснив свою кончину: «Меня задушили в подворотне». Такое вот правое дело…

Трагична участь причастных к «Новому миру». Будь то редакторы или авторы. До срока умер А. Твардовский, до срока ушли его сподвижники С. Смирнов, А. Кондратович, В. Лакшин. Писатели, близкие к журналу: Ф. Абрамов, В. Александров (Келлер), К. Воробьев, Л. Волынский, Лев Гинзбург, И. Крамов, Э. Казакевич, М. Луконин, В. Семин, Я. Смеляков, В. Сурвилло, В. Шукшин, М. Щеглов… У многих позади фронт, у кого-то – лагеря. Иных авторов «Нового мира» подвергли особому наказанию: Солженицына, Некрасова, Владимова, Войновича изгнали из страны.

Журнал Твардовского начался очерками В. Овечкина, романом В. Гроссмана и статьей В. Померанцева «Об искренности в литературе».

Я зашел в редакцию «Нового мира» на исходе 1953 года, занеся А. Кондратовичу письмо от фронтового приятеля, теперь служившего на Дальнем Востоке, где мне наконец удалось демобилизоваться. На вопрос Кондратовича: «Чем сейчас занимаетесь?» – ответил: «Брожу по Москве». Он почесал в затылке и вдруг предложил написать рецензию на альманах «Советское Приморье». «Новый мир» хочет следить не только за столичной литературой, а проба пера – не менее достойное времяпрепровождение, чем прогулки по городу.

В Ленинке я прочитал альманах, написал рецензию, оставил в «Новом мире». Когда, набравшись духу, позвонил Кондратовичу, он ответил, что рецензия принята.

Случайный приход в «Новый мир», случайное предложение Кондратовича. Беседа с хитроумным Дементьевым, мимолетный разговор с Твардовским наводили на мысль (позже я в ней утвердился), что отсутствие литературной биографии – плюс, а если соображения у человека со стороны в чем-то совпадают с редакционными – этого достаточно. Нужны новые имена, не мелькавшие во время прежних кампаний. Фронтовое прошлое заносится в актив неофиту.

«Пишите», – призвали меня.

Однако недолго музыка играла. Я успел напечатать две рецензии, принялся за статью и – грозное постановление ЦК о «Новом мире», вызвавшее растерянность не только новичков. Иллюзорные представления о наступившем времени имел и А. Твардовский. Его журнал – единственный в тогдашней периодике – питал надежды на новую жизнь после войны и смерти Сталина. Этих робких надежд, однако, было достаточно для снятия редактора и его замов. Крамолу – велика ли она была? – стремились душить в зародыше.

При всем том новый редактор К. Симонов, человек, приобщенный к политической кухне, уверял, что не склонен отказываться ни от авторов, ни от начинаний Твардовского. И впрямь был полон благих побуждений.

Он был нечужд риска и попадал впросак. Вызвал раздражение Старой площади, усомнившись в постановлении ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», а главное – опубликовал в «Новом мире» провидческий роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» – о неистребимости советского бюрократизма. Успех романа превзошел ожидания. Партийная верхушка поступилась «культом личности», но бюрократ Дроздов оставался неприкасаем. Верхушка возлютовала.

Поначалу Симонов отстаивал роман, но затем покаялся – допущена ошибка.

Повинившийся Симонов не был прощен. А. Твардовский, заменив его в кабинете главного редактора «Нового мира» (1958 г.), подчеркивал доброе к нему отношение, но хотел идти дальше.

В середине и в конце 50-х наметились – еще расплывчато – силы, противостоящие режиму. Началось единоборство, подготовленное, с одной стороны, великой победой в войне, с другой – контрнаступлением власти, не желавшей, чтобы победа возбудила умы. (Идеологические постановления, разгромы в искусстве и науке, судебные процессы, стремление фашизировать сознание.)

Силы эти были полицентричны, разнородны, зачастую – аморфны. Едва ли не оплотом интеллектуально-духовного сопротивления становился «Новый мир». Он вырвался из однообразного, как солдатский строй, журнального ряда и уже тем самым побуждал самоопределиться другие журналы 60 – 70-х годов.

Эра неотличимости завершилась. «Октябрь», возглавляемый В. Кочетовым, все более агрессивно демонстрировал большевистский догматизм, «Знамя» – циничную правоверность, свойственную его редактору В. Кожевникову, «Москва», «Молодая гвардия» с примкнувшим к ним «Нашим современником» норовили скрещивать почвенничество с большевизмом.

«Новомирство» складывалось под воздействием разных, далеко не всегда совпадающих направлений (от «очищенного» Ленина до Солженицына и Сахарова), оно не обрело и не могло обрести незыблемых контуров, четких границ во времени и общественном сознании. Оно во многом предопределяло то, что стали именовать «шестидесятничеством», хотя само это движение (скорее мысли, чем действия) расплывчато и, может быть, с долей условности разделено на три, что ли, рукава: номенклатурные «шестидесятники», «шестидесятники-диссиденты и «новомирские»»шестидесятники»-центристы. Номенклатурные занимали второстепенные должности в аппарате ЦК, в партийных редакциях. Диссиденты уходили в подполье. Иногда конспиративность была комична, зачастую – трагична. Их «Хроника текущих событий» будет издаваться, несмотря на аресты. Номенклатурные «шестидесятники» не считали, разумеется, своим органом «Правду», но, публикуясь в ней, протаскивали умеренно-крамольные воззрения, пытались втиснуть в доклад генсека какую-нибудь свою фразу, намекнуть на нечто не предусмотренное докладчиком. Мечтали обновить Коммунистическую партию, искали у Ленина рациональные зернышки. Именно они выпестовали М. Горбачева, идеолога перестройки А. Яковлева. Перестройка – их звездный час. И предвестье отходной. Пример Горбачева методом от противного доказал: при посредстве пластической операции «человеческое лицо» у социализма не получается.

Проблема «человеческого лица» так или иначе вставала перед всеми «шестидесятниками». Не думаю, будто она принадлежит лишь прошлому. Отказавшись от социализма – по крайней мере в советском варианте, – мы вынуждены судорожно и пока что безуспешно искать «человеческое лицо» для мучительно нарождающегося строя. Номенклатурная «будка» не скрылась за чертой горизонта. Повсеместно мелькают наглая ряшка мафиози, самодовольная усмешка нувориша, бандитский оскал погромщика.

Вопреки официальной пропаганде, «шестидесятники» занялись исследованием феномена фашизма не как национального продукта, производимого лишь в Германии. Занялись оглядчиво, не всегда последовательно, однако преодолевая идеологический канон. А. Твардовский попытался опубликовать научный труд о Гитлере и услышал в Главлите: не пойдет, неконтролируемый подтекст. Тогда впервые прозвучало это выражение.

«Шестидесятникам» частенько клеили ярлык – абстрактный гуманист. Иными словами, гуманизм, лишенный социальной и национальной привязки. То есть – подлинный. Тот самый, какого и сейчас катастрофически не хватает.

«Шестидесятничество»»новомирское», в отличие от крайних флангов, было не столько политическим, сколько литературно-этическим, приверженным традиционно-реалистическим художественным ценностям. В том его сила, притягательность, воздействие. И ограниченность, сопряженная с установкой на легальность.

В откровенном разговоре Петр Якир запальчиво убеждал, что «Новый мир» занимается зряшным делом, его авторы, особенно Некрасов, должны договаривать до конца и печататься только в самиздате или за границей. Именно этого власти боятся больше всего. Он подошел к окну, кивнул на черную «Волгу», дежурившую у подъезда: КГБ неотступно следит за ним.

Я отстаивал необходимость для России легально выходящего «Нового мира», уже напечатавшего Солженицына. А что до черной «Волги» у подъезда, то она подтверждает: Якир – и не только он, надо думать, – «под колпаком», КГБ ждет выгодной ему минуты, чтобы всех загрести…

Относительно «Волги» мое нехитрое предсказание сбылось. Якира арестуют, посадят еще десятки людей. Но движение жизни прихотливее чьей-либо принципиальной правоты. В. Некрасов сблизится с киевскими диссидентами, травля его достигнет стадии обысков, вызовов к следователю; увенчается выталкиванием с родины…

Из написанного о «шестидесятничестве» мне близко утверждение автора старого и нынешнего «Нового мира» Ю. Шрейдера: «шестидесятничество»»стало единственно возможным путем преодоления коммунистической ментальности, которой все были так или иначе заражены…» 2.

Исповедь Ю. Шрейдера – исповедь человека науки, некогда причастного к «оборонке». В этой среде, вообще в среде интеллигенции 60-х годов, пробудилась тяга к христианству, к религиозным ценностям. Тогдашний «Новый мир» не занимала духовная проблематика христианства. Это не более чем констатация, не содержащая, надеюсь, скрытого упрека. Приобщение к христианству – проблема настолько личная, что вряд ли может служить предметом обсуждения. Переключение же издания, превращение его в светско-христианское – опять-таки надеюсь – вопрос совершенно другой, не исключающий разных воззрений на сей счет.

Сопоставление тогдашней литературы «новомирского» направления с нынешней правомерно. Даже противопоставление. Если бы в подтверждение сегодняшнего «неожиданного ренессанса изящной словесности», на котором настаивает один из критиков «Знамени», удалось привести хоть одно имя, способное выдержать соседство с авторами 60- 70-х годов! Выведу А. Солженицына за скобки. Назову Домбровского, Трифонова, Абрамова, К. Воробьева, Семина, Быкова, Гроссмана, Искандера, Войновича, Можаева, Нилина (последний печатался в «Знамени»). Возвращались имена зачеркнутые, запрещенные, полузабытые (Бунин, Булгаков, Цветаева, Шмелев). Журнал заново открыл и тех, кто годами писал в стол или таился: Соколов- Микитов, Смеляков, Эренбург, Каверин, Драбкина, Вс. Иванов, Ахматова, Маршак, Липкин. И молодежь, и тех, кто создаст «военную прозу», «деревенскую», «городскую». И публицистика, все дальше уходившая от «генеральной линии».

Нынешняя журнальная проза многолика и зачастую талантлива. Но у нее не всегда есть с чем выйти к читателям. Корить авторов опрометчиво. Невероятность наступивших дней лишила точек опоры и их, и читателей. На болезненном переломе жизнь словно поворачивается спиной к искусству, побуждая его искать новые формы, возможно, адекватные перелому. Пыл, с каким многие молодые 90-х годов отрицают литературу 60-х, подтверждает их подспудную зависимость от нее, извинительную незрелость, горечь невостребованности. Литература 60 – 70-х не смела пожаловаться на невнимание. Напротив, внимание бывало чрезмерным. Особенно со стороны инстанций. Сегодня власти плюют на изящную словесность, на издательства и журнальное дело, не задумываясь, чем это чревато для народа, страны. Выбитый из колеи читатель – в большинстве своем – переключился на острые сюжеты, криминальный и политический детектив, на фантастику. Либо на эротическую литературу, на «Эммануэль» и пособия по «чувственному массажу». Словесность такого толка стала манящим идеалом не только для наиболее прытких постмодернистов, но и для большинства пишущей братии. В зоне секса ведутся отважные художественные исследования, вплоть до поисков нового языка. В старом уже не хватает слов, многоточия воспринимаются как анахронизм либо ханжество. Исследователи обнаружат различие в освоении этой зоны писателями разных поколений.

Словесность «телесного низа» бывает гениальной либо с проблесками гениальности (Рабле, озорные сказки, искрометные частушки). Бывает и удручающе примитивной (Барков, похабные анекдоты). Идущий на спад ажиотаж вокруг словесности такого рода, когда шедевры смешиваются с изделиями низкой пробы, объясняется, по-моему, как и многое в литературной действительности последних лет, реакцией на ханжество, на официальное табу, цензурные ограничения, а также оголтелой жаждой успеха, в том числе коммерческого, и, разумеется, недостатком вкуса. Вряд ли прав был некогда В. Белинский, полагая, будто сказки о попе, попадье и поповской дочке – признак народного атеизма. Скорее это – признак любви к похабщине, вполне естественной для фольклора. Если его не абсолютизировать.

Стилистические изыски, лексические узоры, всевозможная запредельность – иногда любопытная, иногда с налетом провокационности, а то и шарлатанства – рассматриваются критиками и рецензентами, вынужденными писать друг для друга, исступленно самовыражаться, боясь опоздать со своим «э-э».

Назойливая суета никому ничего не доказывает. Доказывает лишь текст. Достаточно вызвавшего яростные споры романа Г. Владимова «Генерал и его армия», чтобы невзначай отменить «неожиданный ренессанс». С. Чупринин предлагает такие условия сосуществования: «Генерал и его армия» («классически ясный, глубокий роман»), «Эрон» А. Королева («преднамеренно темный, взвихренный») – точки координат, в которых «Знамя» ведет поиск «своих» текстов 3. Но роман Г. Владимова и роман А. Королева лежат в разных системах координат, соединять их можно не иначе как по армейскому анекдоту: «от забора до обеда». Вряд ли могут сосуществовать в одной системе координат произведения, взаимно отторгающие друг друга.

Тут, вероятно, важно не путать тенденции с критериями. Не отрекаться от иерархии ценностей и вечной проблемы мнимых величин. Тенденции – область постоянных споров, не слишком-то сказывающихся на самой литературе. Критерий – инструмент повседневной редакционной практики. Проблему дефиниций пускай решают теоретики. Они уже столько намудрили по части социалистического реализма, критического, романтического. Кого-то отлучая, кому-то давая пропуск по совокупности заслуг в борьбе за мир (Пикассо).

Сейчас все это выглядит смешно. Новая критика не таит своей субъективности и порой дает советы, загоняющие в тупик. Вот выдержки из двух рецензий, соседствующих на странице «Литгазеты».

«…Искусство вообще бред, помутнение сознания, деятельность глубоко нездоровая. Хочешь ясности сознания – ступай в депо паровозы мыть» 4.

Но если человек успел глянуть в соседнюю рецензию, то обнаружит рекомендации противоположного смысла: «…Чтение просто очень хорошей, очень сердечной и блистательно сделанной литературы излечивает и укрепляет…

Вот это нам и нужно – просто плач, просто слова, просто живые выдуманные люди, просто любовь» 5.

А как же с мытьем паровозов?

Критерий в искусстве – пусть и не прямолинейно – сопряжен с критерием восприятия жизни. А. Агеев трубит «по всему свету о неожиданном ренессансе» 6, С. Чупринин в статье «Истеблишмент, или Что уберегает Россию от гражданской войны» не предугадал – война на носу. России предстояло снова умыться кровью, а в статье «Перечень примет» он утверждал: первый относительно спокойный год.

С. Чупринин обнаруживает, что мертворожденная «секретарская литература» обрела новую жизнь и пользуется спросом. Приводит несколько вполне оправданных версий, вплоть до устойчивости просоветских настроений. Упустив, на мой взгляд, одну, – возможно, главную, – воспламенившуюся тоску по советской жизни, ностальгию, побуждающую забывать о ее мерзостях, расцвечивать ее в собственном воображении. Потому-то как нельзя более кстати все эти Проскурины, Марковы и т. д.

С. Чупринин проезжается по поводу коллективных писательских писем властям. Но вскоре и ему придется ставить подпись под коллективной слезницей – власти вознамерились лишить журналы субсидий, то есть задушить их. Стоило ли, печально заблуждаясь, ждать от них разумных решений, умения нормализовать обстановку?

Порой мне кажется, что в восприятии С. Чуприниным сущего есть что-то от иллюзий, какие питал старый «Новый мир», иной раз теряясь перед происходящим за стенами редакции. Был такой грех – о литературе судили определеннее, чем о действительности. Грех особенно досадный, потому что жизнь воспринималась как реальность, а литература – как ее составная часть. В «Новом мире» не признавали расхожую формулу насчет «вторжения литературы в жизнь». Откуда,

собственно, вторгаться? Литература являла собой наиболее интересную, зачастую по-своему напряженную и активную часть жизни, во многом составляла духовно-нравственный, интеллектуальный ее потенциал. Тем и значителен «Новый мир» А. Твардовского, что был здесь определенен, влиятелен. «Новый мир» С. Залыгина предпочитает иной подход: «…мы, журнальные работники, не можем придумать какую-то другую литературу, иную, чем она есть в действительности» 7, – настаивает редакция в юбилейном меморандуме, отказываясь признавать себя неотъемлемой составной частью жизненной реальности. Пожалуй, куда более прав критик, возражающий против такого понимания. Ибо жизненная реальность дает первотолчок писателю, рождает или способствует рождению новых идей и решений. Извиняясь за назойливость примера, критик «Общей газеты» указывает на А. Твардовского, его редакторскую практику, его «режиссуру творческих поисков»: «Не в этом ли и состоит главная специфика российского толстого журнала как культурного феномена, его жизненная насущность и необходимость?» 8

Режиссерские функции редактора толстого журнала могут ослабевать, но вряд ли сходят на нет. Даже в наши дни.

Творческие поиски, стимулировавшиеся А. Твардовским, противостояли топорно-утилитарной литературе, поощряемой государством. Реакцией на эту литературу служит, между прочим, в определенной степени и наш сегодняшний постмодернизм, отличный своим происхождением от европейского. Тот продолжает модернизм, не изведавший гонений, подобных нашему, однако отрицающий его. «Постмодернизм – это ответ модернизму, – пишет Умберто Эко: – раз уж прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведет к немоте, его нужно переосмыслить – иронически, без наивности» 9.

Нашим постмодернистам обычно достает иронии, но по части переосмысления – увы; они пополняют ряды мастеров изысканной, однако никчемной литературы, ценимой в узком кругу. Они выдыхаются на глазах, все больше полагаясь на силу голосовых связок, все меньше – на силу пера. Печалиться из-за их короткого века нет причин. Тревожно за повременные издания, поставившие на них.

А. Твардовский на дух не принимал утилитарно-иллюстративное сочинительство («Министр в цехах и общий бал»). Модернистские экзерсисы тоже оставались ему чужды. Но, в отличие от теоретиков из «Литературного критика», который был ему близок еще в начале 50-х годов, не полагал, будто традиции русского и мирового реализма завершились Толстым, готов был к новым формам его развития. Любил грубоватое присловье: «Ходит баба задом, ходит передом, а дела идут своим чередом». Но ни тогда, ни сейчас они гладко не шли. Реализм слишком связан с реальностью, чтобы не ощутить своей зависимости от нее, от времени, перерастающего в безвременье.

Нынешняя жизнь противоречивее минувшей, и чувство реальности утрачивается из-за самой ее абсурдности, парадоксальной конфликтности, растерянности, обернувшейся беспределом, карикатурой и на свободу, и на демократию. Как творения новой словесности зачастую оборачиваются карикатурой на литературу. Сознание их неизбежности не равнозначно принятию, тем паче – наигранному восхищению. Но и совет читателя, чье письмо опубликовано в «Новом мире», применить ко «всей этой блудословящей братии» меры, предложенные вождями мусульманского мира для Салмана Рушди, вызывает оторопь. Нам ли не знать про подобные меры, не помнить, к чему они ведут. А получается, что редакция не возражает против этих мер, предложенных читателем-филологом.

* * *

В 1968-м, чувствуя, как густеют тучи над журналом, и пытаясь его уберечь, Твардовский вознамерился поговорить с Брежневым. Удалось ведь когда-то уломать Хрущева, вырвать «добро» на публикацию «Одного дня Ивана Денисовича». Брежнев, сначала согласившись на встречу, уклонился от нее. Его ответ – бронеколонны, ворвавшиеся в Прагу. Один из литературных деятелей панибратски пожурил генсека: сперва следовало послать танки в редакцию «Нового мира».

Тогда еще не заведено было утюжить танками улицы Москвы, других российских городов, но дело принимало нешуточный оборот. Одно из частных тому подтверждений – статья «Новый мир» в Литературной энциклопедии (том подписан к печати в июле 1968 года). Она завершается пассажем: «Нек-рые произведения, печатавшиеся в «Н. м.» (роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», ст. В. Померанцева «Об искренности в литературе», ст. В. Кардина «Легенды и факты», произв. А. Солженицына и др.), подвергались острой критике в партийной печати и в СП СССР».

Еще в марте 1967 года «Правда» оповестила страну о решении секретариата правления Союза писателей СССР.

  1. »Новому миру» – 70 лет». – «Новый мир», 1995, N 1, с. 3. []
  2. Ю. Шрейдер, Двойственность шестидесятых. – «Новый мир», 1992, N 5, с. 240.[]
  3. С. Чупринин, Перечень примет. – «Знамя», 1995, N 1, с. 193.[]
  4. »Литературная газета», 25 января 1995 года. []
  5. Там же,[]
  6. А. Агеев,»Выхожу один я на дорогу…». – «Знамя», 1994, N 11, с. 182.[]
  7. »Новому миру» – 70 лет», с. 4. []
  8. Вл. Новиков, Легко ли держать марку? «Новый мир» после юбилея. – «Общая газета», 2 – 8 марта 1995 года.[]
  9. Цит. по ст.: Н. Анастасьев, Энергия сопротивления. Фрагменты литературной картины XX века. – «Дружба народов», 1994, N° 7, с. 197.[]

Цитировать

Кардин, В. «Новый мир» и новые времена (Постюбилейные заметки) / В. Кардин // Вопросы литературы. - 1996 - №2. - C. 3-39
Копировать