Сьюзен Зонтаг, или Истина и крайности интерпретации

Статья Сьюзен Зонтаг приходит к русскоязычным читателям почти через тридцать лет после публикации в США, а потому несколько страниц в предуведомление к ней, волевой и внятной, как все, написанное американской исследовательницей, может быть, окажутся все-таки нелишними. В чем была тогда соль эссе, есть ли резон возвращаться к нему через такой срок и что оно может здесь и сейчас значить?

Но еще раньше – немного об авторе. С середины 60-х примерно за полтора десятилетия (а для всерьез заинтересованной, без пробуксовки и повторов, работы зрелому мастеру редко когда выпадает больше) из-под пера Зонтаг вышли два романа, сборник рассказов¹, несколько киносценариев, три объемистых тома избранных статей о литературе, театре и кино («Против интерпретации», 1966; «Стили безоглядной воли», 1969; и посвященный Иосифу Бродскому² «Под знаком Сатурна», 1980), две эссеистических книги (полемизирующая с «Камерой луцидой» Ролана Барта³ «О фотографии», 1976; и поражающая редким самообладанием «Болезнь как метафора», 1978).

За это время мимо критического внимания Зонтаг – она родилась 16 января 1933 года в Нью- Йорке, училась в Чикаго и Гарварде, Оксфорде и Париже – не прошло в авангардной культуре 60 – 70-х, кажется, ничего. Ее героями был весь цвет той поры: Теннесси Уильямс и Джеймс Болдуин, Артур Миллер и Лерой Джонс, сценические эксперименты Ежи Гротовского и Питера Брука, «новый роман» и «театр абсурда», попарт и кэмп, хеппенинги Эндй Уорхолла и конкретная музыка Джона Кейджа, циклопические упаковки Христо и миниатюрные ларчики Джозефа Корнелла. Она, по хлестким заголовкам французских газет середины 60-х, – «апостол авангарда», а по самоощущению – «посредница между Европой и Соединенными Штатами» (не зря ее интересуют в первую голову фигуры французской и немецкой культуры), открывала для читательской элиты «Нью-Йоркера» и «Нью-Йорк ревью оф букс», «Партизан ревью» и «Филм куотерли» эссе-истику Вальтера Беньямина и Эмиля Чорана, драмы Ионеско и Жене, прозу Канетти и мемуары Павезе, кино Бергмана и Брессона, Годара и Рене, Лени Риффеншталь и Ханса Юрге-на Зиберберга, вводила в американский культурный обиход такие фигуры, как Георг Лукач и Клод Леви-Стросс, полиграф Жорж Батай и его коллега, блестящий писатель-сюрреалист, специалист по африканским мифам Мишель Лейрис, реформатор театра Антонен Арто и христианская социалистка, вечная еретичка Симона Вайль.

Теперь – о публикуемой статье. Проще всего воспринять ее, начиная с шокирующего заголовка, буквально: взять и напрямую сопоставить интеллектуальную ситуацию Америки (и Запада) на переломной середине 60-х, – Зонтаг выразительно пишет о ней, включая разрыв поколений, в ответах на вопросы журнала «Партизан ревью» ⁴, -с нашими нынешними обстоятельствами. Только Зонтаг в первом же абзаце своего эссе этот разворот темы отводит, сосредоточиваясь лишь на литературном жанре и художественном приеме. Иначе говоря, выступает в роли не социолога, а «чистого» критика литературы и предлагает желающим пройти за ней несколько шагов как раз по этому пути. Знающие провокационную манеру, вообще-то говоря, достаточно левой по своим взглядам американской исследовательницы, главная тема которой – моральный смысл эстетических поисков⁵, не могут не спросить себя – в чем тут дело? Что означает такая демонстративная концентрация на «художественности», когда речь идет о столь болезненной, и социально и психологически, проблеме? Не эскапизм ли здесь, предположит тот неблагодарный читатель, который через тридцать лет на секунду забыл, что неудобь сказуемую тему именно Зонтаг сейчас в своем эссе и ставит, выводя из заговорщицкой немоты в круг цивилизованного обсуждения?

Сам текст Зонтаг за прошедшие годы стал, можно сказать, «классическим». В том числе в самом прямом смысле слова: именно он (вместе с эссе Ролана Барта) сопровождал в 1982 году полное англоязычное издание повести Жоржа Батая «История ока» в авторитетнейшей и общедоступной серии британского издательства «Пингвин»»Современные классики» ⁶. Кроме того, именно он, вкупе с очерком «Путешествие в Ханой», взят в качестве образца для монографического анализа творчества Зонтаг наиболее обстоятельным и тонким исследователем ее литературно- критического «письма» ⁷. И потому было бы так соблазнительно – и несложно! – поймать классика за руку на том, чего в тексте нет. Указать, допустим, что проблемы человеческой сексуальности новинкой в публичном обиходе Америки к 60-м годам не были и, уж не говорю о Фрейде и его прямых учениках, широко обсуждались, по меньшей мере, с конца 40-х в связи с нашумевшими сексологическими обследованиями Кинси (о его «Отчете» писал, к примеру, весьма влиятельный в ту пору американский критик культуры Лайонел Триллинг⁸). Что обстоятельный обзор неподцензурной словесности викторианской эпохи – всех этих читавшихся, но необсуждаемых «Любительских опытов сельского врача» или «Похотливого турка» – только что дал в своей книге соотечественник Зонтаг Стивен Маркус⁹. Напомнить, что у этой словесности и восприятия ее публикой была уже целая история¹⁰. Добавить, что и в новейшей англоязычной прозе от Д. Г. Лоуренса до Генри Миллера, от «Черной весны» Лоренса Даррелла до набоковской «Лолиты», а также вокруг и по поводу них, включая судебные разбирательства, эта проблематика стороной не обходилась.

И многое другое нетрудно было бы в дополнение сказать, расширив и уточнив тем самым исторический – и американский, и английский, и континентальный – контекст эссе Зонтаг. И все это можно сейчас сделать. Но можно и подождать, а лучше вовсе отложить – по простой причине, что автор об этом, безо всякого сомнения, распрекрасно знал сам и если не уделил места, то лишь потому, что публикуемая статья совершенно не о том. Она создана после всех толков о допустимом и недопустимом в сексе, помнит их и учитывает, но открывает абсолютно иной поворот темы или следующую фазу ее осмысления. Эссе Зонтаг – не о половых контактах и конфликтах, а о возможных – и еще более о невозможных! – формах их публичного, письменного выражения, то есть о культурной устойчивости, повторяемости, даже, если угодно, навязчивости этих мотивов в литературе и искусстве, об их смысловой нагрузке, символическом смысле. Или, еще шире и верней, – это текст не о физио- либо психопатологии, а о смысле и цене крайностей в культуре (и, в частности, в новейшей литературе). О ее, культуры, готовности на такие эксцессы, затраты, жертвы идти и, в ответ на собственный «внутренний» вызов, подобные пределы в сознании держать и выносить. Разница, согласимся, немалая и немаловажная.

И здесь Зонтаг, как обычно, среди первых – по крайней мере для Америки – ставит и намеренно заостряет совершенно новый вопрос. Отсюда, думаю (а кроме того – из духа бунта и пафоса эксперимента), упор на «чистую» художественность – на формальную конструкцию и культурную семантику порнолитературы, ее жанровых разновидностей и культурных параллелей – пасторали, мистического самоотчета, утопии и др. Порнотексты, замечу, анализируются Зонтаг, но, в отличие, скажем, от упомянутого Стивена Маркуса, практически не цитируются (а тем самым исключены из попутного, невольного читательского «отождествления» и «переживания» – несложных и как бы естественных, но снимающих напряженность «проблемы»). Отсюда и обращение за «материалом» не к аппетитной и благополучной, беспоследственной для опыта читателей анонимной «Конфетке», а к «неприятной», «отвратительной», переворачивающей этот привычный опыт с ног на голову, «прекраснейшей повести нашего времени», по оценке Мориса Бланшо, – батаевской «Госпоже Эдварде» или, по отзыву теперь уже самой Зонтаг, «лучшей изо всей мною читанной порнографической прозы» – его же «Истории ока» (звание «порнографа», кстати, – самохарактеристика Батая).

Причем Батай здесь, конечно, – и предмет конкретного текстуального анализа, и, как это чаще всего бывает у Зонтаг, знак принципиального (и важного для нее) подхода к реальности, самоощущения в культуре. Сам Батай говорил в этой связи о «чувстве… фундаментальной недостоверности» в мире и о разорванности своего «я», значимого для него «именно как ничто» ¹¹. Основным для темы Зонтаг, помимо разбираемых ею повестей, был, вероятно, батаевский «Эротизм», где экзистенциальные мотивы неустранимой недостоверности, разорванности субъекта и вместе с тем составляющего «самое непосредственное в его внутренней жизни» эротического желания (поисков предела, жизни в упоении и на краю смертного ужаса, неотъемлемо «входящих в сознание человека и ставящих под вопрос его бытие» ## G. Вataillе, L’érotisme, p.

1. Один из них появился на русском в кн. «Современная американская новелла. 70 – 80-е годы», М., 1989.[↩]
2. Бродский посвятил Зонтаг первые «Венецианские строфы» (1982).[↩]
3. Эссе памяти Барта вошло в сборник Зонтаг «Под знаком Сатурна» и позднее расширено до отдельной книги «Само письмо: К вопросу о Барте» (1983).[↩]
4. «What’s happening in America (1966)». – S. Sоntag, Styles of radical will, N. Y., 1976.[↩]
5. Речь, понятно, о морали, а не об удобном в употреблении (если воспользоваться словечком Ницше) «моралине»: моралисты от Сократа и Марка Аврелия до Швейцера и Батая, кажется, не учили правилам поведения, но напоминали о непредрешенности – а потому и ответственности – самостоятельного поступка.

   [↩]

6. G. Вataille, Story of the eye, Harmondsworth, 1982. Эссе Барта «Метафора глаза» (1963) опубликовано на русском в кн.: «Танатография Эроса. ЖоржБатайифранцузскаямысльсередины XX века», СПб., 1994.[↩]
7. С. Nеlsоn, Soliciting self-knowledge: The rhetoric of Susan Sontag’s criticism. – «Critical inquiry», 1980, vol. 6, N 4.[↩]
8. L. Trilling, The liberal imagination, N. Y., 1950, p. 223 – 242. Отчет Кинси и отклик Триллинга детально разбирает Батай (G. Вataillе, L’érotisme, P., 1957, р. 165 – 182).[↩]
9. S. Marcus, The other Victorians: A study of sexuality and pornography in mid-nineteenth-century England, N. Y., 1966.[↩]
10. Средикнигтехлетсм. оней, например: A.Craig, Supressed books: A history of the conception of literary obscenity, Cleveland, N. Y., 1963.[↩]
11. »Танатография Эроса», с. 226. [↩]