Д. Я. Дар и В. Ф. Панова: две судьбы одной эпохи (Заметки литературного секретаря)

Должен сказать, что идея этих заметок принадлежит не мне, но тому журналу, в котором они могут быть опубликованы. Ибо я всегда уклонялся от необходимости каких-либо воспоминаний, потому что, как и Давид Яковлевич Дар, не люблю прошлого – ни своего, ни чужого. Однако теперь, когда я уже переступил предел собственного пятидесятилетия, дурно пахнущего не только потому, что вокруг сплошная грязь, а на дворе совсем иная эпоха, о которой лично мне никогда не мечталось, даже в уральских лагерях середины 70-х, – я с определенной радостью окунаюсь в события почти тридцатилетней давности. Возможно, это и есть старее ть.

Мое секретарство у Веры Федоровны Пановой не было длительным. Начавшись в самом конце 1968-го, оно продолжалось до середины зимы 73-го и завершилось как-то само собой, очевидно, потому, что атмосфера в доме Пановой и Дара сгущалась угасанием жизни Веры Федоровны. Необходимость в секретарях отпала, заменяясь необходимостью «незамедлительного освобождения покоев от уже ненужного Дара». Оставаться «при Пановой» без Давида Яковлевича я не хотел и не мог, хотя мне сулились увеличенные гонорары одним из ее сыновей в обращенном ко мне пространном и доброжелательном письме. Уж не знаю, какими я на то время обладал свойствами, но никогда не любившая людей Вера Федоровна за эти годы привязалась ко мне, поэтому, узнав о моем уходе, она вымолвила: «Чего вы испугались – моей смерти? Бойтесь собственной жизни. У вас еще все, все впереди. Ступайте».

В советскую эпоху в литсекретари к известным советским писателям тогдашняя пишущая молодежь нанималась по-разному и по разным причинам. Делалось это всегда приватно, с использованием окололитературных знакомств и необходимостью каких-нибудь верных рекомендаций.

Должность эта не была, как теперь принято выражаться, престижной и оплачивалась в зависимости от возможностей и личных качеств писателя. Иногда и вообще не оплачивалась, потому что собственно заработок не был самоцелью и даже необходимостью и в таком случае не влек за собой исполнения секретарских обязанностей. Молодым интеллектуалам хотелось свободы действий и хоть какой-нибудь независимости от социума. Однако наличие в УК РСФСР тех героических лет статьи за тунеядство делало такую свободу невозможной – надо было где-то и кем-то непременно числиться, то есть заниматься «общественно полезным трудом». Эта замечательная статья УК зацепила не одного только Бродского, но только он единственный, кажется, отделался легким испугом, – все прочие испытали большее, пройдя лагеря тех лет, описанные А. Марченко и Вл. Буковским с леденящими душу подробностями. *

Некоторые ленинградские писатели, а я думаю – и московские, войдя в положение «непризнанных гениев» начала 70-х, помогали им избежать преследования властей тем, что брали на себя хлопоты по их оформлению к себе в секретари. Механизм этот был прост, и Союз писателей, имея другие заботы, не возражал. В Ленинграде так поступали Т. Ю. Хмельницкая, Г. С. Гор, Т. И. Сильман и В. Г. Адмони, Е. Г. Эткинд, Н. И. Грудинина и даже – под воздействием Д. Я. Дара – Федор Абрамов. (Дар был единственным в окружении Абрамова евреем, Абрамов очень этим гордился, а узнав, что я таковым не являюсь, слегка огорчился, но утешил меня словами: «Значит, скоро будешь». Абрамов любил, ценил и понимал Давида Яковлевича, многократно выручал его в трудную минуту жизни; их товарищество было сердечным, глубоким, многолетним и всегда умственно насыщенным.)

Таким образом, формально числящийся при писателе секретарь обретал желаемое, что в какой-то степени отодвигало от него необходимость «укрываться от развитого социализма» в сторожах, лифтерах, вахтерах и истопниках котелен, где, подогреваемая дешевым портвейном и ядовитым антисоветизмом, «вторая культура» вырастала в прямолинейную культуру советского андерграунда, питая ученые труды советологов «клеветническими измышлениями, порочащими общественный и государственный строй СССР».

По тем временам подобная поддержка молодого дарования членом писательского Союза была поступком. В распоряжении «компетентных органов» имелся действенный арсенал средств давления на покровителей «якобинцев». Главным из них было – невозможность печататься «здесь», а значит – нигде, потому что публикация даже самых безобидных сочинений «там» влекла за собой автоматическое исключение из Союза и полную нищету. 1966 год (процесс над Синявским и Даниэлем) наглядно показал подавляющему числу советских писателей, что они могут потерять и что обрести, ежели утратят бдительность.

Мода на литсекретарей в писательской среде той эпохи, едва обозначившись, очень скоро угасла. В конце 60-х и особенно к середине 70-х многие материально обеспеченные писатели поспешили отстраниться от диссидентствующей молодежи (и надо признать – правильно сделали!). Утратив нужду в секретарях, ограничились самообслуживанием либо находили такие экземпляры, от которых пахло или Бестужевскими курсами, или Пажеским корпусом – в те годы в Ленинграде такие еще водились. А. А. Ахматова называла их «уцелевшим элементом». Объясняли это писатели чаще всего боязнью проникновения в тайны их творчества агентов КГБ. Одна только О. Ф. Берггольц, «земную жизнь пройдя до половины», оставила все страхи и на своевременное замечание Веры Кетлинской о своем секретаре как об агенте органов весело, на все Комарово, кстати очень ею нелюбимое, крикнула: «У меня все свое – и питье, и белье. Пусть и стукач будет свой!»

Много позже кое-кто из бывших секретарей, сам став маститым литератором, оставил нам о своем секретарстве разной ценности свидетельства. Некоторые из них интересны, но лишь отчасти, поскольку их автор, увлекшись, выходит из тени чужого величия, приглашая нас изумиться его собственным. В этом случае читательские ожидания не сбываются, но мы и тогда не спешим отложить журнал или даже целую книгу, все еще надеясь обнаружить в них нечто большее. И надо признать, порой это большее оказывается интересней и лучше задуманного автором, и наше огорчение смещением масштабов и смешением жанров постепенно ослабевает. К сожалению, подобных произведений мало не только в отечественной, но и в мировой «мемуарной практике» (А. Моруа), а умножать их скудное число – дело почти безнадежное.

Если, например, Л. К. Чуковская, с которой, к слову сказать, Д. Я. Дар был в дружбе почти полвека и которую В. Ф. Панова «терпеть не могла», в своих «Записках об Анне Ахматовой» показывает нам личность Анны Андреевны столь крупно, что она, эта личность, заслоняет «ахматовскую музу», то, например, свои воспоминания об Ахматовой А. Найман строит так, что только он, Найман, да еще «ряд ахматовских сироток» (К. Кузминский) нам и интересны. Ахматовой, собственно, там нет – никакой. И была ли она?

Тут я позволю себе вспомнить картинку из собственного пионерского детства (чуть ниже будет еще одна картинка – почти такая же). Отдыхал я в пионерлагере, – я вообще начинал с лагерей! Устроили нам праздник – привели «рабочего Емельянова», у которого Ленин в Разливе скрывался (лагерь наш был в Сестрорецке). Старец два часа рассказывал нам, пионерам, о том, где, как и когда он видел Ленина, потому что увидеть Ленина даже ему, Емельянову, было трудно: то вождь в парике и в кепке переплывает озеро, то отсиживается в своем шалаше, то в полном одиночестве идет в лес на заготовки. «Вопросы есть?» – «Есть!» – «Валяй». Вот я и задал Емельянову свой вопрос: «Вы все время нам рассказывали, как вы видели Ленина. Скажите, а Ленин вас видел?» Через три дня меня из пионеров исключили и из лагеря выгнали. За что – не объяснили, но моей матери на производство (она тогда работала на трикотажной фабрике) послали «ксиву». Вернувшись с работы, мать меня била, била очень тонким ремнем, била до тех пор, пока не потребовалась «скорая помощь» – мне и ей. А по радио в тот день «разоблачали культ личности», между прочим.

Превратиться в секретаря Веры Пановой надоумил меня незабвенный Сергей Довлатов, который к тому времени вдруг решил отдаться семье и литературе одновременно, что, надо сказать, в Америке у него получилось лучше, нежели получалось в СССР. Перед тем Довлатов напутствовал меня следующими словами:

– Ты, Геша, не робей. Она, конечно, тетка вздорная. Пьет, увы, только кагор и, увы, только на Пасху. После Берггольц ты там, конечно, заскучаешь. Но платят десятку в день плюс кормят от пуза. И представь, все лето будешь жить в Комарове, в отдельной комнате. Если что – Дар тебя выручит. И вот еще что: ради Христа не говори ей, что и ты пишешь. Она живых писателей ненавидит, в особенности поэтов. Договорились?

Надо признать, что уговору этому я был верен. Панова так и не узнала, что я пишу, о чем я пишу и зачем я пишу. Встретившись в 1988 году с Сергеем в Нью-Йорке, мы к этой поре нашей молодости вернулись, и он, не разучившись детскости удивлений, воскликнул: «Неужели так и не узнала?! Ну, ничего. Зато ты, Геша, узнал, о чем и зачем писал Томас Манн. Согласись, что это ведь тоже немало».

К сожалению, Довлатов не подсказал мне «форму одежды», приличествующую визиту к «живой Пановой». Когда меня ей представили, я, очевидно, смотрелся юным особистом, потому что был «при галстуке», в строгом сером костюме, с очень короткой стрижкой. Ни Панова, ни тем более Дар «ко всему этому» Довлатовым приучены не были. Сергей всегда одевался «под битника» – в джинсы и толстый свитер. Видимо, поэтому, обращаясь ко мне, Панова поинтересовалась: «Вы откуда, милейший?» Но проворный Дар, не дав мне открыть рта, за меня ответил: «Юноша из университета». Правдой это не было, поскольку все мои университеты мне еще только предстояли. Но с того самого первого дня и в течение всех лет моего секретарства Вера Федоровна меня никогда ни о чем не спрашивала, даже о погоде.

Зачислению меня на должность предшествовала моя встреча с Д. Я. Даром – для меня не первая, но впервые основательная. Она состоялась в ресторане писательского Дома, ныне как бы уже и не существующего. Привел меня туда Довлатов. Помнится, там о ту пору должен был проходить «Вечер встречи с молодыми писателями Ленинграда» или что-то в этом роде. Выпив с нами «рюмку-другую» коньяку, Довлатов, быв участником этого «Вечера», устремился к столику, за которым сидела шумная компания «молодых».

Давид Яковлевич был элегантен и приветлив. Правда, очень портил его черный костюм, кажется, у него единственный, но зато неповторимый. От него пахло душистым табаком и выпивкой.

– Я слышал о вас от Берггольц, – начал Дар. – Это, извините, настораживает. Хотя по тому, как вы пьете, сейчас по крайней мере, о вас судить трудно. – И, помолчав, добавил: – Кажется, я вас уже где-то встречал, в каком-то ЛИТО. Или нет? Кто-то мне показывал ваши стихи – кажется, Таня Галушко. Вы ее знаете?

– Да, мы дружны. Она прекрасный поэт, – отвечал я, одушевляясь. – Она очень внимательна к моим писаниям, очень требовательна. Она…

– О ней как-нибудь в другой раз. Теперь о вас. Вам придется по шесть – восемь часов читать литературные тексты Вере Федоровне, помогать ей за рабочим столом и во время еды – она больна, вы об этом от Сережи уже знаете. Жаль, конечно, что Сергей нас оставил. У него с Верой Федоровной сложились очень добрые отношения, а это, скажу я вам, очень, очень трудное дело. В общем, ждем вас завтра к одиннадцати утра на Суворовском. Адрес вам уже известен. Получать за свою работу вы будете достаточно, не волнуйтесь.

– А я и не волнуюсь, – почему-то ответил я.

– Странно, – растягивая слова, произнес Дар, обдавая меня дымом своей знаменитой трубки. -Я в вашем возрасте волновался, даже очень волновался, и теперь почему-то волнуюсь. Отчего бы?..

– Здесь, наверное, душно, – заметил я, не найдя что сказать.

– Наверное, – согласился Давид Яковлевич. И, прощаясь, добавил: – По-моему, у вас хорошие стихи, по содержанию.

– А поформе? – полюбопытствовал я.

– И по форме, – раздумчиво произнес Дар. – Всего вам доброго. До встречи.

Дар был прав, утверждая, что где-то он меня уже видел. В самом начале 60-х один мальчик привел меня во Дворец пионеров, где сам он занимался в музыкальном кружке игрой на большом барабане. Мне почему-то тоже захотелось играть на таком барабане, но я не вышел ростом и из-за барабана меня не было видно. Мой друг, чтя во мне поэта, завел меня в литературный клуб «Дерзание», которым тогда руководили Алексей Александрович Адмиральский и Нина Алексеевна Князева, сыгравшая в моей литературной судьбе существенную и заслуживающую благодарности роль. К концу 60-х именно из этого клуба на филфак университета хлынула талантливая молодежь, и многие его выпускники, преодолев глухое десятилетие 70-х, в 80-е годы заявили о себе в нашей литературе своеобразно и ярко, избрав поприще поэтов и прозаиков, переводчиков и критиков. Чудо искренности, романтизм, освещенный подлинной культурой, свободомыслие и достоинство, милосердие и нравственная напряженность, и сегодня наполняющие собой их литературный труд, – все это оттуда, из 60-х, из светлых комнат Дворца и пионерского оптимизма.

Раз в месяц в «Дерзание» приглашались ведущие ленинградские писатели – прозаики, поэты, критики и драматурги. В один из таких вечеров нас посетили О. -Ф. Берггольц, В. К. Кетлинская, Д.