Новые пути литературы

Н. И. Дикушина, Октябрь и новые пути литературы, «Наука», М. 1978, 271 стр.

В книге Н. Дикушиной «Октябрь и новые пути литературы» приводится выступление М. Горького в ноябре 1918 года на митинге «Россия и Англия». «…Именно я, – говорил Алексей Максимович, – больше, чем кто-либо другой, имею право и все основания решительно заявить, что культурное творчество русского рабочего правительства, совершаясь в условиях самых тяжких и требуя героического напряжения энергии, постепенно принимает размеры и формы, небывалые в истории человечества.

…Я знаю, что историки будущего, подведя итог годовой работе, совершенной силами и властью русского рабочего, – не могут не изумиться широте его творчества в области культуры» ¹ (подчеркнуто мною. – Т. Д.).

Теперь в литературной науке и трудятся «историки будущего», о которых писал М. Горький. Вглядываясь в те первые годы издалека, они до сих пор поражаются и преклоняются перед теми, кто начинал революционное преобразование нашей страны. За минувшие полвека ученые накопили огромные знания о поре становления советской литературы – о ней, пожалуй, пишут и даже спорят до сих пор больше, чем о каком-либо другом периоде. Обширные, глубокие знания дали возможность внимательнее всматриваться в литературу тех лет, исследовать ее детально, в разных планах и срезах. И вот уже современные литературоведы приходят к выводу, что простое деление литературного процесса на десятилетия – литература, например, 20-х годов – было слишком размашистым и широким. Н. Дикушина, в частности, в новой своей работе предложила ранний, первый период развития советской литературы ограничить 1917 – 1920 годами. «Всего три-четыре года, – пишет, она, – совсем небольшой отрезок времени и – целая эпоха. Эпоха, насыщенная событиями всемирно-исторического значения, эпоха, заключившая в себе концы и начала» (стр. 267).

Книга «Октябрь и новые пути литературы» обладает убеждающей силой. Происходит это не только потому, что написана она просто, ясно, хотя это немалое (и, к сожалению, нечастое) достоинство литературоведческой работы. К простоте такой исследователь приходит, «спустив семь потов», – недаром работа эта вобрала большой научный аппарат.

Основательно изучив исследования других авторов, архивные документы, периодику, все это переработав, Н. Дикушина теперь не спеша, со всех сторон рассматривает каждое литературное явление этого самого короткого по времени, но и самого, пожалуй, насыщенного политической, экономической, военной и литературной борьбой периода советского общества. Во многое она вносит коррективы.

«За годы революция… – писал С. Есенин, – художественное творчество в нашей стране было также вихревым и взрывчатым, как время революции. Пришло царство хаоса. Невероятный раскол и сногсшибательные объединения. Образовалось бесчисленное количество групп и течений» ².

Это точно: в литературе первых лет революции было множество школ, групп, кружков, течений – все они выдвигали свою эстетическую программу и почти все ниспровергали друг друга. Футуристы противопоставляли себя всей современной литературе и отвергали литературу предшественников.

Имажинисты отвергали футуризм и объявляли о его Кончине. Пролеткультовская критика отказывала Горькому в праве называться пролетарским писателем, а творчество Маяковского, с ее точки зрения, было буржуазным или мелкобуржуазным. В это время работали символисты Блок и Брюсов, акмеистка Ахматова. «Похоже, что вся Россия раскололась теперь на Ахматовых и Маяковских. Между этими людьми тысячелетья» ³, – казалось К. Чуковскому.

Новая литература, пишет Н. Дикушина, во многом наследовала прошлое, дореволюционое дробление русской литературы. Еще сказывалась «сила инерции» модернизма, именно его представления об искусстве способствовали «невероятному расколу» и «сногсшибательным объединениям». Революция ускорила, обнажила этот процесс. Однако все-таки исходной его причиной было не эстетическое размежевание, а отношение писателей к главному событию времени – Великой Октябрьской социалистической революции. «Для них приятие или неприятие революции было связано прежде всего с осмыслением роли революции в судьбах культуры, гуманизма, искусства… – продолжает автор, – К этой главной проблеме: революция – культура – гуманизм сводилось многообразие споров. Ответ на него разводил в разные враждебные политические станы вчерашних единомышленников и порой превращал в союзников вчерашних противников» (стр. 9). В этой связи Н. Дикушиной представляется верной мысль Луначарского о великих людях в истории – тех, «чьи цели и чье поведение самым точным образом совпадают с основными линиями развития общества, с главными целями класса, являющегося в эту эпоху ведущим» ⁴. Поэтому в центре книги оказались творческие судьбы великих писателей – Горького, Блока, Маяковского, Есенина, отразившие новые качества советской литературы и противоречия, трудности ее рождения.

В условиях победившей социалистической революции литература практически стала частью общепартийного дела. Известный искусствовед А. Сидоров в 1919 году отметил: «…То, что и как делает советская власть в области искусства, есть грандиозный и небывалый опыт, в истории не встречавшийся доныне, и в силу этого для ученого вдвойне драгоценный. То, как искусство оказалось призванным к роли государственной; и как было поставлено дело его охраны; и как строится дело его преподавания – все это было неожиданно для всех специалистов – и в то же время превзошло самые смелые их ожидания» ⁵.

И потому, что «опыт – небывалый», «опыт – грандиозный», зачинателям культурного преобразования вначале было особенно трудно. Но «на каждую сотню наших ошибок… приходится 10000 великих и геройских актов…» ⁶, – утверждал В. И. Ленин. Его статьи того периода по проблемам экономики, политики, культуры имели огромное значение. В них формулировалась марксистская концепция культуры и гуманизма, нового коммунистического человека, классовости искусства, партийности, историзма творчества, народности.

Н. Дикушина обращает внимание на то, что принцип народности как один из важнейших идейно-эстетических принципов советской литературы выдвигался уже в первые годы революции. «И это особенно важно отметить, так как обычно принято относить разработку проблемы народности советским литературоведением к 30-м годам» (стр. 23). Исследовательница опровергает эту точку зрения. Она показывает, что история культурного строительства в ранний, первый период становления запечатлела многозначность проблемы народности, ее классовый характер, связь с идеями революционной борьбы, верность высоким демократическим принципам классической литературы.

Вся работа пропитана идеей преемственности культуры, усвоения того, что было создано «в более чем двухтысячелетием развития человеческой мысли и культуры». В годы создания литературы социалистического реализма, подчеркивает Н. Дикушина, этот ориентир на классическое искусство останется самым верным, надежным и точным в бурных дискуссиях о путях новой литературы.

Задолго до Октябрьской революции, в 1907 году, А. В. Луначарский писал М. Горькому о том, что революционеры – это «единственный мост, соединяющий культуру с народными массами…» ⁷. Алексей Максимович полностью разделял эту мысль. А через несколько лет А. Блок скажет на чествовании Горького, что судьба возложила на него как на величайшего художника великое бремя, поставив посредником между народом и интеллигенцией.

В 1917 – 1920 годы М. Горький написал мало художественных произведений. (Н. Дикушина в этом случае «прихватывает» еще один год, называет не двадцатый, а двадцать первый. Почему? Ведь в книге идет речь именно о периоде 1917 – 1920 годов. Кстати, в главе о Луначарском она тоже порой обращается к более поздним работам критика. Это, по-моему, ничем не оправдано.) Но в конце 1919 года он опубликовал одно из лучших своих творений – «Лев Толстой».

Исследователи литературы первых лет революции, заметила Н. Дикушина, часто обходят этот очерк Горького.

Она полагает, что происходит это оттого, что горьковский портрет Толстого отличался от всего, что тогда печаталось, «выламывался» из литературы своего времени (как справедливо пишет Е. Тагер, он является «не только одним из художественных шедевров Горького, но и – после ленинских статей о Толстом – самым глубоким и самым смелым постижением сложнейшего образа великого писателя» ⁸).

Книга о Льве Толстом была написана Алексеем Максимовичем в период самых его мучительных раздумий о русском народе, о человеке, о судьбах революции и культуры. Горького страшила опасность упрощения жизни и упрощения человека, которая была реальной именно в эти годы торжества пролеткультовской идеологии. В своем очерке писатель утверждал духовное богатство и силу человека, говорил о необходимости иметь в душе «хрусталик» нравственности. Эта идея Горького была особенно важной в то время, и не только для его собственной концепции человека, но – шире – для концепции человека всей создаваемой советской литературы. В очерке «Лев Толстой» писатель утверждал также целостность мировоззрения художника, неисчерпаемость возможностей реализма. «Создание литературного портрета Толстого, – пишет исследовательница, – открывало новый этап в творчестве Горького… Героя такого масштаба у писателя еще не было. От очерка о Толстом – прямой путь к очерку о Ленине, к «Жизни Клима Самгина» (стр. 112 – 113).

Толстой Горького – первый национальный, эпический характер, созданный на самом раннем этапе советской литературы, звено, соединяющее классическую русскую литературу с литературой социалистического реализма.

В Горьком, продолжает автор, было неизменным, постоянным то главное, что составляло суть его огромного меняющегося духовного мира, – это глубокий демократизм, вера в неразрывность революции и культуры, в духовные силы народа, в человека-деятеля, честность художника.

Отдельную главу своей книги Н. Дикушина посвятила творчеству В. Маяковского, А. Блока, В. Брюсова. У этих непохожих поэтов одно было общее – они сразу и безоговорочно приняли Революцию. Но она объединила их по другому признаку – творчество Маяковского, Блока, Брюсова в первые годы революции показало, как прочно была связана молодая литература с предшествующей традицией.

Блок и Брюсов опирались на классику, на них огромное влияние оказал Пушкин. Но они, как и Маяковский, впитывали опыт новой литературы. Что значит «опыт новой литературы»? «Новизна литературы, – пишет исследовательница, – была следствием поэтического осмысления художниками новой действительности» (стр. 206). Она определяла содержание произведений, их композицию, язык, стиль, их эпический размах. Эту новизну отразили и «Двенадцать» Блока, и «Ода революции», «Левый марш», «Мистерия-буфф» Маяковского, «Третья осень» Брюсова.

Известно, что Брюсов глубоко и страстно любил Пушкина, великолепно знал его творчество. Он еще в 1909 году писал о «Медном всаднике», его волновал конфликт Петра и Евгения. Брюсов привел две крайние, взаимоисключающие трактовки образов «Великого Петра» и «бедного Евгения», которые были даны Белинским и Мережковским. И присоединился к мнению Белинского, утверждавшего историческую правоту Петра, но несколько видоизменил его мысль. «Великий Петр», по замыслу поэта, – объяснял Брюсов, – должен был стать олицетворением мощи самодержавия в ее крайнем проявлении; «бедный Евгений» – воплощением крайнего бессилия обособленной, незначительной личности» ⁹. После революции Брюсов вернулся к теме «Медного всадника». «Вариациям на темы «Медного всадника» он придавал, очевидно, серьезное значение, так как читал эти стихи на своем юбилейном вечере. В них изменилась его концепция поэмы. Здесь «Медный всадник» – это не «Великий Петр», но всего лишь «медный великан», «пристально-суровый гигант, взнесенный на скале». Он – олицетворение беспощадной силы самодержавия, ему противопоставлены Пушкин, Мицкевич, декабристы. В их ряду оказывается Евгений, теперь совсем не жалкая, бессильная, незначительная личность.

Это один из приведенных в книге частных примеров того, как под воздействием новой жизни переосмысливалась, например, в творчестве Брюсова волновавшая его тема исторической роли простых, «бедных» людей. Революционная действительность вошла в творчество Маяковского – «в этом важный источник его новаторства», пишет Н. Дикушина.

С особой любовью относится, видно, она к Александру Блоку. Но очерк о Блоке, на мой взгляд, оказался, к сожалению, менее удачным: сбивчивый, отрывочный, наверное, эмоции слишком взяли верх.

Влияние победившей Октябрьской революции ощущали все художники, работавшие в России. Лучшая часть интеллигенции воспринимала ее как выход из кризиса, другая – как «апокалипсис истории». Неприятие революции имело разные формы. Было яростное, как у Гиппиус, и даже более резкое, как у Ремизова в «Слове о погибели Русской земли». Но Н. Дикушина наиболее подробно остановилась на «веховстве» и сделала это вполне намеренно. Значение того или иного явления, считает она, определяется не только тем, какую роль оно играет на данном историческом отрезке времени, ко и тем, какой след оставляет в дальнейшем развитии, истории. Так вот «веховство» – идеология Бердяева, хоть и казалась в те годы жарких идеологических споров несколько в тени и не заявляла о себе так шумно, как другие, была на деле едва ли не самой опасной, самой изощренной, долгие годы вербовавшей приверженцев (в 1967 году в Париже вышла книга «Из глубины», по сути – второй сборник «Вех». Книга эта заслужила у нас резкую критику). Но если отшелушить слова о религии, идеализме, «тайне индивидуальности», как сделала в своей работе Н. Дикушина, то окажется, что «веховство» – это антигуманизм, аморализм, а в искусстве – антиреализм. Современным защитникам прав личности, опирающимся на Бердяева, автор советует вспомнить, что именно он отверг гуманистическую мораль и все свое учение подчинил направленной против демократии идее неравенства.

Внимательно всмотрелась Н. Дикушина в деятельность формальной школы. Она установила общность идей ее представителей с идеями поборников других течений русской модернистской литературы. Это привело ее к выводу, что формализм не был ни модным поветрием, как порой пишут, ни волюнтаристской идеей «злонамеренного» В. Шкловского: появление формальной школы было обусловлено развитием литературного процесса начала XX века.

В присущей ей манере рассматривать литературные явления в разных планах, отмечать и положительные и отрицательные их проявления Н. Дикушина пишет, с одной стороны, о слабости формального метода, его ограниченности, когда художественное произведение лишалось силы идейного звучания, а писателю оставлялась одна функция «делания вещи».

Однако Н. Дикушина видит в деятельности участников формальной школы и то, что они утверждали высокое искусство литературы. Это – близко Мыслям Горького, Блока, Брюсова. Борьба за мастерство была очень важной в те годы, когда в литературу хлынула волна писателей-самоучек, когда молодые пролетарские писатели отказывались от наследия Пушкина, Чехова, Лескова, утрачивали критерии подлинного искусства. «Была еще одна сторона в деятельности участников формальной школы, – продолжает исследовательница, – которая редко принимается во внимание. Между тем она важна именно для того, раннего, периода становления советской литературы и эстетики. Взращенные модернистскими течениями предоктябрьских лет, деятели формальной школы оказались поборниками литературы классической, прежде всего русской… В том, что традиции Гоголя ожили в ранней советской литературе, «виноват» не один только Андрей Белый, продолживший гоголевские традиции в своем творчестве, но и Б. М. Эйхенбаум, показавший, как сделана «Шинель» и какое это великое, совершенное творение искусства» (стр. 217 – 218).

С книгой «Октябрь и новые пути литературы», так же как и с умными, знающими людьми, общение интересно, к ней хочется вернуться. А еще лучше – встретиться с новыми работами этого автора.

1. М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 24, Гослитиздат, М. 1953, стр. 186 – 187.[↩]
2. Сергей Есенин, Собр. соч. в 5-ти томах, т. 4, «Художественная литература», М. 1967, стр. 222.[↩]
3. К. Чуковский, Маяковский и Ахматова, «Дом искусств», 1921, N 1, стр. 41.[↩]
4. А. В. Луначарский, соблазны и опасности высокой культуры, «Литературное наследство», 1970, т. 82, стр. 44.[↩]
5. «Творчество», 1919, N 10 – 11, стр. 38.[↩]
6. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 37, стр. 61.[↩]
7. «Архив А. М. Горького», т. XIV, «Наука», М. 1976, стр. 17.[↩]
8. Е. В. Тагер, Творчество Горького советской эпохи, «Наука», М. 1964, стр. 104.[↩]
9. В. Брюсов, Мой Пушкин, ГИЗ, М. 1929, стр. 68.[↩]