Познание Пушкина
С. Бонди, О Пушкине. Статьи и исследования, «Художественная литература», М. 1978, 477 стр.
Первые публикации С. Бонди, посвященные Пушкину, относятся к 1921 году. Однако серьезные занятия творчеством поэта начались еще раньше, в студенческие годы. Тогда же они принесли и первые плоды. И какие! Участник знаменитого Венгеровского семинара, студент петроградского университета С. Бонди находит ключ к зашифрованной Пушкиным X главе «Евгения Онегина», над разгадкой которой тщетно бились такие знаменитости в пушкиноведении, как Л. Майков, Д. Соколов, Н. Лернер, В. Брюсов! К сожалению, эта студенческая работа С. Бонди тогда не была напечатана, однако в научный оборот вошла: на нее как на «наиболее ценное и верное предположение» ссылался в своих «Пропущенных строфах «Евгения Онегина» (Пб. 1922) М. Гофман, авторитетный в то время пушкинист.
В 1931 году С. Бонди выпускает книгу «Новые страницы Пушкина». На основе внимательного изучения и анализа черновиков поэта автору книги удается реконструировать и правильно прочесть ряд неизвестных ранее или публиковавшихся с искажениями произведений Пушкина. Среди них такие лирические жемчужины, как «Все тихо – на Кавказ идет ночная мгла…», «Я возмужал среди печальных бурь…», «Вот Муза, резвая болтунья…» и др.
Текстологические открытия продолжались и дальше. «Историко-литературные опыты Пушкина» (1934), «Неосуществленное послание Пушкина к «Зеленой лампе» (1935), «Воображаемый разговор Пушкина с Александром I» (1952) – и эти пушкинские произведения становятся достоянием нашей культуры благодаря редкостной способности С. Бонди проникать в самые глубины текста, по отдельным сохранившимся в рукописи словам, фразам восстанавливать ее историю так, как по разрезу древесного ствола восстанавливают историю роста дерева.
Значение текстологических открытий, совершенных С. Бонди, переоценить невозможно. Их одних было бы достаточно, чтобы ученый по праву занял почетное место в нашей пушкинистике. И все-таки главная заслуга С. Бонди перед наукой в другом. В том, что своему, казалось бы, уникальному текстологическому опыту он сумел придать характер универсальности. Уже в «Новых страницах Пушкина» С. Бонди высказывает некоторые соображения методологического характера. Развитые потом в двух других его специальных работах «О чтении рукописей Пушкина» (1937) и «Спорные вопросы изучения пушкинских текстов» (1932), они явились последовательным и полным изложением текстологической системы, «удивительной по своей стройности, простоте, ясности и всеобщности», как писал Н. Измайлов, которая затем легла в основу академического издания сочинений Пушкина. Издания, составившего эпоху в советском пушкиноведении и текстологии.
Я не случайно вспомнила сегодня о текстологических занятиях С. Бонди. Дело в том, что именно опыт этой работы способствовал утверждению тех научных принципов, которые нашли выражение и в новой книге С. Бонди.
В чем же заключается специфика научной манеры ученого?
Как понимает он задачи исследователя литературы? Пожалуй, точнее всего об этом сказал сам С. Бонди в статье о пушкинисте М. Цявловском (все написанное им о М. Цявловском составляет самую суть его собственного научного метода): «Задачу исследователя литературы прошлого М. А. Цявловский видел не в том, чтобы… щегольнуть своей способностью выставить новое, неожиданное, парадоксальное положение и, подобно хорошему адвокату, «блестяще защитить» его, не в том, чтобы удачно подогнать свои выводы к сегодняшней научно-общественной ситуаций, а позже, с изменением ее, уметь соответственно и их изменить. Обогащать науку объективными, как можно более независимыми от самого исследователя, со всевозможной строгостью проверенными фактами и обобщениями – вот как понимал М. А. Цявловский задачу ученого. К эффектным концепциям в науке, скороспело созданным без достаточной проверки, концепциям, о которых принято говорить: «это может быть и спорно, но очень талантливо! » – он относился с недоверием и несочувствием» 1.
С недоверием и несочувствием относится к подобного рода исследованиям и сам С. Бонди.
Он глубоко убежден: «Историко-литературная наука должна давать точные, объективно верные положения, а не более или менее остроумные концепции того или иного талантливого исследователя» 2.
Это стремление к совершенной точности отличает все написанное С. Бонди. Его работы, лишний раз убеждают нас, что в неумолкающих и по сей день спорах о мере научности в литературоведении вряд ли правда как за теми, кто защищает право исследователя художественного текста на субъективизм, так и за теми, кто ищет точности «на стороне», пытаясь механически перенести в литературоведение методы других наук, в частности математики. Своей книгой С. Бонди убедительно доказывает возможность (и необходимость!) существования литературоведения подлинно научного. Точного (без математики), вдохновенного (без субъективизма).
Книга составлена из работ, написанных в разные годы. Однако это не просто сборник статей, собранных вместе и подготовленных к печати. Нет, это цельное исследование. Причем цельность достигается не столько единством тематики («герой» всех работ – Пушкин), сколько общностью методологического подхода к проблемам. И это факт существенный, наводящий на размышления. Посмотрите – временная дистанция, отделяющая самую раннюю из опубликованных в сборнике статей («Драматургия, Пушкина») от самой последней. («Памятник»), достаточно велика: почти сорок лет. Однако когда мы читаем и эти и другие статьи, писавшиеся на протяжении сорокалетия, нам не приходится, как это, к сожалению, нередко бывает, делать скидку на время. Под каждым своим словом, написанным вчера, С. Бонди готов подписаться и сегодня. Это, ли не свидетельство удивительной цельности личности ученою, с завидной последовательностью, без оглядок на быстротекущую действительность, на меняющуюся литературно-общественную ситуацию утверждающего свои научные принципы? Пример поистине поучительный.
Книга дает довольно полное представление о сфере научных интересов С. Бонди. Здесь и стиховедческие статья («Пушкин и русский гекзаметр», «Народный стих у Пушкина»), и исследование историко-литературного характера («Рождение реализма в творчестве Пушкина»), и образцы конкретного анализа одного произведения («Моцарт и Сальери», «Памятник»), и фундаментальный труд по истории пушкинского театра («Драматургия Пушкина»). Каждая из этих работ, не просто углубляет наши представления о творчестве поэта, она вооружает точными, безошибочными ориентирами, позволяющими постичь истинный смысл пушкинских созданий. А такие ориентиры читателю насущно необходимы. Необходимы, потому что, увы, творчество Пушкина «обросло» сегодня таким количеством всевозможных «интерпретаций», вокруг него построено такое количество разных «концепций», что разглядеть за деревьями лес читателю становится все труднее и труднее. Поистине сколько исследователей – столько и Пушкиных…
В статьях С. Бонди нет прямой полемики, тем не менее многие из них насквозь полемичны. Таковы, например, работы о пушкинском «Памятнике», о «Борисе Годунове», о «Цыганах» и многие другие.
Чтобы утвердить в нашем сознании необходимость того или иного понимания произведения, С. Бонди не приходится прибегать к системе хитросплетенных доводов. Его путь более прост, но и более надежен. Ученый предлагает нам вместе с ним внимательно прочитать пушкинский текст. Осмыслить его в контексте творчества поэта, в контексте конкретной литературно-общественной ситуации. И такой метод на поверку оказывается самым плодотворным. Однако он предполагает у исследователя не только эрудицию, не только свободное владение материалом. Главное, он предполагает и соответствующий эстетический уровень анализа. А это возможно лишь при высокой художественной одаренности интерпретатора, при глубоко развитом литературном вкусе. С. Бонди тонко ощущает языковую стихию пушкинской поэзии, все оттенки, все нюансы поэтического слова. Причем ощущение это в высшей степени исторично, что очень важно. Ведь многие литературоведческие заблуждения как раз и проистекают оттого, что художественное слово порою воспринимается в его новом, современном значении, абсолютно несвойственном ему в прошлом.
Пожалуй, наиболее ярко эта чуткость С. Бонди к поэтическому слову проявилась в одной из блестящих, на мой взгляд, его статей – о «Моцарте и Сальери». В книге убедительно доказывается, что почти все театральные постановки пушкинской пьесы обнаруживают неверное понимание и ее общего смысла, и отдельных моментов ее содержания и формы. Так, пишет С. Бонди, широко распространено убеждение, что, в отличие от Моцарта, который творит свои произведения, как художник, по вдохновению, пушкинский Сальери не художник, а ремесленник, сочиняет по рассудочным правилам, поверяет музыку математическими вычислениями… Именно в этом и видится основа трагического конфликта пушкинской пьесы.
Ученый решительно не соглашается с подобным толкованием. Он показывает, что ошибка эта проистекает из невозможности (а чаще из нежелания!) исследователей увидеть пушкинский текст в его целостности, в гармоническом сочетании всех его частей. Слова Сальери «Ремесло поставил я подножием искусству» и т. д., пишет Бонди, если рассматривать их изолированно от остального текста, действительно могут произвести впечатление убедительного аргумента не «в пользу» Сальери. Однако в контексте всей трагедии они приобретают совершенно иное смысловое и эмоциональное наполнение: Сальери говорит вовсе не о том, что будто бы ремеслом он заменил искусство, речь лишь о школе музыкальной техники, которую он, как и всякий настоящий музыкант (как, кстати, и Моцарт), естественно, должен был пройти. Пушкин не противопоставляет ремесленнику Сальери художника Моцарта. Сальери, доказывает С. Бонди, такой же художник, как и Моцарт, хотя, конечно, менее талантливый.
Смысл пушкинской драмы в другом. В раскрытии глубин человеческой психики, сложности до тех пор еще не изученных душевных состояний.
Трагедия Моцарта – гениального художника в том, что он умеет выражать свои жизненные впечатления только средствами искусства – музыки, между тем как трагическое содержание этих впечатлений требует во что бы то ни стало конкретного их осознания, их перевода на словесный язык, который один дает возможность превращать наши эмоциональные ощущения в практические действия. Трагичен и Сальери – знаменитый композитор, прославленный своей честностью, принципиальностью, горячей любовью к искусству, – он в то же время человек с темной душой, которая вдруг обнаружилась в чувстве лютой зависти к гениальному Моцарту, привела к убийству…
Когда читаешь статью С. Бонди, выступающего в ней не только как литературовед, но и как прекрасный знаток и музыкального и театрального искусства, словно присутствуешь при рождении замечательного спектакля, делающего нашим общим достоянием одно из самых гениальных произведений мировой драматургии.
Книга написана очень просто, лишена каких-либо эффектов, парадоксальности, неожиданных ассоциаций, далеко идущих сопоставлений. Ученый не стремится поразить читателя. Он – убеждает. Анализируя ту или иную проблему, тот или иной момент биографии или творчества Пушкина, С. Бонди как бы предвидит варианты его возможных трактовок и «проигрывает» их перед нами. Многие из этих вариантов поначалу кажутся довольно «соблазнительными». Во всяком случае, при недостаточно развитом у исследователя критическом чувстве они могли бы «увлечь» его за собою и даже стать основанием новой «оригинальной» гипотезы, что часто и происходит.
Не то у С. Бонди. Он никогда не идет на поводу у, казалось бы, даже блестящей концепции, он тут же проверяет ей со всевозможной научной строгостью и безжалостно отбрасывает, если хоть один конкретный факт в нее не укладывается.
Вот один характерный пример. С. Бонди (работа «Рождение реализма в творчестве Пушкина») анализирует известные строки из чернового варианта стихотворения «Вновь я посетил…»:
Но здесь меня таинственным
щитом
Святое провиденье осенило.
Поэзия, как ангел-утешитель,
Спасла меня, и я воскрес
душой.
Как понимать слова Пушкина о воскрешении поэзией?
Первое и естественное толкование, пишет исследователь, могло бы быть таким: тяжелое, мучительное, ожесточенное состояние души поэта связано с потерей способности писать, творить… И когда снова вдохновение возвращается к нему – поэт «воскресает душой». Но нет, такое объяснение неверно. Ведь, мучительный мировоззренческий кризис, который переживал тогда Пушкин, вовсе не парализовал его поэтическую деятельность: все перипетии своих политических, эстетических и моральных разочарований он выражал в поэзии – от «Сеятеля» и «Демона» до «Цыган» и первых глав «Евгения Онегина».
Второе, более заманчивое объяснение: потеряв все жизненные идеалы, разочаровавшись в действительности, Пушкин целиком отдался поэзии, противопоставляя реальному миру мир «мечтательный». Однако и такая трактовка не может быть принята. В произведениях, написанных в годы кризиса (1823 – 1824), Пушкин вовсе не противопоставлял поэзию действительности, а, напротив, стремился все конкретнее, все глубже проникнуть в нее, все настойчивее, все требовательнее разобраться в ее противоречиях.
Объяснение может быть только одно: спасла не поэзия сама по себе, а новое содержание ее, точнее, новая установка поэта, новый взгляд на задачи творчества: верное, реалистическое изображение мира и человека. Может быть, развивает свою мысль исследователь, именно потому, что строки «поэзия… меня спасла» оказались слишком неопределенными, недостаточно точными для выражения пушкинской мысли, они и не вошли в окончательный текст стихотворения. Подобных примеров «саморедактуры», когда из всех возникающих вариантов толкования выбирается единственно возможный, в книге «О Пушкине» много. Автору дорога истина. В добывании ее и видит он свою главную задачу.
Появление книги С. Бонди окажет благотворное воздействие на современное пушкиноведение. Уже сам факт ее присутствия в науке создает определенный научный климат. А это крайне существенно.