Новые горизонты
И. Гринберг, Пути советской поэзии, «Художественная литература», М. 1968, 384 стр.
Проследить пути советской поэзии, выявить ее ведущие тенденции та протяжении четырех десятилетий – от Маяковского до шестидесятников, – соединить в цельную картину не столь уж многочисленные наблюдения критики над поэзией 40 – 50-х годов, извлечь из монографий о замечательных поэтах 20-х годов наиболее ценное, отстоявшееся во времени – труд немалый, благодарный, давно уже назревший. Этот труд взял на себя один из доброжелательнейших и вдумчивых наших критиков – И. Гринберг. Во вступлении «От автора» критик пишет: «О нем бы ни говорили нам поэтические строки, каково бы ни было их звучание – господствует ли в них проникновенность лирики, полнота и объемность эпоса, острота сатиры, – в свободном и сильном стремлении стиха обязательно выступает его реальная, жизненная основа – современность, продуманная и пережитая художником, ставшая частью его личности». Эта идея ложится в основу исследования, дает методологический ключ, открывает путь к объективности критериев, освобождает от произвола, от схематизма, когда живые поэтические явления укладываются в прокрустово ложе теоретической формулы. Думается, слова Н. Тихонова, приведенные И. Гринбергом, могли бы стать удачной автохарактеристикой самого критика: «Я старался писать просто, и у меня была большая любовь к изображаемому».
И. Гринберг композиционно строит свою книгу так, что в каждой главе рассматривается тот или иной период отечественной поэзии. Достоинства такой композиции очевидны: она позволяет создать цельную общественно-эстетическую картину десятилетия. Уже в первой главе, удачно названной «Очертания нового мира» (она воссоздает поэтическую панораму 20-х годов), критик нащупывает тот идейно-эстетический стержеяь, который свяжет все наблюдения. «И сразу отчетливо выступила важнейшая, характернейшая черта нашей литературы: в постижении новой действительности личность художника раскрывалась свободно и щедро; возникали несхожие разнородные образные системы, выражавшие, каждая на свой лад, потребности и устремления эпохи». Этот период особенно труден для обобщения, и все-таки критик находит свои неброские, но убедительные формулы анализа. Так, к несомненным достоинствам книги И. Гринберга можно отнести спокойное выяснение групповых взаимосвязей, умение определить особое место выдающихся поэтов в тех или иных литературных группировках. Например, Маяковского – в Лефе, Багрицкого – в «Перевале» и ЛЦК.
Однако, рассказывая о полемике вокруг лирики и раскрывая нравственную позицию Маяковского, не мешало бы добавить, какой резонанс вызвала ноэма «Про это», ставшая своего рода этапом не только становления лирического характера в поэзии Маяковского, но и потрясающим по смелости проникновением поэта в глубины внутреннего, интимного, духовного именно в момент очень широкого отрицания лирики. Не случайно тогда осудили поэта и лефовцы, и «перевальцы», и «кузнецы», и «октябристы».
О широте эстетических воззрений критика свидетельствует точный и заинтересованный анализ таких разных явлений, – составлявших, однако, поэтическое лицо эпохи, – как творчество Д. Бедного, Н. Асеева, Н. Тихонова и других поэтов 20-х годов. А в глубине, как бы «за кадром», возникает ощущение «духа» эпохи (недаром критик столь пристально изучал прессу 20-х годов). Может быть, оно, это чувство эпохи, обеспечивает ту внутреннюю наполненность и внешнюю легкость, которые отличают анализ поэтики Н. Асеева, ту точность фразы и продуманность оценок, которыми блещет критик, говоря о «Лирическом отступлении» и «Свердловской буре», изящно-логичный переход к поэзии Пастернака, стремительную вдохновенность и насыщенную, внутренне богатую простоту, с которой рассматривается поэзия Н. Тихонова. Кратко и отчетливо формулируются тихоновские антитезы, увлекательно раскрывается рост и движение поэтической личности. С большим интересом читаются и страницы, где И. Гринберг раскрывает своеобразие поэзии В. Саянова и А. Прокофьева.
Вторая глава книги – «Большие расстояния» – естественно продолжает разговор, начатый в первой. Не утрачивая простоты, И. Гринберг сохраняет здесь ту эмоциональность, которая отличала разговор о Н. Асееве и Н. Тихонове. Очевидно стремление формулировать ясно и четко даже самые общие положения:
«Поэты теряли интерес ко всевозможным «манифестам» и «платформам», претендовавшим на монопольное владение истиной, а на поверку путаным, часто засоренным всевозможными ложными идеями. Но это вовсе не означало равнодушия к теории, пренебрежения ею. Напротив, освобождаясь от кружковых догм, устремляясь навстречу жизни, поэты задумывались над особенностями своего творчества и возможностями всей советской литературы».
Интересны раздумья критика в связи с той кардинальной, сложнейшей темой в творчестве, которую И. Гринберг обозначил как «разговор с эпохой».
Актуально звучат и рассуждения о сложном взаимодействии в лирическом творчестве обостренного внимания к внутреннему, душевному состоянию личности и стремления «к охвату больших и сложных тем, выдвигаемых жизнью».
Естественно, с ходом анализа, отражающего движение поэзии во времени, расширяется круг имен, возникающих в книге. Но И. Гринбергу удается четко сцементировать многообразие поэтических явлений и талантов единой идеей:
«Это непрестанное накопление образных открытий опять и опять свидетельствует о том, что связь различных поколений, действующих в нашей поэзии, нельзя уподобить эстафете: происходит не смена одного возраста другим, а их совместное, ширящееся движение. Впервые эта черта выступила так отчетливо в годы первой пятилетки, когда и опытные мастера, и молодые поэты воочию убедились в том, как нужен стих работникам страны».
Под этим углом зрения рассматриваются стихи поэтов старшего поколения – А. Суркова, С. Кирсанова, А. Прокофьева, И. Сельвинского, В. Саянова. Той же общей идеей руководствуется критик, обращаясь к творчеству поэтов следующего призыва. Интересны наблюдения над поэмой «Василий Теркин»; глубинный смысл этого героического характера проясняют рассуждения критика о взаимосвязи в нем сознательной подчиненности приказу и постоянного чувства свободной воли «хозяина войны», хозяина своей судьбы и судьбы народной. Угадываются критиком и внутренние полемические мотивы, нравственно цементирующие разноплановые эпизоды поэмы.
Анализ фронтовой лирики К. Симонова достаточно самобытен, содержит немало находок и убедительных догадок, критик не ослеплен обаянием симоновского таланта, он здраво и спокойно проникает в существо исканий поэта. В сравнительном анализе военной лирики О. Берггольц и М. Алигер найден контрастирующий прием, позволяющий оттенить своеобразие каждого поэта (хотя привлечение к анализу такого стихотворения М. Алигер, как «Музыка», могло бы еще богаче оттенить ее индивидуальность). Разумеется, автор подобного рода исследования не может исчерпать всего обилия поэтических имен. И все же мне хотелось бы услышать более обстоятельный разговор о поэзии П. Шубина и А. Недогонова.
Но, разумеется, это частности. Не задерживаясь на них, я хочу вернуться к более существенному вопросу. К самому принципу построения книги И. Гринберга. Автору не удалось избежать опасности, которую заключает в себе композиция его труда: опасности дробления поэтических имен и явлений. Такие фигуры, как В. Маяковский и В. Луговской, еще выдерживают это дробление. Скажем, разговор о поэзии В. Луговского ведется в двух главах – второй и шестой, и все же поэт представлен в своей нерасторжимой цельности, в преодолении противоречий, в напряженных поисках истины. Торжествует его философская мысль, торжествует и четкость анализа И. Гринберга: глубина его критического взгляда внутрь поэзии, ясность формулировок сочетаются с тонкими наблюдениями над психологией творчества. Особенно целостен, сжат и насыщен анализ поэм «Середины века», их многообразная человечность и монументальность встают под пером критика во весь рост. Но вот Багрицкий, скажем, уже «страдает»: разверстанный но главам, он теряет цельность, и, дабы как-то восстановить ее, критику приходится прибегать к натяжкам, вроде утверждения, что Багрицкому был несвойствен физиологизм. А от Кирсанова вообще мало что остается. В рамках цельного анализа легче было бы выявить противоречивое единство в творческом облике Сельвинского таких свойств, как, условно говоря, драматургичность, «отличное умение версификатора», историзм и «зыбкость и условность конструктивистского «эпоса» в «Пушторге». Композиционная мозаичность отчасти разрушает последовательность анализа творчества Н. Тихонова 30-х годов, недостаточно подробно проанализирована поэзия П. Антокольского и почти в стороне осталось творческое восхождение С. Васильева. И. Гринберг затрагивает лишь две первые поэмы – «Голубь моего детства» и «Анну Денисовну». Однако «благословение» Горького, увидевшего в поэме С. Васильева «Анна Денисовна» (1935) глубокую человечность, перспективность Васильевского таланта, оказалось пророческим. Уже в 30-е годы поэт создает весьма характерные для эпохи, своеобразные по структуре, интонации, образу поэмы «Выдра», «Граница», «Рассказ о разрушенной поэме». В 1938 году С. Васильев начинает работу над крупнейшей стихотворной трилогией «Портрет партизана», законченной в 1943 году. Становление героического характера, яркая живопись народных сцен, богатая полифония языка позволяют говорить об этой вещи как о значительной в истории советской поэзии.
А глава «Испытание огнем», трактующая поэзию военных лет, была бы значительно полнее, фактически насыщенней, если б свои справедливые тезисы о героике критик проиллюстрировал упоминанием таких поэм С. Васильева, как «Москва за нами», «На Урале», такими отличными стихами, как «Русская мать», «Россия» и др.
Есть в книге И. Гринберга и иные спорные моменты. Так, критик склонен рассматривать поэзию 30-х годов как «триумфальное шествие» лирики (соответствующая глава так и названа – «Торжество лирики»). Не думаю, чтобы это было безусловно верно. Исторический опыт поэзии этого времени подтверждал новаторскую практику Маяковского, слившего лиризм и агитационность, интимную задушевность и эпический размах. Если уж говорить о «триумфальном шествии», то его легче обнаружить в пореволюционной поэзии и, пожалуй, в десятилетии, ограниченном 1956 – 1966 годами. Тут, думается, критика подвела не совсем верная теоретическая посылка; не сформулированная прямо, она дает о себе знать в оговорках такого, например, рода: «Он (Есенин. – И. Д.) был по преимуществу лирик, но писал и поэмы, к тому же сюжетные». Но ведь понятие лирической поэмы не устарело, равно как и понятие внутреннего сюжета и условного сюжета, раскрывающих движение, развитие душевных переживаний, становление лирического характера.
«Пути советской поэзии» заключаются главой о современной поэзии. Здесь интересен анализ творчества Л. Мартынова, поэмы Б. Ручьева «Любава»; свежим взглядом окидывает критик творчество такого поэта, как В. Цыбин. Разумеется, эта глава книги, как и предшествующие, вызывает не только согласие, но и желание кое в чем поспорить с автором. Что же удивительного? И. Гринберг оценивает колоссальный литературный материал, и, естественно, суждения его не всегда одинаково убедительны. Впрочем, критик, видимо, и не стремился к оценочной сбалансированности своих положений. В том же предисловии «От автора» он предупреждал, что книга его «не история советской поэзии, а работа критика, поставившего своей целью показать высокую гражданственность поэзии социалистического реализма, ее способность познавать действительность в движении, в обилии связей, оказывать прямое, доброе, властное влияние на умы и сердца людей, утверждать высокие принципы коммунистической нравственности».
Эта задача оказалась выполненной.