Новая «модель» легенды о докторе Фаусте

Сейчас стало модным именовать миф «моделью». По мнению зарубежных «модельеров» от литературы, кибернетическая терминология позволяет усовершенствовать современную интерпретацию древней сказки. Например, миф о том, как вычистил Геракл авгиевы конюшни, можно истолковать как первую экологическую литературную «модель», хотя между этой легендой и современными романами, в которых описываются страдания индивидуумов, лишенных свежего воздуха и зеленых лужаек, так же мало общего, как между Геракловой запрудой и пневматической ассенизационной машиной. Впрочем, здесь не место спорить с теми, кто утверждает, что художественное творчество – моделирующая система, сущность которой можно уяснить с помощью математических иероглифов. К тому же не следует слишком строго относиться к литературному моделированию. В некоторых случаях оно дает интересные результаты.

Например, канадский литературовед Роберт Филмус решил построить (правда, из традиционных – вербальных – материалов) «модель» современного Фауста – ученого, который «в поисках демонической власти над внешним миром освобождает заключенные в нем сатанинские импульсы» и передает свою судьбу в руки дьяволу¹. Филмус поступает подобно Франкенштейну (герою одноименного романа Мэри Шелли), который сшил своего робота из разнокалиберных человечьих и животных останков, – прихотливо отбирает наиболее примечательные черты характера литературных героев-ученых, начиная с романов Уильяма Годвина, и конструирует «модель». И следует отдать должное завидному академическому усердию Филмуса, обнаружившего фаустианское начало и в том же Франкенштейне, и в докторе Джекиле («Странная история доктора Джекиля и мистера Хайда» Стивенсона), и в Гриффине – Кемпе («Человек-невидимка» Уэллса), и в героях антиутопических романов Хаксли, Оруэлла, Воннегута и др.

Но главное достоинство работы, проделанной Филмусом, заключается в том, что он прослеживает четко наметившуюся в современной западной литературе тенденцию – не изображать ученого традиционным рассеянным всезнайкой, который всецело погружен в свои умозрительные наблюдения и близоруко и добродушно щурится на окружающую действительность. Из литературы почти изгнан образ ученого – большого ребенка, этакого Паганеля. От него в лучшем случае осталась оболочка, маскирующая бесстрастного наблюдателя, расчетливого, как компьютер, негодяя, антигуманного рационалиста.

Не только литература подверглась вторжению прямых потомков жюль-верновского Робура-завоевателя. Французский кинокритик Жильбер Саляш полагает, что и современный кинематограф «приютил у себя миф о демоническом ученом» ². Киноискусство дало вторую жизнь полузабытому роману М. Шелли «Франкенштейн», дважды на протяжении тридцати лет была экранизована «Странная история…» Стивенсона («Доктор Джекиль и мистер Хайд», режиссер Рубен Мамулян, 1932 г., и «Завещание доктора Корделье», режиссер Жан Ренаур, 1960 г.). Больше того, кинематограф значительно обогатил миф, показав новых киноантигероев-ученых, таких, как доктор Мабузе («Доктор Мабузе – игрок», режиссер Фриц Ланг, 1922 г.) или доктор Стрейнджлав («Доктор Стрейнджлав», режиссер Стэнли Кубрик, 1963 г.).

Монография Филмуса и статья Саляша дают представление о геральдическом древе современного Фауста. Причем и канадец и француз смело выходят за глухую структуралистскую изгородь мифа и пытаются отыскать движущие его силы не столько в нем самом или, выражаясь языком литературных «модельеров», в его ареале, сколько за пределами мифа, в котором «преломляется действительность» ³ и «кристаллизуется… страх перед высокомерием науки» ⁴. Можно быть уверенным, что не всем придутся по душе подобные результаты мифоисследований. Некоторые люди на Западе привыкли усматривать здесь лишь признаки «диверсионной» деятельности интеллектуалов – людей «традиционной» или «литературной» культуры, провокационные попытки ошельмовать науку, ученых, а главное – их отношения с бюрократическим аппаратом, армией, промышленностью. Эти «некоторые люди» – так называемая научно-техническая элита: крупные ученые и инженеры, продающие свои способности большому бизнесу по цене, сходной для обеих сторон. Они, хотя и не чураются политики и даже иногда выступают в роли правительственных советников, предпочитают держаться в тени и недолюбливают магниевые фейерверки фоторепортеров.

И тем не менее широкие круги общественности западных стран уже, на протяжении более чем десяти лет все внимательнее присматриваются к их деятельности. Возможно, начало этому «интересу» положила прощальная речь Эйзенхауэра в 1961 году, где президент, взяв исповедальный тон, сообщил американскому народу о. реальной угрозе воцарения в стране военно-промышленного комплекса. Там же он упомянул о «равной опасности… захвата общественной политики научно-технической элитой» ⁵. —

Сейчас на Западе деятельность научно-технической элиты вызывает широкую оппозицию, которую к месту и не к месту именуют «антинаукой». Все чаще раздаются требования о социальной подотчетности «большой науки», о контроле над деятельностью ученых со стороны широкой общественности.

Научно-техническая элита (или, как ее часто сейчас называют, «военно-академический комплекс») не остается глухой к этим требованиям и протестам. Она очень внимательно исследует их в полном соответствии с законами научного творчества и, тщательно изучив, вносит в реестр «преступлений против науки» безответственных и циничных подстрекателей-гуманитариев, которые к тому же нагло эксплуатируют средства, предоставленные им наукой и техникой, для размножения и распространения своих пасквилей.

Разумеется, считают некоторые обиженные «физики», наука, а точнее, организация научного поиска не лишена недостатков, но зачем возводить их в ранг абсолюта? Известный английский ученый, один из творцов голографии Деннис Габор даже признает справедливыми отдельные обвинения, которые предъявляют науке и ученым «интеллектуалы, находящиеся по другую сторону изгороди» ⁶. Но он не советует своим коллегам смиренно и стыдливо «опускать головы», а призывает их «вернуть обвинение» и со всей строгостью спросить этих доморощенных критиков: а кто лишил человечество прекрасной мечты, кто подорвал его веру в технотронную цивилизацию, кто всячески мешает ковчегу человеческого общества довериться течению научно-технического прогресса, которое прибьет его к долгожданному берегу «Атлантиды», «Икарии», «Океании» или какой-либо другой утопической державы? Ведь не кто иной, как он, гуманитарий, дискредитировал саму идею предвидения. А это привело к тому, что сейчас мало кто верит даже в светлые пророчества электронных машин. Но последние только начали брать на себя функцию, которая в течение многих веков по традиции считалась прерогативой поэтов и философов. Раньше все шло хорошо. А потом едва только начали осуществляться долгожданные утопии, как произошла измена: вероломные интеллектуалы от литературы подлили изрядную дозу дегтя в бочку с медовыми надеждами. И несчастное человечество взамен улыбчивого оптимизма получило «отчаяние и отвращение» к будущей жизни. Писатели и философы совершили «предательство, лишив нас жизненной перспективы!» ⁷ – с негодованием восклицает Габор.

Обвинения серьезные. И тон их резкий и бескомпромиссный. Это уже не светские колкости, которыми обменивались писатели и ученые в конце 50-х годов на Западе. Правда, и тогда уже зияла «пропасть» между «двумя культурами», открытая Чарлзом Сноу⁸, но к сегодняшнему дню она несравненно больше расширилась и углубилась. Иногда через пропасть наводят мост, но, как правило, совсем не для того, чтобы пустить по нему парламентария: на мосту враждующие культуры выясняют отношения, хватая друг друга за грудки.

Быть посредником в этой сваре, защищать гуманитариев от нападок рассвирепевших научно-технических интеллигентов или убеждать литературных острословов, что нехорошо издеваться над наукой и социальной значимостью ученого, – занятие неблагодарное. Хотя некоторые миротворцы от буржуазной цивилизации и берутся за него. Спор между «двумя культурами» на современном этапе напоминает одну из многочисленных легенд о докторе Фаусте, где рассказывается о соревновании между знаменитым чернокнижником и императором Фридрихом, владевшим искусством магии. Император приделал своему оппоненту чертовы когти, а тот в ответ водрузил оленьи рога на императорский лоб, как раз когда Фридрих выглядывал в окно. Видя, что рога мешают ему втянуть голову обратно в комнату, император взмолился чернокнижнику: «Освободи меня, ты победил». Лютер комментировал этот анекдот следующим образом: «Нравится мне, когда один черт досаждает другому. Я вижу тогда, который из них сильнее» ⁹. Вот у кого следует поучиться правильному подходу к спору о «двух культурах»!

Но при всем при том не следует умалять значения этого спора. Он является фактом современной буржуазной культуры и, что особенно важно для сюжета нашей статьи, оказывает непосредственное влияние на литературу и искусство, во многом способствуя распространению в них «антинаучного» жанра. Но значит ли это, что произведения искусства с антинаучной направленностью – всего лишь дань преходящему полемическому озлоблению, что они никакой художественной и познавательной ценности не представляют? До известной степени да и до известной степени нет. В них много зависти, злобы и наветов, но в них и много истины, правдивых наблюдений, пафоса социального протеста. Все это сосуществует в большем или меньшем процентном отношении в любом «антинаучном» романе, фильме, философском эссе.

Но главное, в них отражены, а точнее, преломлены характерные черты героя нашего времени – ученого. И свое представление об ученом, свою, если угодно, «модель» ученого читатель конструирует из этих преломленных черт. И вот тут возникает некий казус: если черты эти ложны, то читатель конструирует нечто вроде Франкенштейнова чудища, а западная литература и искусство выступают в роли провокаторов технофобии и антисциентизма. А если истинны?

Тогда леденящие кровь описания Хаксли и Оруэлла – будущее западной цивилизации. Вопрос: «Истинны эти черты или ложны?» – приобретает, таким образом, сакраментальное значение. Как найти на него правильный ответ? Вычислить угол преломления? Но литературоведение еще не дошло до применения гониометров. Поэтому следует обратиться к действительности и получше рассмотреть институт буржуазной науки, его связи с другими социальными институтами, место и роль ученого в этой сложной иерархической системе. Разумеется, в небольшой статье сделать это трудно, Поэтому автор выберет лишь некоторые аспекты «большой науки», но аспекты, наиболее болезненно воспринимаемые и остро интерпретируемые современным западным искусством – феноменом сложным и многогранным, который, конечно же, тоже не может фигурировать в данной статье как объект всесторонней характеристики, а рассматривается в совершенно определенном плане – его отношения к «научной опасности». Вот в этой связи нам прежде всего и необходимо выяснить: что же такое антиутопия? Каков он, этот интеллектуальный «раздражитель» научно-технической элиты? С этой целью автор предлагает читателю одну из последних антиутопических концепций крупнейшего буржуазного философа и историка культуры Арнольда Тойнби.

1. АНГЕЛЫ ИЗ КОЛБЫ

По правде говоря, престарелый философ не собирался писать утопию или антиутопию. Больше того, он считает, что «в наше время мир изменяется так быстро и таким непредвиденным образом, что изобретение утопий стало бесполезным занятием» ¹⁰. И книга «Переживая будущее», в которой изложено его антиутопическое и антисциентистское кредо, представляет собой по форме не философский трактат, а всего лишь расширенное интервью (Тойнби дает его японскому профессору Кеи Вакайзуми). И все-таки это не простое интервью. Не простое оно прежде всего потому, что интервьюируемый – сам Тойнби, которого на Западе усиленно пропагандируют в качестве социального оракула, и потому, что ответы его адресованы не специалистам, а широкой публике, главным образом молодежи.

Книга Тойнби действительно своеобразное знамение времени. Многие ее положения созвучны «антинаучному» брожению в современном западном обществе. Критические замечания в адрес науки и ученых, содержащиеся в ней, даже не снились оппонентам Сноу в конце 50-х годов. С Тойнби можно во многом не соглашаться, но нельзя не отдать должное эрудиции и остроумию, с которыми он анализирует «проклятые вопросы», волнующие западную интеллигенцию 70-х годов. Принадлежащий к одному поколению с Хаксли, Тойнби, однако удерживается от искушения, свойственного большинству его сверстников – викторианцев по воспитанию и образу мыслей, – и не расписывает прелести прошлых столетий, не ставит их в пример или укор молодым современникам, а призывает трезво и спокойно заглянуть в будущее.

Оно далеко не лучезарно, это завтра, отделенное от нас несколькими десятилетиями. Путешественник, явившийся в него на современной модификации уэллсовской машины времени, первым делом узнает, что страной, как и раньше, управляет меньшинство. Только теперь правящее меньшинство качественно изменилось. В прошлом в него входили рантье, обладавшие значительными материальными средствами для безбедного наслаждения радостями жизни. А в недалеком будущем, по мнению Тойнби, «в век автоматики этим привилегированным меньшинством станут искусные техники, умеющие конструировать, эксплуатировать и ремонтировать машины, поэтому они и монополизируют власть» ¹¹.

Одним словом, привилегированное «меньшинство» грядущего отличается от правящей страты минувшего и настоящего тем, что не только диктаторствует, не только командует, но еще и работает. А «большинство» в это время бездействует: в его малопроизводительном труде попросту не нуждаются. «Большинству» выделяют скудный паек – прожиточный минимум, да и тот только для того, чтобы оно вконец не озлобилось и не перебило «продуктивное меньшинство». Последнее, несомненно, предпримет и другие меры предосторожности и защиты: прежде всего «загонит массы в резервации, обнесенные колючей проволокой, по которой пущен ток, или попытается искоренить их, как в свое время дикарей в Тасмании…» ¹². Но возможно также, что «большинство»»самоуничтожится» в результате голода, болезней, гражданских войн.

Тойнби уверен, что всегда «меньшинство» правило и будет править «большинством». И никакие социальные, промышленные и научные революции не в состоянии изменить подобного положения вещей. «Современная Индустриальная Революция, – заявляет он, – со всей ее производительностью не покончила с неравенством. Сегодня Соединенные Штаты – самая богатая из всех промышленных стран, но даже здесь только меньшинство населения – одна десятая (возможно, одна пятая) – стало богатым. Три четверти населения земного шара – все еще крестьяне, стандарт материального благополучия которых не намного превышает стандарт неолита» ¹³. Единственное, к чему в конечном итоге приведет научно-техническая революция, – качественное изменение «меньшинства», вооружение его инженерными и научными навыками. Пассивное, паразитическое «меньшинство» сменится «меньшинством» деятельным, технократическим. Примечательно, что Тойнби, буржуазный мыслитель, приходит к выводу: в капиталистическом обществе научно-техническая революция не уничтожит неравенства и нищеты, а, наоборот, сохранит их, чтобы потом с их же помощью уничтожить бесполезное и прожорливое «большинство». Многие из его коллег – социал-оракулов считают, что НТР, напротив, поможет сгладить все противоречия и доразвить капиталистическое общество до уровня процветающей «компьютерной демократии».

Впрочем, боясь, очевидно, прослыть пессимистом-максималистом, Тойнби допускает и другую альтернативу – «оптимистическую»: «меньшинство» увеличивает порцию пирога, а «большинство» взамен становится менее агрессивным и более покорным. Иных альтернатив, в том числе и коренного изменения социальной структуры общества: передачи функций управления от «меньшинства»»большинству», – Тойнби, понятно, не видит или не хочет видеть.

Вообще-то он согласен: общество необходимо усовершенствовать, но прежде надо усовершенствовать человека. Корень всех зол, и общественных в первую очередь, – человеческий эгоцентризм. Человек считает себя центром вселенной, отсюда – его гордыня и иллюзии. К тому же по своей природе человек упрям и своенравен. «Мы, – сетует Тойнби, – похожи на мулов, козлов и верблюдов: наш первый импульс – восставать против всякой попытки нас дисциплинировать, выстраивать в шеренгу и принуждать» ¹⁴. Правда, существуют две возможности духовного усмирения (Тойнби называет это «обновлением») человека. Первая – традиционная, с помощью религии (все равно какой: буддизма, христианства, иудаизма). Вторая – вполне в стиле технотронной эпохи: с помощью инженерной генетики. Тойнби вынужден признать, хотя ему этого очень и очень не хочется, что цели технократии, мечтающей управлять послушным и безропотным «большинством», и религии в данном случае совпадают.

Идеальная личность, согласно христианской догме, – это ангел, «свободный от всякого прегрешения не потому, что он добродетелен, а потому, что просто не способен на грех» ¹⁵. Именно таким хотят видеть человека «будущие диктаторы мира». По их инициативе уже сегодня ведутся работы в области планирования наследственности, генетического манипулирования, искусственного осеменения и т. д. И не за горами то время, полагает английский культуролог, когда будет решена проблема выращивания гомункулусов в инкубаторе.

Тойнби против подобного вмешательства в человеческую природу, решительно против. Насильственная «генетическая селекция» приведет к тому, что вместе с генами эгоцентризма, агрессивности, жадности и других пороков будут ликвидированы гены творчества, интеллекта, самоутверждения. Для наглядного доказательства Тойнби предлагает сравнить быка и вола. Бык – опасное, дикое чудовище, предназначенное только для размножения и ни для чего другого. А вол, холощеный бык, – существо полезное, работящее. Его можно бить, понукать, надевать на него ярмо. Он не станет бодаться и не будет реагировать, как бык, на красный цвет. Но что произойдет с человеческим обществом, если начать культивировать в нем духовных и эмоциональных кастратов? Ответить на этот вопрос, говорит Тойнби, так же трудно, как и предсказать, какой отпечаток на человеческую природу наложит «выращивание младенцев в колбе». Вероятнее всего, неблагоприятное, более того – «перспектива представляется угрожающей»: в результате генетического манипулирования «мы погрузимся в темноту, и потеря может оказаться невосполнимой» ¹⁶.

Страшны эти прогнозы Тойнби? Да, страшны и мрачны даже со всевозможными оговорками, содержащими надежду на возобладание в человеческом существе здравого смысла. Даже с учетом того, что пророчества эти возникли не на пустом месте: Тойнби – экстраполировал, как говорят футурологи, или рассмотрел в увеличивающихся масштабах будущего реально существующее стремление правящей верхушки буржуазного общества – манипулировать общественным и индивидуальным сознанием. Поэтому можно понять негодование Габора и его решимость не прислушиваться больше к зловредным «интеллектуалам», к их мистическим предсказаниям, а только «принимать во внимание настоящее и прошлое» ¹⁷.

Но решимости Габора хватило ненадолго. «Отец голографии» не выдерживает и заглядывает в будущее. И видит, как это ни странно, примерно ту же самую картину, что и Тойнби: общество разделено на производительное «меньшинство» и бездельничающее «большинство». Только если у Тойнби «большинство» голодает, страдает и в бессильной злобе члены его убивают друг друга, то у Габора оно сибаритствует и наслаждается благами жизни. Фантастичностью своего прогноза Габор перещеголял не то что Тойнби, а самого короля фантастов Уэллса. У того изнеженные элои хоть на что-то годились – служили пищей производителям материальных ценностей морлокам, а у Габора они абсолютно бесполезны и не знают забот и страхов.

Зачем же в таком случае нападать на антиутопистов-гуманитариев? Ведь в данном случае они выступают как идейные союзники, а не противники Габора, вынужденного признать сквозь зубы: «…Наша цивилизация не выработала «новой перспективы», руководствуясь которой мы пришли бы в новый «золотой век»…» ¹²

Совершенно верно, западная цивилизация не выработала такой перспективы, потому что обречена на безбудущность. Конечно, черные антиутопические откровения наносят определенный вред: они нервируют среднего члена общества, вызывают у него состояние депрессии, опустошенности, отчаяния.

1. Robert M. PhiImus, Into the Unknown, Berkeley and Los Angeles, 1970, p. 79.[↩]
2. Gilbert Salchas, Les savants vue par le cinema, «La Recherche», N 38, Octobre 1973, p. 830.[↩]
3. Robert M. Philmus, op. cit, p. 30.[↩]
4. Gilbert Salachas, op. cit., p. 830.[↩]
5. См. «Civilization and Science: in Conflict or Collaboration?», Lnd. 1972, p. 129.[↩]
6. Dennis Gabor, Technological civilization and man’s future, in: «Cybernetics, Art and Ideas», 1971, p. 24.[↩]
7. Dennis Gabor, op. cit, p. 24.[↩]
8. Ч. -П. Сноу, Две культуры, «Прогресс», М. 1973, стр. 31.[↩]
9. «Легенда о докторе Фаусте», Изд. АН СССР, М. -Л. 1958, стр. 23.[↩]
10. Arnold Toynbee, Surviving the Future, Lnd.. 1971, p..84.[↩]
11. Arnold Toynbee, op. cit., p. 94.[↩]
12. Ibidem.[↩][↩]
13. Arnold Tоуnbee, op. cit., p. 34.[↩]
14. Arnold Toynbee, op. cit., p. 115.[↩]
15. Ibidem, p. 114.[↩]
16. Arnold Toynbee, op. cit., p. 131.[↩]
17. Dennis Gabor, op. cit,, p. 24.[↩]