Эпоха Возрождения в русской литературе ( ответ оппонентам)

Прежде чем возражать Е. Купреяновой и И. Серману по существу, я вынужден устранить целый ряд недоразумений и неточностей, содержащихся в статье моих оппонентов, ибо без этой «расчистки» едва ли можно приступить к самому предмету спора.

Говоря о «недоразумениях», я имею в виду неверное понимание или истолкование отдельных положений моей статьи.

Мои оппоненты усматривают вопиющее противоречие в том, что я отношу Аввакума и Державина к одной эпохе развития русской культуры, а в то же время говорю о «ренессансной стихии» в творчестве Державина. Но где же здесь противоречие? В статье ясно сказано, что «уже начиная с середины XVII века в русской литературе… развиваются тенденции ренессансного характера» (стр. 283), и дана ссылка на мою книгу «Происхождение романа» (1963), где этим «тенденциям» (в том числе и в творчестве Аввакума) посвящено около ста страниц. С другой стороны, в статье столь же ясно говорится, что на протяжении XVIII века русская литература сохраняет существенные «средневековые» черты (это, разумеется, вовсе не означает, что XVIII век не внес «ничего принципиально нового»), которые окончательно исчезают лишь в начале XIX века (см. стр. 285 – 287). На этом основании, в частности, я и причисляю Аввакума и Державина к одному «веку» – веку перехода от Средневековья к Новому времени. Вполне возможно, что Е. Купреянова и И. Серман, в отличие от меня, считают Аввакума чисто средневековым, а Державина – вполне «новым» писателем. Но в таком случае именно об этом и следовало сказать, вместо того чтобы выискивать несуществующее противоречие.

Оппоненты говорят и о другом, еще более иллюзорном, противоречии. Они уличают меня в том, что я отношу развитие русского романтизма к послепушкинской эпохе и в то же время утверждаю, что «в представлениях русских писателей 1820-х годов «романтизм» был не чем иным, как искусством ренессансной природы». Но здесь нет и тени противоречия, ибо во втором случае речь идет всего лишь о термине, широко употреблявшемся в России в 1820-х годах для обозначения тех художественных свойств, которые с наибольшей полнотой и яркостью воплотились в творчестве Ариосто, Шекспира, Лопе де Вега и других ренессансных писателей (см. стр. 298- 301),

И еще одно столь же вымышленное противоречие: оппоненты возмущаются тем, что я, говоря об отсутствии в России XVIII века социально-эстетической почвы для формирования классицизма, просветительства, сентиментализма, вместе с тем полагаю, что русская литература XVIII века стремилась освоить современную художественную культуру Запада. Однако стремление освоить чужую культуру и действительное создание своей культуры того же типа – вещи, без сомнения, сугубо различные.

В связи с той же проблемой русского классицизма оппоненты обвиняют меня и в пренебрежении логикой, ибо я утверждаю, что классицизм в России (как и повсюду) мог сложиться лишь после эпохи Возрождения, и в то же время умалчиваю о появлении русского классицизма после русского Возрождения, О том, почему в России не было классицизма, речь пойдет ниже. Но пока я с полным правом возвращаю моим оппонентам обвинение в элементарнейшей логической ошибке: мой тезис о том, что классицизм может возникнуть лишь после эпохи Возрождения, они подменяют тезисом о том, что классицизм обязательно должен возникнуть после этой эпохи.

Наконец, оппоненты, цитируя мои слова о том, что романтики отрицали просветительство, ибо отталкивались от «гражданского общества», которое его породило, объявляют это истолкование позиции романтиков «чисто идеологическим» и дают свое определение «истинной исторической причины появления романтизма» – «разочарование в результатах» Великой французской революции. Эта полемика по меньшей мере странна. Во-первых, у меня речь идет не о «причине появления романтизма», а только о причинах отрицательного отношения романтиков к просветительству. Во-вторых, я объясняю дело вовсе не «чисто идеологическими» моментами, а возникновением определенного общественного строя. В-третьих, «гражданским обществом» называют именно тот строй, который утвердился как главный «результат» указанной оппонентами революции. В-четвертых, упрекая меня в «чистом идеологизме», сами оппоненты считают «истинной причиной» появления романтизма… «разочарование».

Что сказать обо всем этом? Я не против спора, но будем же действительно спорить…

Теперь несколько слов о неточных или ошибочных положениях. Е. Купреянова и И. Серман утверждают, что раз в России XVIII века «ощущались» тяготы крепостничества, то, следовательно, «была почва для усвоения и переработки просветительских идей, среди которых центральное место занимала идея естественного равенства людей, идея, совершенно чуждая Аввакуму». На этой почве и сложилось-де русское Просвещение. Эта аргументация явно не выдерживает критики. Просвещение было сложной, высокоразвитой и многогранной идеологической и художественной системой, которая сформировалась на Западе только накануне буржуазной революции, вобрав в себя результаты двух-трех столетий постсредневекового духовного развития. Между тем «ощущение» тягот крепостничества и идея «естественного равенства» людей типичны не только для Ренессанса, но и для самого доподлинного Средневековья. Формулы вроде «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда дворянином?» (Джон Болл) принадлежат не Дидро, а крестьянским идеологам XIII-XIV веков. Что же касается Аввакума, то он, например, писал «первой боярыне» Феодосии Морозовой: «Али ты нас тем лутчи, что боярыня? Да единако нам бог распростре небо, еще же луна и солнце всем сияет равно, такожде земля, и воды, и вся прозябающая… служат тебе не больши, и мне не меньши. А честь прелетает». Я, разумеется, вовсе не хочу сказать, что Аввакум был принципиальным эгалитаристом, но, во всяком случае, идея «естественного равенства» людей вовсе не была ему чужда (как и ряду других русских писателей и мыслителей допетровских времен).

Далее, совершенно непонятно для меня не только приравнивание, но даже и само сопоставление Полтавской битвы и Отечественной войны 1812 года, предложенное оппонентами. Во время Отечественной войны Россия, – выражаясь, быть может, несколько высокопарно, но тем не менее вполне точно, – спасла мир от наполеоновского завоевания и, между прочим, прекрасно знала это, между тем как битва при Полтаве, несмотря на ее огромное значение для России, была все же только эпизодом истории северо-восточной Европы.

Столь лее непонятно и заявление оппонентов о том, что в России XIX века не было «сознательного движения «третьего сословия». К «третьему сословию», как известно, относят все слои населения, кроме дворянства и духовенства (за исключением его самых низших, занятых и крестьянским трудом, слоев). Термин этот употребляется по отношению к той стадии исторического развития, когда класс буржуазии в собственном смысле еще не выделился со всей отчетливостью из всей массы непривилегированного населения. Вполне уместно поэтому сравнивать русское демократическое движение, начавшееся уже в 1840-х годах, с французским движением «третьего сословия», хотя этот термин по отношению к России малоупотребителен и обычно говорят об «общедемократическом» движении.

Наконец, оспаривая мое утверждение, что в России XVIII века не было социально-эстетической почвы для классицизма, оппоненты попросту указывают на факт существования русского абсолютизма, считая, очевидно, классицизм автоматическим порождением абсолютной монархии как таковой. Но этому противоречит история. Как справедливо писал Маркс, «…XVI век был эпохой образования крупных монархий, которые повсюду возникли в связи с ослаблением враждовавших между собой феодальных классов: аристократии и горожан… Абсолютная монархия выступает как цивилизующий центр, как объединяющее начало общества» ¹. Ранее то же констатировал Энгельс, говоря о «национальной централизации», которую «осуществляла абсолютная монархия, установившаяся во Франции уже со времени Людовика XI» (правившего с 1423 по 1483 год) ². Итак, абсолютные монархии складываются в Западной Европе на столетие – полтора столетия ранее рождения классицизма, и это вполне естественно, ибо для возникновения той социально-эстетической «ситуации», которая лежит в основе классицистического искусства, необходимо наличие не только абсолютистского государства, но и высокоразвитой и самостоятельной, суверенной человеческой личности, вступающей с ним в сложный и ведущийся, так сказать, на равных началах трагический конфликт. Эту личность как раз и формирует – впервые в западноевропейской истории – эпоха Возрождения, которая в политическом отношении была эпохой абсолютных монархий на первом этапе их развития.

Теперь можно перейти к сути дела. В моей статье речь шла о том, что схема развития русской литературы XVIII – начала XIX века, сложившаяся в общих чертах 150 лет назад, под воздействием западноевропейской, прежде всего французской, критики (классицизм, просветительство – называвшееся ранее «вольтерьянством», – сентиментализм, романтизм и т. д.), неверна. Русские писатели испытывали более или менее значительное воздействие западного классицизма, просветительства и т. п., но внутреннее существо их деятельности было совершенно иным.

С конца XVII до начала XIX века в России совершается переход от средневековой литературы к литературе Нового времени, и, следовательно, русская литература в этот период решает те самые задачи, которые, скажем, французская литература решила с конца XV до начала XVII века, то есть в эпоху Возрождения (в конечном счете дело не в названии, но именно в характере решаемых в этот период социально-эстетических задач).

Я не могу не приветствовать того несомненного факта, что мои оппоненты согласны с этой самой общей и основной идеей моей статьи. Они недвусмысленно утверждают в своей статье, что русская литература рассматриваемого периода «должна была» осуществить то, «что не могла осуществить допетровская литература, и то, что другие европейские литературы… совершили в эпоху Возрождения». Согласно господствующей точке зрения, русская литература в указанное время осуществляла то, что другие европейские литературы осуществляли в специфические эпохи классицизма, просветительства, сентиментализма и т. д., – между тем мои оппоненты смело сделали первый и в конечном счете решающий шаг к позиции, отстаиваемой мною. Важнее всего установить, что именно должна была осуществить и осуществляла русская литература в данный период, а как именно она это делала и в течение какого срока – вопросы уже второго порядка, хотя и очень серьезные.

Итак, в главном у нас расхождения нет. Но как же осуществляла русская литература эту свою великую задачу? Мои оппоненты предлагают следующее решение: «Русский классицизм волею судеб должен был совмещать в себе идейное содержание и художественные принципы Возрождения и Просвещения».

Для большей ясности отвлечемся пока от дополнительной «нагрузки» на классицизм в виде Просвещения, оговорив, что мы поначалу будем вести речь только о раннем русском классицизме. Оппоненты не могут не согласиться с тем, что, скажем, Кантемир и молодые Тредиаковский и Ломоносов не могли «вмещать» в свое творчество «содержание и принципы» Просвещения, поскольку даже на Западе все это действительно определилось лишь к середине XVIII века, и едва ли правомерно причислять названных русских писателей к первооткрывателям Просвещения, так сказать, в мировом масштабе.

Итак, русский классицизм, по крайней мере в первой половине XVIII века, по мнению моих оппонентов, «волею судеб» осуществлял не что иное, как задачи Возрождения³.

Данное решение несколько озадачивает самим, так сказать, «вмещением» Ренессанса «внутрь» классицизма. Ведь это все равно что пытаться вместить могучий, безмерно широкий и бурный поток в узкий канал, ибо классицизм – это, пожалуй, самое «узкое», одностороннее, нормативное литературное направление, которое, в частности, даже не «вмещало» в себя художественное развитие своего собственного времени (так, во Франции XVII века наряду с классицизмом и в постоянной борьбе с ним развивается литература барокко в ее «демократической»: Сирано де Бержерак, Сорель, Скаррон – и «аристократической»: Жорж и Мадлен де Скюдери, Ла Кальпренед, де Гомбервиль – линиях).

Между тем литература Возрождения – это грандиозная и многограннейшая стихия, в движении которой совершился переход – точнее, переворот – от средневековой литературы к литературе Нового времени.

Все дело в том, что русский классицизм «вместил» в себя Возрождение в статье моих оппонентов не «волею судеб», а волею тех очень давних наших предшественников, которые около полутора столетий назад назвали основные произведения русской литературы XVIII века, исключая его последнее десятилетие, «классическими» (позже был принят термин «ложно»- или «псевдоклассические», а теперь мы употребляем термин «классицистические»).

Вообще необходимо отдавать себе ясный отчет в том, что, говоря о русском «классицизме», «сентиментализме», «романтизме» XVIII – начала XIX века, мы присоединяемся к той первоначальной и, разумеется, весьма поверхностной «систематизации», которая была принята или, точнее, перенесена из западноевропейского литературоведения на заре развития отечественной науки о литературе.

В дальнейшем – особенно за последние десятилетия – эта схема была очень сильно расшатана.

1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 10, стр. 431.[↩]
2. Там же, т. 7, стр. 394.[↩]
3. Между прочим, Е. Купреянова и И. Серман замечают, что и «просветители сознательно воскрешали некоторые традиции Возрождения». Это тем более дает основание полагать, что главную задачу русской литературы XVIII века мои оппоненты усматривают б осуществлении того, что совершила западная литература эпохи Возрождения.[↩]