Новая концепция происхождения романа
В. Кожинов, Происхождение романа. Теоретико-исторический очерк, «Советский писатель», М. 1963, 440 стр.
В предисловии к своей книге автор так определяет ее цель:
«…выяснить, почему, когда и каким образом возникает в литературах Европы роман – жанр, который становится ведущей формой искусства слова уже в середине XVIII века и особенно в XIX веке» (стр. 3), Все же по мере ознакомления с книгой мы убеждаемся, что замысел ее носит более универсальный характер и не сводится только к исследованию проблемы возникновения романа. Ибо, как считает автор, -и мы должны с ним согласиться, – нельзя раскрыть историю романа, не представляя себе природу романа, равно как и наоборот. Задача исследования в этом случае предстает как реализация следующего положения автора: «История становления романа и теория романа (то есть развернутое определение сущности жанра) нераздельно взаимосвязаны, и первое немыслимо без второго» (стр. 9). Оригинальна сама концепция возникновения романа, предлагаемая В. Кожиновым. Известно, что существуют разные мнения относительно истории рождения романного жанра. Одни исследователи усматривают истоки романа в позднегреческой прозе, другие возводят его генеалогические корни к более древним культурам Востока, наконец, некоторые связывают родословную романа с рыцарским эпосом. Автор противопоставляет перечисленным концепциям свою концепцию романа, смысл которой сводится к тому, что рождение романа совершается как «художественное открытие» и происходит как бы на «пустом месте». Эту условную формулу автор раскрывает таким образом: «Роман возникает самостоятельно и в известном смысле даже игнорируя традиции, вырастая как бы непосредственно из самой современной жизни» (стр. 125). Литературный роман, по мнению В. Кожинова, опирается в момент своего рождения только на фольклорную предысторию. Именно здесь, а не в русле литературных традиций и форм была открыта художественная концепция жанра. Автор прямо связывает зарождение романа с активной эстетической ролью народных масс: «В историй возникновения романа… роль масс, создающих художественное явление совершенно нового типа, проявляется с осязаемой выпуклостью» (стр. 146). В своем исследовании автор идет не от «формы к форме», а от «художественного содержания», открытие и освоение которого с неизбежностью вызывают рождение новой жанровой формы. Какое же новое художественное содержание, по мнению В. Кожинова, «перелилось» в форму «романа вообще» и затвердело в виде некоего субстанционального ядра жанра? Этим содержанием был эстетически зафиксированный народным сознанием новый общественный факт: появление в обществе позднего средневековья активного внесословного индивида. Автор опирается здесь на глубокий Марксов анализ европейской социальной жизни XVI – XVII веков, когда, с одной стороны, происходит освобождение людей «от феодальных повинностей и цехового принуждения», с другой Же стороны, у них отнимаются «все гарантии существования, обеспеченные старинными феодальными учреждениями» (Маркс). Начинается «почти повсеместное бродяжничество», предшествующее, по словам Маркса, созданию буржуазного общества. Сословный человек превращается в частного человека, уже выпавшего из феодальной ячейки, но еще не поглощенного капиталистическим производством. Именно эстетическое содержание, связанное с неведомым до XVI века миром бытия и сознания частного человека, и обусловило революционный скачок в искусстве прозы. На почве этого содержания формируется новая линия поэтического искусства – прозаический эпос. В нем отсутствует исключительная, не знающая пределов героика, характерная для высоких жанров античности и средневековья, ибо речь теперь идет о судьбе частного человека и исходным пунктом является отдельная человеческая личность. С другой стороны, эта личность выражает подлинную тенденцию общественного развития. Роман, как считает В. Кожинов, не есть «продукт распада» классического эпоса (точка зрения Г. Лукача), а возникает как новая ветвь эпического искусства (стр. 130).
Автор не теряется в частностях эмпирической истории романа. Он воспроизводит сокращенный логический путь движения романной формы от наивной «повестушки» Леонардо, впервые освоившей новое жизненное содержание, до фольклорного романа о Тиле (замыкающего предысторию жанра) и далее от «Жизни Ласарильо с Тормеса» (начинающего собственную историю романа, когда он, так сказать, из «вещи в себе» превращается в «вещь для себя»; стр. 123) до романа Прево «Манон Леско», который, по мнению В. Кожинова, включает в себя все характерные черты развитой романной формы.
Наиболее интересным в исследовании В. Кожинова является момент перехода от собственно «содержания» к собственно «форме», иначе говоря, сам акт рождения жанра.
Художественную специфику романа автор «выводит» из действительной жизни. Историко-социальный анализ эпохи первоначального накопления, проделанный автором, завершается портретом самого характерного по тенденции к дальнейшему развитию человеческого типа – «бродяги», человека, выпавшего из структуры феодального общества. «…Бродячий, странствующий человек и есть первая и необходимая конкретно-историческая форма частного, «индивидуального» человека нового времени» (стр. 113). Найдя в частном человеке реальную, земную базу для дальнейшего исследования, автор развязывает себе руки на пути к анализу имманентного эстетического мира романа. Проблема действия у В. Кожинова становится в качестве поэтической интерпретации реального странствования частного индивида структурным моментом в жанре романа. Тема бродяги, изгоя осваивается романом именно как тема, как элементарный отклик искусства; «эта тема.., как бы трансформируется, становясь художественным принципом. Образ странствия, мотив непрерывной подвижности человека – не только внешней, материальной, но и духовной, психологической – становится одной из основ структуры жанра» (стр. 115).
Эту мысль автор иллюстрирует на примере книги о Тиле, в которой действительно легко просматривается «перелив» содержания в собственно поэтический принцип. Родившись в фольклорном романе, принцип незавершенности действия впоследствии разрабатывается целым поколением романистов. Он оказывается глубоко содержательным сюжетным ходом, так как отвечает в качестве инструмента художественного познания глубинному проникновению в сущность бытия. В нем осуществляется поэтическая интерпретация состояния неудовлетворенности, неустроенности индивида в реальном мире прозаической обыденщины. С возникновением этого принципа В. Кожинов связывает и новаторство романа вообще. В концепции жанра принцип действия имеет решающую силу, хотя он и не исчерпывает всех жанровых свойств. Ему, его закону подчиняются унаследованные от других жанров элементы: повествование, диалог и т. д.
Начав свое самостоятельное бытие, роман как бы заново присваивает себе и греческую прозу, и рыцарский эпос с его сложной фабулой, и высокую повествовательную культуру новеллы XIV – XVI веков. Внутри жанровой системы происходит живое взаимодействие художественных компонентов. Тенденция развития этой системы заключается в стремлении освоить мир личности и общества в его становлении. Зрелый жанр, как его понимает В. Кожинов, это в своем роде целостная художественная модель мира: «…роман не имеет «законченности», заранее данный структуры и самоудовлетворенности; иначе он становится… пошлым. В основе «незавершенности» и «неправильности» романной формы лежит… своего рода «незавершенность» и «неправильность» самих его героев…» (стр. 325).
Особенность сюжетной организации формы романа, выражающаяся в ее «незавершенности» по сравнению с формами предшествующей поэзии, была открыта давно. Еще в 20-х годах В. Шкловский обратил внимание на необычность конструкции сюжета «Дон Кихота», но, правильно отметив сложную конструкцию сюжета («роман был раздвинут, как обеденный стол»), критик истолковал ее формально, как самоцельную игру мотивов и авантюр, в результате которой родился побочный внехудожественный продукт – тип Дон Кихота. Много лет спустя в книге «Художественная проза. Размышления и разборы» В. Шкловский переходит к другой крайности. Он считает, что форма романа Сервантеса возникла в момент его написания. В. Кожинов, остроумно полемизируя как с первой, так и со второй трактовкой В. Шкловским формы «Дон Кихота», справедливо полагает, что в истории таких художественных открытий, каким было творчество Сервантеса или Прево, опыт предшествующих поколений романистов имел решающее значение. С этих методологических позиций В. Кожинов и оценивает особенности сюжета «Дон Кихота»: во-первых, принцип «нанизывания» эпизодов не является уникальным свойством только «Дон Кихота», а во-вторых, это глубоко содержательный, а не просто формальный принцип. «…Необходимо видеть в этом принципе не только чисто сюжетную игру нанизывания и плетения, а также не только ‘простое средство обрисовать героя и мир, через который он проходит, создать «тип» пикаро (или Дон Кихота) и образ его среды. Эти противоположные объяснения оба страдают односторонностью, ибо сам принцип присоединения, нанизывания, бесконечного продолжения сюжета глубоко содержателен. Он прямо, обнаженно выражает смысл неограниченности и неудовлетворенности. Можно с полным правом сказать, что, когда плутовской герой прочно «останавливается», он неизбежно становится пошлым… Чтобы сохранить подлинно человеческую и эстетическую сущность, герой должен либо умереть, как Тиль Уленшпигель, либо вообще отказаться от мира, как Симплиций, либо остаться до конца романа вечным странником, как Паблос…» (стр. 329).
Автор открывает нам и другие особенности жанра. Много внимания уделено в книге проблеме прозы как внешней формы романа. Эта проблема решается в книге как проблема различия поэзии и прозы. В частности, доказывается, что проза хотя и имеет определенные достижения в некоторых полухудожественных жанрах, бытовавших до рождения романа, все же в качестве «художественной прозы» складывается лишь в недрах романной формы. Интересны наблюдения, сделанные автором над ритмом романной прозы, в которых она рассматривается не как простая копия разговорной речи, а именно как художественная форма, призванная передать те «зыбкие оттенки и тончайшие сдвиги повседневного прозаического бытия и сознания личности, которые осваивает искусство романа» (стр. 352). В. Кожинов правильно считает, что для перестройки всей художественной материи жанра огромное значение имел факт печатного, а не изустного бытования романа. К сожалению, автор только слегка касается этих проблем теории жанра, намечая возможные пути исследования.
Специальная глава в книге посвящена художественной речи в прозе. Особый интерес представляет исследование автором специфической изобразительности прозаической речи романа. Вновь, после М. Бахтина, поднимает автор проблему «изображенной» речи. Однако при всей важности затрагиваемых во второй половине книги проблем теории жанра В. Кожинов не поднимается до той высоты теоретического обобщения, которая была продемонстрирована им при определении принципа «незавершенности». Автору не удалось «вывести» некоторые специфические особенности прозаической формы романа, проследить сам процесс перестройки прозаической материи жанра. Поэтому интересные замечания и наблюдения автора не становятся здесь фактом теории.
Нам кажется, что исследователь несколько укорачивает исторический путь становления романа как жанровой формы, датируя «зрелость жанра» первой половиной XVIII века. Сказанное автором по поводу прозы «Манон Леско» не раскрывает специфических особенностей «художественной прозы» и речи «романа вообще». Нам кажется, что на стадии «Манон Леско» жанр романа еще пребывал в движении, и понадобилось искусство Толстого и Достоевского, чтобы окончательно отшлифовалась художественная структура романа.
К числу достоинств книги можно отнести ряд интересных толкований произведений мировой литературы. Автору удается с точки зрения своей концепции по-новому увидеть некоторые хорошо знакомые шедевры мировой литературы (например, роман Сервантеса, рассмотренный на фоне плутовских романов). Интересны и содержательны главы книги, посвященные начальному этапу русского романа. В. Кожинов, не искажая своеобразия русской литературы, находит возможным провести интересные сравнения и параллели между «первыми» романами русской и европейской литератур. Вполне оправдан ; тот акцент, который В. Кожинов делает на книге протопопа Аввакума, видя в ней «предтечу русского романа». Художественный анализ «Жития» – несомненно, одно из удачных мест книги. Теоретические выводы анализа заставляют по-новому взглянуть не только на этот величайший памятник допетровской Руси, но и на всю историю русской литературы. Можно было бы отметить и другие интересные изыскания автора, составившие как бы второй план книги. Но объем рецензии заставляет нас вернуться к основной теме и кратко поделиться некоторыми соображениями по поводу концепции жанра, предложенной В. Кожиновым.
Обычно в практике литературоведения принята «описательная» характеристика формы «романа вообще». Из ряда романов извлекаются некоторые постоянные признаки (образность, композиция, художественная речь и т. д.), которые и суммируются механически в эталон романа. Не отрицая вовсе известной полезности этого приема, В. Кожинов предлагает принципиально иное: рассматривать жанр не как неподвижную модель, а как систему живого взаимодействия художественных свойств, складывающуюся исторически. Этот прием представляется нам наиболее плодотворным при разработке научного понятия жанра.
Начало процесса становления формы романа связано с выпадением индивида из феодального общества. Дальнейшая историческая жизнь романной формы, в силу такого ее происхождения, остается связанной с историческими превращениями реального индивида в буржуазном обществе. В известном смысле можно говорить о «саморазвитии» жанра. Но способность жанра к саморазвитию – сложное явление, уходящее своими корнями в реальность мира. Такова позиция автора.
Вместе с тем, вопреки намерениям В. Кожинова, создается впечатление, что в его концепции жанр наделен способностью к самостоятельному движению. Такое впечатление возникает потому, что автору не удалось проследить диалектику взаимодействия романа как формы и пребывающего в непрестанном движении общества на всех этапах формирования жанра. Мы говорим не о том, как роман отражает конкретно-историческое своеобразие различных периодов развивающегося европейского общества (от XVI века и далее), а о том, как исторически меняющееся соотношение личности и общества обусловило все сложные имманентные метаморфозы в системе жанра.. Автор уловил только начало реального движения формы. Он как бы ограничился тем «первотолчком», который задала роману изначальная коллизия личности и общества (коллизия «бродяги» – этого первого> конкретно-исторического типа частного человека – и распадающегося феодального, но еще не ставшего буржуазным общества). Эта ранняя форма взаимоотношения личности к общества, имеющая в реальной истории массу модификаций и оттенков, в анализе В. Кожинова остается статичной и, естественно, не в состоянии объяснить всю сложность и противоречивость становления жанра как эпоса частной жизни на более поздних этапах исторического развития. В результате в последних главах книги автор несколько отступает от своих методологических установок, иначе говоря, от принципа «выведения» структуры жанра из общественного бытия, и переходит к чисто феноменологическому способу определения понятия романа (причем романный материал XIX века, когда, по нашему мнению, только и можно говорить о подлинной «зрелости жанра», скорее описывается, чем исследуется).
Для подобного идеологического представления о литературе и искусстве существуют объективные условия. Вместе с развитием романа складывается литература в подлинном1 смысле этого слова, как определенная замкнутая сфера в системе разделения труда. Став отраслью «человековедения», литература начинает как бы самостоятельное имманентное1 движение, которое лишь опосредствованно соотносится с жизнью. Это обстоятельство затрудняет реальное взаимодействие жанровой формы и жизни, а заодно и анализ этого взаимодействия.
Нам кажется, что если бы автор параллельно становлению романной формы проследил историю буржуазного индивидуализма и его модификаций, постоянно соотнося эти два процесса, то это помогло бы ему нарисовать более конкретную картину становления романа, а следовательно, и дать более конкретную и отчетливую характеристику романной структуры.
Несмотря на сделанные замечания, работа В. Кожинова представляет собой весьма интересное по обстоятельности и глубине исследование. За последние годы появилось несколько трудов по теории романа. Рецензируемую книгу можно считать одной из самых удачных. Конечно,, авторская концепция происхождения романа (равно как и ее оценка в настоящей рецензии) многим исследователям может показаться спорной,, и легко предвидеть, что точка зрения В. Кожинова еще станет предметом; дальнейшего обсуждения в нашем литературоведении. Но бесспорно одно: и теоретический анализ, содержащийся в работе В. Кожинова, и весь. ее пафос еще раз убеждают в том, что роман остается наиболее совершенным инструментом художественного познания мира из всех, какие когда-либо вырабатывала эстетическая практика человечества.