Проблемность художественного образа

Теперь критики много говорят о проблемности как об одной из характерных черт современной литературы. Однако чаще всего при этом имеются в виду затрагиваемые в произведении жизненные проблемы. Но ведь они могут быть выражены и средствами публицистики. Или, наоборот, все внимание критика уделяет художественной «реализации» этих проблем. Мне кажется, мы еще не научились рассматривать эти вопросы в синтезе, то есть вести речь о художественной проблемности, о проблемности художественного образа. Ощущение специфики художественного преломления жизненных проблем особенно усилилось сейчас, когда так заметно вырос идейно-художественный уровень прозы. Этот рост очень заметен и в прозе литовской, которая переживает процесс преобразования традиционных и брожения новых форм. Этот процесс тем более радует, что литовской литературе в недавние годы не хватало наступательного гражданского пафоса. Отличаясь достаточно высоким мастерством, часто она страдала внутренней статичностью мысли, излишней осторожностью в постановке жизненно важных проблем, известной отвлеченностью.

В качестве примера можно привести рассказы А. Поцюса («Дружба народов», N 7), В этих рассказах, созданных несколько лет тому назад, еще очень заметна непреодоленная тенденция изображать героя вне сложных жизненных обстоятельств.

В новой книге рассказов «Вихрь» (1963) писатель видит уже героя в реальных обстоятельствах действительности, сталкивает его с жизненными противоречиями, и поэтому гуманизм художника, по-моему, здесь гораздо более активен.

Рост «проблемной наполненности» образа обусловливается ростом гражданственности художников, их общественной активности. Об этом росте свидетельствует и роман М. Слуцкиса «Лестница в небо» («Знамя»). Не может не привлекать желание талантливого художника создать психологически насыщенные образы и тем самым глубже раскрыть проблематику романа. Средства этого поиска: стремление передать «поток сознания» героев, то есть замедление действия, нарушение привычной последовательности времени и пространства, внутренний монолог – все это служит цели усилить психологический анализ, обнажить даже «импульсы подсознания» героев, чтобы полнее выявить их внутреннюю сущность. М. Слуцкие один из первых в Литве пытается не только раскрыть сложные общественные события сквозь сознание своих героев, но и как бы перекрещивать своеобразные психологические миры героев и таким образом с новых точек наблюдения взглянуть на действительность. И в ряде сцен и эпизодов художнику удается достичь этой цели, в особенности – и в этом согласны многие критики – в середине романа.

Вот молодой журналист Яунис впервые приходит в дом Индрюнасов. Диалога, описаний почти нет, но атмосфера нервного напряжения, которая царит в доме крестьянина, великолепно передана через восприятие каждого из присутствующих. Индрюнас, мать, Рамуне совершенно по-разному реагируют на эту встречу – и тем самым «раскрывают» не только свои характеры, но и передают ощущение сложности социальных конфликтов, напряженности борьбы в послевоенной литовской деревне. И этой жизненности, художественной убедительности вряд ли можно было бы достичь с помощью самых обстоятельных описаний и диалогов.

Автору удается передать самое атмосферу тех лет. Старый Индрюнас наблюдает за неожиданно появившимся у них Яунисом, он словно каждым своим нервом отзывается на любое его движение и слово: то доволен, что прибывший непохож на представителя властей, то злорадствует – дескать, шляются тут нищие! Волнуется за дочь, которая любит этого человека, и в то же время прикидывает, какую пользу можно извлечь от пребывания в доме комсомольца. Перекрещивающиеся «потоки сознания» отражают реальные жизненные противоречия.

Можно назвать еще ряд эпизодов романа, где социальные конфликты не просто «пропускаются» сквозь сознание героев, как любят говорить иные критики, а выражают их внутреннее отношение к жизни, где в художественном образе достигнут синтез «внутреннего мира» героев и фактов, конкретных примет реальной жизни.

Но эта живая проблемность образа нередко угасает, переходит в некую отвлеченность, книжность. Мне кажется, что А; Борщаговский глубоко прав, когда говорит о гражданственности таланта М. Слуцкиса и именно с этим связывает его новаторство. Но в рецензии «Индрюнасы с хутора Биручяй» («Литературная газета», 19 сентября 1964 года) ему, по-моему, не всегда удается раскрыть и объяснить художественную противоречивость этого произведения, его «открытия и силу» и, с другой стороны, его просчеты, то есть увидеть творчество писателя в процессе поиска, роста. Изложив сюжет романа, А. Борщаговский находит в образах Индрюнасов «художественное открытие, подлинное торжество реализма», «достовернейший характер и вместе с тем художественный тип», лишенный всякой «литературной умышленности». Но вывод этот тут же невольно ставится под сомнение. Оказывается, господство «внутреннего монолога» в романе не всегда «во благо», «диалог полузадушен внутренним монологом». Мы узнаем, что «вместе со всевластием внутреннего монолога в роман проникают и ложная многозначительность, и манерность, и явная риторика»; что «разительный разрыв между едва волочащим ноги делом молодых героев и непрерывным потоком сомнений, душевных метаний, рефлексий и, увы, прописей очень ощутим»; «на страницах романа возникают банальности, блеклые инфантильные образы, которые кажутся необъяснимыми рядом со скупым реализмом таких фигур, как Индрюнас и Анеле…».

И все эти недостатки А.