Гуманизм Достоевского и «достоевщина»

«…НАДОБНО МЫСЛЬ РАЗРЕШИТЬ»

Рассказывают, что, когда Демокрит пришел к выводу о неистинности чувственного знания, которое вводит в заблуждение, он выколол себе глаза. Комментируя этот рассказ, исследователь античной философии Ю. Бородай пишет: «У современного буржуазного философа этот факт может вызвать лишь «нервный смех». Ведь он – актер, «частичный работник»… И он знает, что «на работе» можно доказывать все что угодно… Он знает: одно дело – на работе, другое – дома» ¹. Достоевскому, одному из самых страстных и глубоких критиков капитализма и буржуазности, органически чуждо «дробление» человека. Его герои, как и он сам, идеологи не по профессии, им жизненно важно осмыслить себя, свои поступки, свои идеалы, весь мир. Каждому из них «надобно мысль разрешить». И Раскольников, и князь Мышкин, и Ставрогин, и Алеша, и Иван Карамазов – все они поверяют жизнью свои идеи, свои концепции.

В письме А. Майкову Достоевский писал о себе: «А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная. Везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил» ². И это прежде всего относится к идеологии. Достоевский не мог, подобно буржуа-философу, захлопнув рукопись, из мира кричащих противоречий и катаклизмов спокойно перейти в обыденный и респектабельный мир. Он относился к идеям «по-античному» серьезно. Эту страсть, эту увлеченность идеей, когда «за черту переходишь», Достоевский передал своим героям. Не случайно Я. Голосовкер в книге «Достоевский и Кант», проанализировав роман «Братья Карамазовы», приходит к парадоксальному выводу: «Не Митя, не Иван, не Смердяков виновники убийства, а черт, ум, диалектический герой Кантовых антиномий, – вот кто виновник» ³. В художественном мире Достоевского «наполеоновские» идеи приводят Раскольникова к убийству процентщицы, а софистика Ивана Карамазова порождает убийство отца. Идеи – вещь нешуточная.

Романы Достоевского похожи на философский диспут, или, как говорил А. В. Луначарский, на «великолепно обставленные диалоги», где герои, подлинные рыцари идеи, проверяют на прочность, на излом философские концепции эпохи. Изощренная диалектика Достоевского, искавшего и не сумевшего найти опору в философии своего века, опредметилась в идейных спорах, столкновениях и поисках его героев. Тот же Я. Голосовкер так определяет особенность художественного мира Достоевского: «Рядом с «Божественной комедией» Данте – адом моральным, с «Человеческой комедией» Бальзака – адом социальным, стоит многотомная «Чертова комедия» Достоевского – ад интеллектуальный» ⁴. Как ни условно это метафорическое определение, оно верно схватывает основную сферу художественных интересов Достоевского. Перефразируя известное определение Чернышевским специфики таланта Льва Толстого, можно было бы сказать: Достоевского интересует сам мыслительный процесс, его формы, его законы, диалектика ума.

В книге М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского» сделана попытка проследить те изменения в структуре романа, которые возникли в результате нового объекта художественного исследования. Оказалось, что новый угол зрения, или, говоря словами М. Бахтина, «доминанта изображения», обусловил и выбор нового героя, и новые способы художественного его раскрытия, и иную позицию автора. Более того, новая художественная конструкция означала по существу и новый взгляд на человека, на его духовный мир.

НЕМНОГО ИСТОРИИ

Книга М. Бахтина имеет свою судьбу, свою историю. Она вышла впервые в 1929 году в издательстве «Прибой» под названием «Проблемы творчества Достоевского». Большой и доброжелательной рецензией откликнулся на ее выход А. В. Луначарский⁵. Высоко оценивая талантливое исследование, Луначарский полемизировал с М. Бахтиным по вопросу о предшественниках Достоевского, о роли объединяющего авторского начала. Особое внимание уделил Луначарский выяснению социально-исторических причин многоголосности Достоевского. Рецензия эта переросла в оригинальную статью о творчестве писателя и прочно вошла в научный обиход. И долгие, долгие годы (когда сам М. Бахтин был «отлучен»от литературы и книга его стала библиографической редкостью) статья Луначарского была почти единственным источником информации о книге.

Поэтому для широкого круга читателей второе издание книги М. Бахтина – новая книга, новое имя в литературе. М. Бахтин заново переработал всю книгу, включил в нее новые разделы и главы. Замысел ее значительно расширился, а методология приобрела законченность и четкость. Анализу подвергнуты особенности художественного видения Достоевского, откристаллизованные и опредмеченные в новой форме романа. И результаты этого анализа помогают по-новому поставить вопрос о соотнесенности гуманизма Достоевского и «достоевщины».

Критическая литература о Достоевском как бы загипнотизирована его героями: с ними спорят, соглашаются, у них учатся, их идеи разоблачают или возводят в символ веры. И это не просто заблуждение критики. Идеологическая авторитетность и самостоятельность голоса героя столь велика, что для критика он полностью, или почти полностью, сливается с авторским голосом. Это открывает широкий простор для тенденциозного истолкования творчества Достоевского. Уже Н. К. Михайловский – один из первых исследователей творчества Достоевского – в статье «Жестокий талант» строит свою концепцию на полном отождествлении взглядов героя и автора. Сгруппировав ряд специально подобранных высказываний героев Достоевского о «естественной склонности» человека к мучительству и тиранству, Михайловский видит в них самопризнания писателя. Для него Достоевский – человек, упивающийся бессмысленным мучительством и нашедший в художественном творчестве исход этой своей страсти. Он создает своих героев, утверждает Михайловский, «просто для того, чтобы помучить» кого-нибудь, и «именно в сфере мучительства художественное дарование Достоевского и достигло своей наивысшей силы» ⁶. При такой постановке вопроса проблема гуманизма Достоевского полностью снимается.

С легкой руки Михайловского «методология» эта получила право гражданства. Особой популярностью пользуется она, в частности, на буржуазном Западе, среди тех, кому имя Достоевского необходимо для реабилитации собственных реакционных воззрений. И напрасно при этом апеллируют к дневникам, письмам и статьям самого Достоевского, находя там аналогичные оценки, высказывания, идеи. Напрасно, ибо в той же публицистике писателя можно найти иные, порой прямо противоположные, оценки и идеи. Марксистская критика давно уже раскрыла противоречивый характер творчества Достоевского и указала на социальную природу этой противоречивости.

Достоевский посвятил свой талант защите «униженных и оскорбленных». Однако писатель видел, что механизм социальной несправедливости не только деформирует облик власть имущих, он искажает и души угнетенных. Забитый и униженный «маленький человек» – не только объект, но и субъект социального зла, «Страшная правда», которую знал писатель и на которую он никак не мог закрыть глаза, – это правда о человеке измятом, искаженном нравственно, человеке, страдающем и заставляющем страдать других, о человеке, у которого, кроме светлого разума, есть еще и темное, мрачное «подполье». Утопический социализм, идеал юности писателя, то манил его чарующей красотой человека, то, пугая освобождением «подпольного человека», отталкивал в сторону реакции, религиозных проповедей и утопий.

Эти бесконечные сомнения, поиски веры, поиски идеала, эти внутренние споры, столкновения, этот беспрерывный диалог – все отлилось в художественные образы, в романы, повести, рассказы. Однако созданные волею писателя образы, обретя кровь и плоть, стали самостоятельными, заговорили своим собственным голосом, стали защищать свои идеи. Так возникает в произведениях Достоевского хор самостоятельных и неслиянных голосов и идей. Так проявляется сопротивление материала воле художника.

Новый художественный мир, созданный Достоевским, М. Бахтин называет полифонией Достоевского. «Не множество характеров и судеб» – пишет он, – в едином объективном мире в ;свете единого авторского сознания развертывается в его произведениях, но именно множественность равноправных сознаний с их мирами сочетается здесь, сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события» (стр. 7). Краткая характеристика этого художественного мира дана М. Бахтиным уже на первых страницах книги. Она как бы постулируется им. В дальнейшем этот тезис сопоставляется с другими точками зрения и поверяется конкретным материалом. Таким образом, концепция всесторонне обосновывается и диалектически развивается, что и придает книге стройность, доказательность и изящество почти математические.

Чтобы оценить эту концепцию, проследим логику исследователя.

М. Бахтин в своем анализе поэтики Достоевского исходит из марксистского понимания двойственности писателя, противоречивости его творчества. Он показывает, что эта двойственность сознания Достоевского, особенности его художественного таланта (стремление отобразить диалектику идей в самосознании героя) привели к значительным сдвигам в структуре романа; что изменения эти ограничивают произвол авторской воли и вносят существенный корректив в замыслы писателя, придают его произведениям иной художественный смысл, неравновеликий идеям и идеологии,, выраженной «внехудожественными» средствами.

Создавая своего героя, говорит М. Бахтин, Достоевский сосредоточил внимание на изображении и раскрытии его самосознания. Но самосознание допускает лишь определенные художественные способы: «Раскрыть и изобразить его можно лишь вопрошая и провоцируя… Слово героя создано автором, но создано так, что оно до конца может развить свою внутреннюю логику и самостоятельность как чужое слово, как слово самого героя-« (стр. 88). В результате идеологическая монополия автора произведения разрушается. Достоевский-художник, передав свои идеи героям (идеи, порой крайне реакционные), не мог превратить их в господствующие авторские идеи, они являются равноправными участниками большого диалога. Здесь истина не довлеет кому-либо из спорящих героев, а возникает на грани «диалогически скрестившихся идей».

Поэтому можно и должно спорить с героями Достоевского, с идеями самого Достоевского – публициста и идеолога, но нельзя подменять критикой (а тем более апологией) этих идей «подлинный анализ полифонической художественной мысли Достоевского» (стр. 123). «Достоевщина», по справедливому замечанию М. Бахтина, «реакционная, чисто монологическая выжимка из полифонии Достоевского. Она всегда замыкается в пределы одного сознания, копается в нем, создает культ раздвоенности изолированной личности» (стр. 49 – 50). Отходит в прошлое (как явление локально-временное) идеология самого Достоевского и его героев, но эстетические его открытия продолжают жить, всесторонне преломляясь в художественной практике, обогащая современное искусство. Новая художественная модель мира, созданная Достоевским, явилась завоеванием не только эстетическим – она позволила открыть новые глубины человеческого духа, человеческой личности.

КАК ВИДИТ ДОСТОЕВСКИЙ?

Мы уже говорили, что о первом издании книги М. Бахтина долгие годы молчали. Но вот в 1957 году Виктор Шкловский вступает с ней в запоздалую полемику. Полемика эта чрезвычайно характерна. «Для М. Бахтина, – писал тогда В. Шкловский, – главное в Достоевском создание новой формы романа». И далее, возражая Бахтину: «Роман… для романиста… самоцель только в том смысле и тем, что представляет собой результат познания мира при помощи форм искусства» ⁷.

1. См. статью Ю. Бородая в кн.: А. Лосев, История античной эстетики (Ранняя классика), «Высшая школа», М. 1963, стр. 13 – 14.[↩]
2. Ф. М. Достоевский, Письма. В 4-х томах, т. II, ГИЗ, М. -Л. 1930, стр. 29.[↩]
3. Я. Э. Голосовкер, Достоевский и Кант, Изд. АН СССР, М. 1963, стр. 91.[↩]
4. Там же, стр. 93.[↩]
5. Статья А. В. Луначарского «О «многоголосности» Достоевского» была впервые напечатана в 1929 году в «Новом мире», N 10.[↩]
6. Н. К. Михайловский, Литературно-критические статьи, Гослитиздат, М. 1957, стр. 208, 236.[↩]
7. Виктор Шкловский, За и против. Заметки о Достоевском, «Советский писатель», М. 1957, стр. 222 – 223.[↩]