«Но все задумчивей с годами жизнь вспоминается опять». Беседу вела Е. Константинова

…Он принадлежит к поколению писателей, рожденных войной. В 1942 году, едва исполнилось семнадцать, со школьной скамьи ушел на фронт. Это был очередной призыв.

К чему особые приметы

Полкам остриженных юнцов,

Что одинаково одеты – 

Как миллионы близнецов?

Там же, на фронте, самиздатом выпустил первую книжечку стихов тиражом в один-единственный экземпляр. Сшил иголкой с ниткой, на обложке изобразил эмблему своих воздушно-десантных войск – раскрытый парашют, пересеченный авиационными «крылышками», и поставил собственные инициалы.

Демобилизовался на исходе 1946 года в звании гвардии сержанта. Окончил Литературный институт.

Автор многих книг стихов, прозы, эссе. Удостоен ряда литературных премий, в том числе Госпремий – СССР (1985) и РФ (2001).

–Константин Яковлевич, вопрос, что называется, с бухты-барахты. На вашем пальце то самое «кольцо на память» из одноименного стихотворения?

– Нет, другое. Никаких колец в жизни не носил. Для меня это ненатурально. А этот серебряный перстенек с рельефным изображением в профиль древнегреческого Гомера мне в качестве сувенира подарила одна пожилая женщина после моего выступления о русской поэзии на вечере в Греции, куда в декабре 1976 года я летал вдвоем с Борисом Полевым. Это была наша первая писательская делегация после падения там военной диктатуры. По приезде домой, в Москву, убрал в книжный шкаф – к другим памятным вещицам.

А потом, когда у меня случился первый инфаркт и врачи предупредили о том, что я должен избегать не только явных стрессов, но и по возможности пустяковых волнений, я вспомнил Елизара Мальцева, который страдал болезнью глаз. В связи с возможным отслоением сетчатки ему были запрещены резкие движения, и мать, чтобы он не забывал об этом, дала ему цветные гарусные нитки, которые он наматывал себе на пальцы каждой руки. Ну а я стал носить этот перстенек – чтобы уберечь свое сердце. Со временем надобность в том отпала, но я уже привык к нему.

–Не однажды замечала: читаешь ваши стихи и словно перелистываешь альбом, где и графика, и акварель, и пастель. Они – дышащие, осязаемые, прозрачные как стекло. Вообще, стекло – оконное, промытое, или розоватое, или волнистое, чуть искажающее «перспективу», – ваш любимый образ, не так ли?

В стеклах отражена,

Прежняя жизнь двоится.

– Да нет, так получается само собой… Вероятно, у многих художников в разных видах искусства можно найти какие-то излюбленные вещи.

–Как известно, писатель нередко наделяет своего лирического героя не только фактами биографии, но и собственными мыслями, переживаниями. На самом деле, именно так, как вы когда-то написали?

В Пушкинский зайду промыть глаза

Или к Третьякову,

И возникнет света полоса…

– Да, именно так. Дальше, во втором четверостишии, говорится:

Будто на закатное окно

В поле указали, —

Ярко ослепляет полотно

Где-то в дальнем зале.

Идешь по залу музея, и вдруг где-то там, вдали, – манящее «окно» на закате. Это и есть яркое неожиданное действие картины, которая, предположим, привлекла необычным ракурсом выбранных художником предметов и явлений, срезом не в той плоскости, где ее можно бы ожидать. И она от себя не отпускает. Получаешь невероятную радость и удовольствие от этих полноценных красок и тем самым словно «промываешь» глаза и – душу.

–Перечитывал при подготовке к интервью опубликованные записные книжки Инны Гофф, я неожиданно натолкнулась на такую фразу: «На мой пейзаж большое влияние оказали импрессионисты. Интересно, оказали ли они вообще влияние на мою работу? Думаю, что да.

Интересно у что никогда не говорят: «в творчестве такого-то (прозаика) чувствуется влияние Ван Гога или Шопена»». Насколько справедливо замечание вашей жены вам, поэту? Стихотворений, так или иначе связанных с изобразительным искусством, у вас немало: «Художник», «К портрету», «Фрагмент», «Мимоездом», «Французская картина», «Искусство»… И наверное, не случайно одно из них посвятили художнику Марке, Ведь и у вас та же «страсть / К жизни, городу, цвету и свету»…

– Да, я люблю этого художника. Как и Боннара, Ренуара, Моне, Модильяни, о которых у меня тоже есть стихи.

–Кто научил вас любить картины?

– Изображенная на холсте жизнь зачастую обжигает не менее, чем живая жизнь вокруг, деревья, облака. В Третьяковке, Пушкинском музее я бывал еще в детстве, с матерью. Но, по сути, по-настоящему приобщился к живописи благодаря замечательному профессору Николаю Михайловичу Тарабукину, который, когда я учился в Литературном институте, читал нам историю изобразительного искусства. Он водил нас по музеям, знакомил со своей редкостной по тем временам (как сейчас понимаю) коллекцией альбомов репродукций. Или включал «волшебный фонарь» в нашей тесной аудитории…

До него я не знал не только французских импрессионистов, которые были не в большой чести, но и многое из нашего искусства. Он прививал нам вкус. Помню, показал головку Греза и египетский женский профиль и спросил попросту, какая работа и даже какая женщина нам больше нравится. Многие предпочли Греза, и он долго, терпеливо, с неполным успехом объяснял, насколько прекраснее и строже классический профиль.

Словом, призыв Николая Заболоцкого «Любите живопись, поэты!» я впервые услышал до появления этих стихов – пусть он был выражен и не буквально теми же словами, но по сути это было то же самое.

–В «Воспоминании о Казимире Малевиче» вы рассказываете, что жили

…в Немчиновке, когда там жил Малевич.

К нему туда Харджиев приезжал.

……………………………

Мне было семь. Малевич был неведом,

Как мне, так и родителям моим.

 

Ни черного, ни красного квадрата,

Естественно, не знали мы тогда.

Но почему душа сегодня рада,

Что жил с ним рядом в детские года?

Все-таки как бы вы ответили на этот самому себе поставленный вопрос?

– В том-то и дело, что непонятно, неизвестно почему. Приятно чисто по-человечески.

–На уровне эмоций?

– Конечно. Это словно какая-то веха, какой-то жизненный ориентир.

–А как вы познакомились с женой Харджиева, о которой упоминаете в том же стихотворении о Малевиче?

– Лидия Васильевна Чага была большой поклонницей творчества моей жены, Инны Анатольевны Гофф. Часто звонила ей. А как-то даже хотела подарить щенка розового спаниеля. Но у нас такая семья, что не до собак. Приезжала к нам в гости. И мы у нее бывали. Интересная, яркая. Во время войны – медсестра. А еще и балерина, и кукольница. Словом, большая мастерица. Для моей внучки изготовила две замечательные игрушки – кошку и крокодила. Они хранятся у нас до сих пор.

–Инну Гофф вы называли своим «кладом». «У поэтов стихи, как и дети, рождаются от женщин», – писала она в тех же записных книжках… У вас очень много посвященных ей стихов – и тогда, когда она была с вами рядом, и после ее смерти («С того счастливого начала…», «С внезапной отвагой прямой…», «Ты умела, когда уезжала…», «В теченье дня отвлечься взглядом…», «Снова думаю лишь об одном…», «Стул придвину к столу…», «Как я любил тебя спросонок…», «Не помогает разговор…», «Время придет постучаться…», «Журавли летят, трубя…» и др.). Вам не страшно поверять читателю свое глубоко личное, дорогое?

– Страшно – писать… Смерть Инны во многом изменила и мои стихи.

Вообще, у каждого поэта должна быть своя интонация, по которой его можно сразу узнать, угадать – даже если стихи не подписаны. Нам запоминается голос, прежде неизвестный. Время тут не властно. Твардовский прав:

Мы слышим в вечности друг друга И различаем голоса…

Поэтический голос – это, вероятно, мировоззрение, мироощущение поэта, его тематические пристрастия, словарь, технические приемы (размер, рифма и прочее). Но едва ли не главное, повторяю, – интонация. То, как произносится стих поэтом (не вслух, разумеется), органическая непохожесть, неповторимость стиха. Таинственный личный код, основной мотив, узнаваемая интонация – это и главенствует в жизни и поэзии, ощущаясь нами как лирика.

Миллионы строк написаны четырехстопным ямбом. Но даже в столь узких рамках одного размера это совершенно разные стихи. Мы даже не замечаем, что это – ямб, хорей или дактиль. Это просто новый стих.

–Проиллюстрируйте, пожалуйста…

– Пример из стихов, ставших песнями:

Не слышно шуму городского,

В заневских башнях тишина…

 

Шумел камыш, деревья гнулись,

А ночка темная была.

 

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Все они написаны одним размером. Тем же четырехстопным ямбом. Правда, в это трудно поверить. Так они непохожи друг на друга! У каждой свое звучание. То же самое происходит и в собственно поэзии. Там тоже своя мелодия, своя музыка, столь же явно отличная от других. Это и есть интонация.

–Вернемся к Инне Гофф. Когда вы смогли написать первое стихотворение после ее смерти?

– Не помню…

–Стихи – как своего рода терапия?

– Да нет, почему же? Но – и это, наверное, тоже.

–После публикации в 1996 году в «Октябре» уже упоминавшихся «Из записных книжек» Инны Гофф выходили какие-то ее вещи?

– Пока нет. Правда, в 1999 году в подмосковном Воскресенске, с которым мы с ней были тесно связаны – жили там в свое время, – по инициативе местного руководства вышла наша книжечка стихов и песен «Летом в Воскресенске», названная так по одному из моих стихотворений.

–Откуда родом благоговейное отношение к своим любимым – жене, дочери, внучке?

– Откуда оно? От любви.

–Скульптура «Гладильщица» и настенная тарелка «Семья в кривом зеркале» в вашем доме – знак дружбы с Вадимом Сидуром. О его смерти, по вашим словам, вы не знали – были в отъезде. Но именно тогда, по сути одновременно, написали стихотворение «Гладильщица». «Словно что-то рукой водило». Чем это можно объяснить?

– Трудно сказать. Я его давно не видел… Да и «Гладильщица» уже много лет у меня была. Вон она стоит на «горке». Женская фигура из обожженной глины, мощно склонившаяся над утюгом, а на затылке трогательный пучок. Все время на нее посматриваю… Вдруг написалось как-то…

Так же странно, вдруг, написалось у меня стихотворение «Луконин и Трифонов. 1966» – спустя тридцать лет после описываемых событий. Трифонов тогда потерял свою жену Нину Нелину.

Миша сказал: – У меня умерла она тоже,

И я остался один средь пустого угла… –

Юрка ответил: – Да нет, это так непохоже.

Можно ль сравнить! От тебя она просто ушла…

 

Хмурой ноябрьской порой, в обоюдной печали,

Перед бутылкою сидя и слезы лия,

Здесь, на Песчаной, друг друга они утешали,

И, сострадая, при этом присутствовал я.

Это естественно: возвращаться в стихах к тому, что произошло давным-давно, оставило след в душе. Но ведь так же – и в жизни!

Жизнь каждого человека ограничена одинаковыми рамками – рождения и смерти. Но проживается она совершенно по-разному даже людьми одного времени и внешних обстоятельств. Идущие по одной и той же улице видят не одно и то же. Зацветшая сирень или опавшие листья, прекрасная женщина и смех ребенка вызывают различные ассоциации и воспоминания. Но боль былой утраты и нынешние будничные дела и обязательства соединены в нашей душе необыкновенно естественно.

–К оформлению своих книг вы относитесь достаточно ревностно, о чем свидетельствует хотя бы то, как вы отстаивали того же Вадима Сидура в качестве художника «Непонятливой Лики» («Искусство»). Но есть у вас свой постоянный художник – дочь Галина Ваншенкина («Поиски себя», «Ночное чтение», «Женские лица», «Волнистое стекло», «Женщина за стеной» и другие). Какая была ваша первая книга в ее оформлении?

– «Прикосновенье» (1972). Подзаголовок – «Стихи о женщине, о любви». Эта книжка выдержала три издания.

–Вы всегда понимали друг друга? Прислушивались к ней, доверяли ее профессиональному чутью?

– Да, чаще всего. Мне (но и другим – тоже) нравится, как Галя оформляет мои книги. Но она оформляла и книги своей матери, и многих других писателей. Она серьезно занимается офортами, чистой акватинтой.

–Как вы определяете, что художественное решение – удачное?

– Смотрю: нравится мне это или нет. Ну как определяется погода – хорошая она или плохая, дождь или солнце, мороз или оттепель?..

Определить это очень легко. Но – не каждый может. У меня такой пример. На столе рассыпано множество отполированных сверкающих стекляшек, среди которых только один-единственный бриллиант. Как его угадать? Человек несведущий растеряется, не будет безапелляционно судить, а специалист только глянет – и безошибочно из этой сотни выберет тот единственный драгоценный камень.

То же самое и в вопросах оценки того или иного произведения искусства. Большинство людей не умеют отличить настоящее от пустого, поддельного, мелкого, но считают себя знатоками, а свою оценку – истинной. Допустим, те эстрадные или юмористические передачи, которые нам сейчас показывают по ТВ, ужасны. Но самое ужасное – это реакция зала, который с восторгом, развязно хохоча, реагирует на чудовищную безвкусицу, пошлость и т. д. Им, зрителям, это доставляет невероятное удовольствие! И они уверены в своем «прекрасном» вкусе.

–У вас не было совместных с дочерью проектов – выставок, вечеров? Мне кажется, это было бы очень интересно.

– Нет, нет. Я вообще не люблю выступать. Хотя в свое время выступать случалось весьма часто.

–Устраиваете ли презентации своих новых книг?

– Нет. Но иногда на этом настаивают издатели.

–Война в вашем творчестве не только одна из основных тем. Вспомним такие ваши строки:

Когда окончилась война,

Пошли иные времена.

Но, все отчетливей видна,

Являться стала мне она.

 

Пока мы были на войне,

В ее дыму, в ее огне,

Она жила кругом, вовне…

Но оказалось, что во мне.

По сути, ваши стихи о войне – это дневник солдата, начатый в те декабрьские дни 1942 года, когда вас, семнадцатилетнего, призвали в армию, и продолжающийся по сей день («…помним столько, / Что не верится самим… / Что-то стоит позабыть. / Помнить все невыносимо»). Как встречали ваши военные стихи поэты-фронтовики, с которыми вы были в дружбе, – Евгений Винокуров, Александр Межиров, Булат Окуджава, Константин Левин?

– Как встречали? Им в основном нравились мои стихи.

–А те, кто пришел в литературу еще до войны: Александр Твардовский, Константин Симонов?

– Они меня печатали.

–Нередко поэты словно перекликаются друг с другом. Допустим, у Твардовского в стихотворении «Я убит подо Ржевом» (1945 – 1946) от имени павшего солдата сказано так:

И никто перед нами

Из живых не в долгу…

А вот строки из вашего стихотворения «Блестит огонь, слепя…» (1979):

Живите за себя,

Жить за других не надо.

Это ваш ответ тем, кто призывал жить «за того парня»?

– Можно сказать и так. Ведь у меня сказано:

Живите за себя,

Жить за других не надо.

…………………

Зря не тревожьте прах

Полегших в чистом поле.

 

Давно тот бой затих.

Герои спят в могиле.

Не тщитесь жить за них –

Они свое свершили.

–Вы не назовете свои воинские награды?

– Да нет, какие там награды!.. Зачем?

–Ну хотя бы несколько из них…

– Нет-нет…

–Что произошло с нашими соотечественниками, если ветеран Великой Отечественной именует, как вы пишете, «сам себя» «с издевкою: ветеринар»?

– Да что об этом говорить!.. Уже почти никого из нас не осталось… Чем дальше – тем всё меньше… Было время, когда публично народ неодобрительно, раздраженно, с удивлением, жалостью относился к участникам войны. И само государство совершенно игнорировало их. У меня есть такие строки:

Давно не снятся

для стрельбы ориентиры,

И лень уже касаться этих тем.

Не всем живым даны отдельные квартиры,

А павшим – даже братские не всем.

Прошло почти 60 лет, как закончилась Великая Отечественная, но до сих пор на нашей земле не захоронены останки погибших солдат!.. Да и те, кто жив, – тоже в полном забвении…

У нас буквально через год-два (точно не помню) после окончания Великой Отечественной Сталин отменил День Победы как выходной день, как праздник, сделал его рабочим днем – чтобы не думали много о себе победители! А выходной перенес на 1 января, чтобы люди, встретив Новый год, имели возможность назавтра отдохнуть.

–Какое из стихотворений считаете вашей «визитной карточкой»?

– Когда-то наиболее известным, что ли, было стихотворение «Мальчишка». В 1951 году оно было напечатано в «Новом мире» и неожиданно для меня получило весьма широкое распространение. В течение многих лет буквально все знали его наизусть. Девочки переписывали в тетрадки и т. д. Или – позднее – песня «Я люблю тебя, жизнь». Есть еще примеры.